RSS RSS

ЛЮДМИЛА ШАРГА ● МЕЖДУ РОССИЕЙ И УКРАИНОЙ ● ДНЕВНИК

5 июня

Все встречные поезда идут быстрее.
Нет.
Не так.
Кажется, что все встречные поезда идут быстрее.
Проносятся мимо с каким-то странным гудком, очень похожим на крик или всхлип.
Мелькает разноцветная гирлянда огней, словно раскрылась любимая игрушка из детства – волчок, огоньки перестали бежать по кругу, – вытянулись в длинную яркую цепь, и вот уже нет её, как нет и самого встречного поезда.
Тот, в котором едешь ты, хоть и именуется скорым, и остановок делает в пути немного, плетётся не спеша, как самый обычный – пассажирский.
В том – встречном – огни горят ярче, пассажиры наряднее, улыбчивее и моложе, и – счастливее тебя и всех, кто едет с тобой в одном купе, в одном поезде.
Почему так происходит?
Ладно – ты, но остальные-то, остальные. Они-то тут при чём?
Неужели всё из-за тебя, из-за тебя одной?
Чувство вселенской вины подзуживает дать обет: отныне ходить пешком.
А в соседнем купе едет женщина. Смотрит в окно, думает о чём-то своём, или вспоминает что-то. Свет её воспоминаний освещает всё вокруг, делая пассажиров поезда счастливыми – всех без исключения. И тебя – тоже.
Счастье – оно заразительно, как смех, как улыбка, как радость.
Как беда.

p.s.
Спать сегодня почти не пришлось, а когда задремала под утро, увидела этот сон. Поезд и себя в нём, и встречные поезда – один за другим, и женщина, очень похожая на маму.
Тоскую по дороге, по поездам. Давно не ездила поездом – целый год.

 

18 июня

В Доме Профсоюзов начался ремонт.
Сначала его объявили «вещдоком» и обнесли забором, запретив вход.
Теперь там идёт ремонт. По просьбам родственников погибших, как оказалось.
Потом отремонтированные помещения будут сдаваться в аренду.
Всё как я и предполагала.
На заборе перед ДП в файле распечатка триптиха «Свеча» Веры Зубаревой.
«Самая дорогая публикация…»,  –  напишет она мне в одном из писем.
И самая горькая.

28 июня

Смотрю, как женщина собирает раковины. Судя по белой, едва тронутой загаром коже –  приезжая. Их немного этим летом в Одессе, если не считать беженцев, конечно.
Закрыла глаза на минутку и увидела дождливый осенний вечер, уютный свет торшера, кресло и её, нанизывающую раковины на длинную тонкую нить.
Что это будет?
Музыка морского ветра? Голос моря? Занавеска на небольшое окно, или на окно  большое – вместе с балконной дверью – один взгляд на которую будет напоминать о жарком июньском  солнце, о  влажной карамели песка,   о море.
Оказалось всё не так.
Она одесситка. Приходит сюда каждое утро. А раковины собирает для дочки, которая живёт в России.
–  Сами понимаете, приехать этим летом вряд ли получится. Да и у меня нет возможности поехать к ней. Из этих ракушек она делает браслеты и ожерелья – вмиг раскупаются, особенно летом.
Как по всем нам прошлась эта война. Вроде и хранит Господь – здесь у нас не стреляют, а ведь душа болит не меньше. Днём пляж полон, как будто и нет ничего. А если прислушаться – все только об одном и говорят. Уходите уже?
–   Начало десятого. Мне пора.
–  И я через полчасика буду собираться. Удачного вам дня!
–  Спасибо.
День мой действительно складывается удачно.
Вечером загружаю фотографии в ЖЖ .  Море, одинокая яхта.  И слышу голос:
«Как по всем нам прошлась эта война…»
Смотрю сводку новостей. И война продолжает идти по мне семимильными шагами.

 

2 июля.

Месяц седьмой – день второй.
Время остановилось.
Густое, тягучее, тяжёлое…
Прорываюсь через него, сгибаясь под тяжестью.
Здесь – на Куликовом  –  по-прежнему, трудно дышится, и забор, возведённый под предлогом того, что здание объявили «вещдоком», не спасает.
И проёмы окон второго этажа, закрытые листами металла – тоже.
Окна третьего и четвёртого этажа подслеповато смотрят на площадь, на людей, идущих мимо.
На Город, живущий своей шумной, суетливой жизнью.
Можно было бы сказать привычной жизнью, но это не так.
На одесского чиновника, берущего «откаты» за размещение детей-беженцев.
Источник:
http://dumskaya.net/news/cbu-odesskaya-direkciya-fonda-socstraha-brala-ot-037078/
На Марш Вышиванок, прошедший  в прошлую субботу.
Всем хорош  Марш. Ярче и многолюднее прошлогоднего.
Обойтись бы без дурацких выкриков  – было бы совсем  хорошо.
На многое другое, о чём писать просто не хочется. Верю в то, что оно, это «другое», пройдёт, как всё проходит.
Смотрят  ослепшие глазницы окон Дома Профсоюзов. Это только кажется, что там никого и ничего нет.
Там теперь  поселилась  беда.
Жаль, что чиновники не чувствуют этого.
Впрочем, о чём это я.
У них нечем   –  органы чувств атрофируются от «непосильного» труда на благо населения.

p. s.
Услужливая реклама у подземного перехода  зазывает прохожих: «Кафе «Профсоюзное» предлагает отличное меню и недорогие комплексные обеды. Всего 25 гривен.
Это действительно недорого – всего два с половиной доллара.
Адрес кафе:  «Куликово поле, 1».
Я не стала звонить туда и выяснять, можно ли заказать банкет.
Боюсь услышать в ответ: «да».
Как там, у  Михаила Афанасьевича?

«Да, взметнулась волна горя при страшном известии о Михаиле Александровиче. Кто-то суетился, кричал, что необходимо сейчас же, тут же, не сходя с места, составить какую-то коллективную телеграмму и немедленно послать ее.

Но какую телеграмму, спросим мы, и куда? И зачем ее посылать? В самом деле, куда? И на что нужна какая бы то ни было телеграмма тому, чей расплющенный затылок сдавлен сейчас в резиновых руках прозектора, чью шею сейчас колет кривыми иглами профессор? Погиб он, и не нужна ему никакая телеграмма. Все кончено, не будем больше загружать телеграф.
Да, погиб, погиб… Но мы то ведь живы!»

9 июля

Волна выбросила на берег мидию, обросшую ракушечками-детками.
Росла себе мидия где-то, горя не знала,  раковинку-домик растила, детками обрастала и не думала-не гадала, что в один «прекрасный» день оторвёт её от любимого места стихия, вынесет на мелководье, а потом и вовсе на берег выбросит.
А там – на берегу – выжить не получится.  В воде  глаз – да глаз нужен, того и гляди сожрут живьём, а на суше и подавно сожрут, даже  если ты обыкновенная мидия-митилида, а не какая-нибудь королевская устрица, которой не стоит расслабляться с сентября по май.  Впрочем, в наших реалиях и  с мая по сентябрь   –   тоже,  и в устричное межсезонье сожрут.
«Устрицы для бедных» –  мидии –  тоже  живьём едят.
Да и  рапаны расплодилось видимо-невидимо.
Чем мы  отличаемся, от мидий, устриц и прочих моллюсков….
Да ничем, в сущности.
И рапаны среди нас встречаются.
И брюхоногие – не редкость.

Строим раковинки-дома, обрастаем детьми, вещами, обидами и болезнями.
А потом – раз.
И нет  домика-раковинки.
И ничего нет.
Не обольщайся, если  нежишься во льду, на серебряном блюде.
Значит, ты и есть та самая, королевская устрица.
Тебе ещё предстоит  корчиться и пищать под лимонным соком.
11 июля

Культурные мероприятия нужны в любое время. Не могу не согласиться с господином (або паном, тепер навіть і не знаю, як правильно) Тигипко.
Кинофестиваль? Открытие?
Замечательно.
Даже в тот день, когда погибших 23, а раненых около сотни.
У нас Кинофестиваль.
Не перенести. Не отложить. Не отменить.
Что ж, раз так, затаив дыхание жду, когда на Красной дорожке появятся кинозвёзды.
Не дождалась.
Идут чиновники и их дети. Идут  депутаты. Идут  странные люди в странных нарядах – почти фрики.
Из актёров – Олег Школьник и Виктор Андриенко.
Ни тебе «красотки-Нонны», ни «квартета И».
Всё – как и в прошлые годы.
Впрочем, нет, не всё.
Есть два существенных отличия.
Первое – бюджет. И –  как следствие: открытие проводится не в Оперном, а в театре Музкомедии.
Второе: В каталогах фестиваля  нет описания на русском языке — теперь прочитать их можно только на украинском и английском.
Наверное,  и общаться будут  исключительно на двух языках.
Не дай Бог,  по-русски заговорить, в сепаратизме могут обвинить и денег на следующий фестиваль не дать. Тогда и Музкомедия окажется не по карману.
Итак, война – войной, а фуршет по расписанию.
«но ведь мы-то живы…»

14 июля

Время Великой Жатвы…
Вчера вдруг захотелось услышать, как Андрей Мягков читает «Балладу о прокуренном вагоне».
Наутро открыла новости и похолодела.
Да вот же оно…

«Нечеловеческая сила,
В одной давильне всех калеча,
Нечеловеческая сила
Земное сбросила с земли.
И никого не защитила
Вдали обещанная встреча,
И никого не защитила
Рука, зовущая вдали.»

Тем горше видеть злорадство некоторых.
Скорблю вместе с Москвой, вместе с Россией.

 

27 июля

Какие сегодня волны?
Сегодняшние. И море – только сегодняшнее. Оно никогда не повторяется.
Как не повторится это июльское жаркое утро.
В нём яхта идёт совсем близко, рядом с пирсом, на котором я стою.
В нём  шмель завтракает, покачиваясь на белых цветках мальвы.
В нём огромный фонтан на пруду, что  в парке Победы, и там – в фонтане –  живут призраки.
В самом же пруду полным-полно черепах и черепашек, больших и маленьких. Стайки голубей у пруда смотрят (завистливо?) на плавающих уточек.  Хитрющая чайка  чистит пёрышки на крыше утиного домика.  Парочка лебедей держится в сторонке от всего птичьего бомонда.
Последнее воскресенье июля, прощай.

1 августа

Сколько морей  переплываю я, чтобы добраться до «самого синего в мире» ?
Сон – море ласковое, цветное и чуткое, самое первое изо всех «морей».
Встаю рано, часов в пять утра, легко и  всегда с хорошим настроением, даже если вечером было грустно и тревожно. Жаворонок я…
Город – море шумное, гудящее, скрипящее и шуршащее. Ленивые троллейбусы, солнечные звенящие трамвайчики, подвывающие маршрутные такси – «богданы», и  вечно спешащие авто.
Это «море» давно уже вышло из берегов, и переплыть его задача не из самых лёгких.
Переплываю и… оказываюсь на склонах, где дышит море зеленое, дрожащее, колышущееся,   – птичья и букашечья обитель.
Плывёт старая лестница  – утлое моё судёнышко  в нём плыву и я, слушая, как по обе стороны гудит, говорит, шепчется  оно – море каштанов, акаций, шелковиц, тополей, диких слив, яблонь, абрикосов.
Море песчаное…  жемчужно-карамельное. Я давно изучила эту его клинопись  с вкраплениями птичьих, собачьих, человечьих, кошачьих и неведомо чьих следов.
Море человеческих тел. От мраморно-белых до красных, свежеобгоревших, от золотисто-бронзовых до смуглых, лаково-лакомо-шоколадных.
Все «моря» позади. Я – у края земли.  Можно отправляться в дальнее одиночное плавание.

2 августа

В моей телефонной трубке живёт множество голосов.
Ласковые и грубоватые, вкрадчивые и искренние,  радостные и печальные.
Утренние – звенящие, дневные – будничные, суетливые,  вечерние – усталые, приглушённые.
Голоса ночные   –  тревожные. Никогда не знаешь, чего ждать от ночного звонка.
Прощаюсь с голосами. Уезжаю…

 

5 августа

Даже не знаю, чего боюсь больше, молчания или вопросов.
В поезде, забитом до отказа, всё  обычно-обыденно. Пограничники и таможенники с обеих сторон предельно вежливы и доброжелательны.  Работают слаженно, быстро. Всё как в добрые мирные времена, даже лучше.
Жара.  Из одесских +39  – в калужские +33.
Выхожу из поезда и окунаюсь в привычную спешку и суету первого дня рабочей недели.
Местные горожане торопятся по делам, беззаботные туристы никуда не спешат – всё как обычно.
И – жара.
И только на мосту маршрутку заполнит  прохладное дыхание ветра,  свежее и влажное – с Яченского водохранилища или с Оки, и… снова жара.
Здравствуй, Калуга.

 

7 августа

Проснулась в маленькой комнате, стены которой оклеены обоями цвета топлёного молока.
За окном – рябина, и красно-медные стволы сосен. Всё как прежде. Сейчас часы пробьют семь и…
Какие часы… Часы били в детстве.
Сверху упало несколько утренних ноток.
Кто-то лениво перебирал клавиши фортепиано.
Возникло ощущение далёкого, солнечного и ласкового августа, где всё спокойно и мирно, и мама жива, и всё ещё будет.
Сейчас мы встанем, быстренько позавтракаем и начнём собираться на автобус, а уже через несколько часов будем идти по пыльной нарядной улице, мимо палисадников с золотыми шарами, георгинами и астрами, к дому с синими резными наличниками.
В глубине сада мелькнёт белая косынка, сердце забьётся чаще.
Вместо привычных «до-ре-ми» сверху доносятся звуки вальса. Шопен…
Девочка, которую я никогда не видела, но слышала каждое утро и каждый вечер, выросла. Гаммы, этюды и экзерсисы – всё в прошлом. Я уверена, что это девочка. Был бы мальчик – была бы скрипка.
Но мамы давно нет, и синие наличники окон давно перекрашены в другой цвет, и в доме живут другие люди.
Неизменна только эта рябина за окном, эти красно-медные стволы сосен в калужском бору, и вневременное умиротворение   комнаты с обоями цвета топлёного молока.
9 августа

Отыскать на старом сельском погосте могилу, на которой никто не был лет семнадцать, практически невозможно. Тем более – летом.
Вход перенесли – теперь он с другой стороны, там, где высится новенькая часовня.
Здесь похоронены мои предки по материнской линии. До седьмого колена. От самого первого – пра-пра-пра-пра-пра…деда, что был пришлым – из-под Южного Буга.
Здешним крапиве и папоротнику и нынешнее знойное сухое лето нипочём – вон как бушуют.
Идём с сестрой по сохранившимся в памяти приметам, почти наугад, находим ветхий, покосившийся крест. Надписи нет, всё стёрто дождями, снегами, ветрами – временем. Как нет и могильных холмиков – они сравнялись с землёй. Такое уж назначение у неё, у земли, уравнивать всё и всех.
– Теперь можно приехать осенью, когда листва облетит, и поставить крест в память о всех наших пращурах.
Сестра уверена, что это именно то место.
Я же ищу какой-то знак, какую-то примету, и… не нахожу. Птица, ветка, цветок, жучок, стрекоза… Да хоть что-нибудь. Или кто-нибудь. С той стороны креста только растрескавшееся дерево – и всё.
Вдруг понимаю, что они – пращуры мои – давно уже стали землей, на которой я сейчас стою, воздухом, которым дышу, дождём, снегом, травой, деревьями.
У обочины, где синеет вездесущий весёлый цикорий, набираю сухую горячую землю, чтобы высыпать её на одном из кладбищ Калуги, –  на могилу мамы.
17 августа

Времени на дневник совсем не остаётся. Схватываю на бегу обрывки, которые, возможно, сошьются потом во что-то, или так и останутся разрозненными.
Из снов – один, повторяющийся на протяжении многих лет. Мальчик из такого давнего прошлого, что кажется чужим. Мальчик, которому обязана… первым поцелуем. В этом сне он снова и снова целует меня.
К чему бы такие сны, когда уже всё случилось, когда жизнь уже была, и больше четверти века рядом со мной другой «мальчик»…?
В них я – сегодняшняя – оказываюсь в старом мамином доме, или около. А мальчик – он из юности. Тоненький, высокий, темноволосый… Первая любовь моих и не моих одноклассниц.
А вдруг это не мои сны? Может это старый дом не хочет отпустить меня и видит во сне прошлое, где было светло и солнечно, где свет горел на веранде до утра, где ласточки лепили гнёзда под застрехой, и вишня цвела, и яблоки падали, и губы пахли талым весенним снегом.

* * *
Сок берёзовый с горчинкой,
хруст прозрачной талой льдинки,
влажный бархат сон-травы
не воротятся. Увы…
Поцелуя жар и нега…
Пахли губы талым снегом.
Всё осталось в той весне,
и теперь всё чаще мне
лунной ночью к изголовью
память слёзы-сны роняет…
Люди первою любовью
это чувство называют.
19 августа

За две недели пребывания здесь никто даже и не пытался заговорить со мной на тему «кто прав – кто виноват». Вопросы были из разряда дежурно-вежливых: как вы там, что вы там, надолго ли на родину…
Тихо радуюсь. Врать о том, как у нас « всё плохо», я бы не смогла. Как не смогла бы сносить и оскорбления в адрес моей многострадальной и давно ставшей родной Украины.
Но избежать таких вопросов, всё же, не удалось.
Женщина эта, назовём её Анной, когда-то жила по соседству с моей сестрой, вышла замуж, переехала в другой район. Я встретила её на одной из центральных улиц Калуги, когда плелась после трудного жаркого дня на маршрутку.
– Вот так встреча?! Вы как здесь, как беженка?
– Я у сестры. В гостях.
– Многие ваши здесь беженцами теперь. Пособие получают неплохое. Ну как там у вас?
– По-разному. В Одессе спокойно.
– Ну да, ну да… людей сожгли и успокоились.
– Почему успокоились?
– Потому что никто не возмутился, не восстал. Там всех вас надо судить! На море, небось, ходите.
– За что же нас судить? За то, что с нами случилась беда? За то, что город, почерневший от горя, тем не менее, смог сохранить мир? А вам бы хотелось, чтобы в Одессе было как в Донецке … Чтобы крови было больше?
– Ничего, недолго вашим осталось. И до вас доберутся!
От такой неприкрытой злобы я растерялась.
– Гибнут чьи-то дети, мужья, отцы. А если завтра на их месте окажется ваш сын? Ему ведь лет двадцать, если не ошибаюсь. Вам не страшно?
Женщина плюёт ( спасибо, что не в лицо), испуганно крестится, и уходит.
Я плетусь в сквер, сажусь на скамейку и пытаюсь прийти в себя.
« На море ходите… Недолго осталось…»
Мне и раньше приходилось сталкиваться с какой-то странной раздражительностью по отношению к одесситам. Никогда не забуду, как на одном литературном фестивале  поэт И.И. орал мне в спину, что… «Одесса( здесь цитирую дословно) как кость в горле, как саранча. Приехали – и все призы расхватали.…».
Но то – фестиваль, и то – поэт, амбициозный, уверенный в своей гениальности.
Здесь же совсем другое.
Вспомнился давний разговор с одноклассником, который добровольцем решил пойти в Афганистан, уверенный в том, что это его долг.
Пытаясь отговорить его, я плакала, говорила, что нет никакого его долга, что долг у него перед матерью да перед беременной Женькой, моей подружкой, его девушкой. Он меня выслушал.
Его похоронили через полгода. А через месяц у Женьки родился сын.
Теперь её сын может погибнуть на чужой земле, как и его отец.
У того, кто посылает мальчиков на верную погибель, втемяшивая в их головы бред о долге, рука никогда не дрожала.
Не дрогнет и теперь.
Война закончится. Выжившие вернутся домой. И нам и им нужно будет как-то жить дальше. Как?
Время подскажет, наверное.
Только бы скорее всё это закончилось.
Уже в маршрутке вспоминаю о том, что сегодня Яблочный Спас  –  первые осенины.
Выхожу у рынка, покупаю яблоки и освящаю их в ближайшей маленькой церквушке.
Время яблочных пирогов пришло.

* * *

Как грустна осенняя вода…
А. Городницкий

Множится горечь осенних вод…
Дни  незаметно идут на убыль.
Чувства немеют.
Зима грядёт…
Шепчут молитвы губы.

Мне бы осенней воды глоток –
и до утра во сне, не страдая,
слушать, как мокрый дрожит листок,
и опадает.

Горечь осенней воды легка.
Тихо зима прильнёт к изголовью,
выбелит замки, что из песка
строят,
скрепляя
кровью…

Выбелит пустоши и холмы –
землю, распроданную  на вынос.
Ни от тюрьмы – ни от сумы,
Боже,
от нас
спаси нас.

Тёмная горечь осенних вод
так же близка, как непостижима.
Осень закончится, мир упадёт
в зиму…
21 августа

Море снится…
Соскучилась.
Уезжаю сегодня ночью, и половины не сделав из того, что хотелось бы.
– Приедешь в октябре, – говорит сестра, – в свою любимую осень, и всё успеешь. – Самое главное, чтобы мир был, а всё остальное – ерунда. Справимся.
– Самое главное, чтобы мир…, – повторяю я под перестук вагонных колёс, и засыпаю, чтобы проснуться на границе, потом задремать, и снова проснуться – уже в Украине.
Самое главное, чтобы мир…
Одесса встречает тёплым ветреным вечером, привычной суетой на Привокзальной площади, пробкой на Пушкинской и небывалой красоты закатом,и таким родным “чисто одесским” говорком таксиста.
Здравствуй, Город.
Двери настежь.
Вещи собраны,
и дописана тетрадь.
Вспоминай меня по-доброму,
если будешь вспоминать.
Не залётным приключением –
летом каждый смел и юн, –
сумасшедшую,
ничейную,
непутёвую – твою.
Ворожейку синекрылую
не кляни и не теряй,
тайну, что тебе открыла я
никому не доверяй
Ты забудешь –
мне припомнится
свет твоих неярких звёзд,
у дороги за околицей
на семи ветрах погост.
Словно пеплом припорошены
придорожные кусты,
там, среди могил  заброшенных,
ни тщеты, ни суеты.
Холодок по краю катится,
разделяя навь и явь,
девочка в цветастом платьице
машет мне рукою… я,
не боясь прослыть юродивой,
босиком иду на свет.
Есть такое чувство – родина,
даже если места нет…
6 октября

Не была у моря пять дней.
Целых пять!
Вчера спустилась к Ланжерону.
Вот ведь какая странность: если далеко уезжаю, то как-то спокойно переношу разлуку. Скучаю, конечно, но без особой хандры.
А если близко,  без моря,  прям беда.
Мы уже собирались домой, когда позвонила приятельница. Из очень ближнего зарубежья. Ближнего, но теперь, увы, не близкого.
– Мила, это правда? Вы что там, с ума все посходили?
– Конечно, нет. А в чём, собственно, дело-то?
– У вас памятник Пушкину сносят! И Екатерине.
–  Как интересно.
И мы решили идти домой через весь город, благо, вечер был тёплый.  По Базарной, по Пушкинской. К бульвару. Оба памятника Пушкину были  на месте. О чём я и сообщила своей приятельнице по телефону.
–  Ты так спокойно реагируешь на всё.
–  А как надо на маразматические слухи реагировать?
–  Я тебя люблю.
–  И я тебя.
И мы пошли дальше, по вечернему городу: от Думской, где  платановое золото текло и текло  на притихший Приморский бульвар, и Дюк осенний всё кружился, всё плыл куда-то под печальную мелодию, доносящуюся с бульвара,  – никак не могла поймать его в кадр.
От Дюка  два шага до Екатерининской площади, где на своём извечном месте стоит памятник Екатерине Великой ( а кто бы сомневался, что стоит), и всего два квартала до Дерибасовской, где совсем уже по-осеннему звучит саксофон, не грустно, но легко и светло. На мостовой листьев намело, и у фонтана в Городском саду никого.
Осень в Одессе.

Что бы кто ни говорил там,
но Господь меня простил,
этих улиц лабиринты
на ладонях расчертив.
Я хожу по ним, вздыхая –
просто кругом голова –
и становятся стихами
эта палая листва,
это дышащее море,
эти стылые пески,
и, поющие зимою
песни юга, маяки:
«За морями-берегами есть такие острова…»
Но становятся стихами
мимолётные слова,
что летят легко и мимо
откровеньем новых книг.
Я от них неотделима.
Я давно одно из них,
что летит себе, вздыхая,
средь словесной чепухи…
Я не прячусь за стихами,
я – и есть мои стихи.

8 октября

Бунина перечитываю. “Окаянные дни”, конечно же. Как без них.
Открыла “Галю Ганскую”. Не выдержала  –  схватила фотоаппарат, и понеслась на Соборку, благо  – ходу неспешным шагом   минут десять.

«И вот иду я однажды в чудесный апрельский день по Дерибасовской, перехожу Преображенскую и на углу, возле кофейни Либмана, встречаюсь вдруг с Галей. Помнишь пятиэтажный угловой дом, где была эта кофейня, – на углу Преображенской и Соборной площади, знаменитый тем, что весной, в солнечные дни, он почему-то всегда бывал унизан по карнизам скворцами и их щебетом? Мило и весело было это чрезвычайно. И вот представь себе: весна, всюду множество нарядного, беззаботного и приветливого народа, эти скворцы, сыплющие немолчным щебетом, точно каким-то солнечным дождем…» (Ив. Бунин. «Галя Ганская»).

День сегодня, положим, не апрельский, но чудесный и солнечный. Преображенскую я перехожу, пройдя через Соборку – Соборную площадь.
Вот он, пятиэтажный угловой дом. Вместо «скворцов по карнизам»  –  трещины, грязь, тлен. Но он – дом –  ещё живой. Он ещё дышит.
Тот, что рядом – дом Руссова, прикрыт саваном. И дыхания уже не слышно.
А этот ещё можно спасти. Можно ведь…
Как можно спасти Пассаж.
Как можно спасти дом, в котором жил Гоголь.
Дом, где атланты держат шар земной, и трещина всё глубже, всё страшнее.
Как можно спасти другие дома в сердце города.
Не читайте Бунина с утра.  Не надо.
Слишком правдиво. И слишком контрастно.
Но бутоны роз в октябре, но невесомая колоннада, парящая в лучах уходящего солнца,  и эти умопомрачительные чеканные профили дев –  хранителей мраморной чаши-колодца у Воронцовского дворца, и любимый грифон, и озябшие Амур и Психея в Пале-Рояле, и удивительные лошади на Дерибасовской…, а главное он – герцог Арман дю Плесси  – дюк де Ришелье   –  всё это вселяет надежду на лучшее, на то, что всё у нас будет хорошо. НЕ МОЖЕТ НЕ БЫТЬ.

12 октября

Не было бы счастья, да…
Дорога – это счастье.  Кто бы что мне ни говорил, как бы ни возражал. Даже если цель вашей поездки – лишь печаль  и скорбь, а сборы скоропостижны и тревожны.
Вы покидаете дом.
Значит, вам предстоит в него вернуться.
Вы уезжаете навстречу хлопотам, тревогам, полной неизвестности и полной луне – вы ещё только на пути к ним.
Вы оставили свои  – домашние  – хлопоты, тревоги, дела.
Весь этот промежуток и заполнит дорога.
Наслаждайтесь ею.
Сморите в окно, думайте, молчите, говорите с попутчиками, фотографируйте, пишите, читайте.
Потом вы  не раз вспомните, какой она была, ваша дорога, и как было хорошо в этом странном пространственно-временном, временном провале, где всё смещено  и смешано. Сколько нового открылось вам, сколько людей встретилось.
Нет, что ни говори, а дорога – это всегда счастье.

Читаю пригородный поезд,
как будто  утреннюю повесть,
листаю личики и лица
и чай, и булочки с корицей.
В ней всё – от корки и до корки,
едва ли доберусь до сути,
но осознанье будет горьким –
как подобает книге судеб.

В ней ветхим кружевом застелен
изгиб старинного комода,
и тонкий запах иммортелей,
что всё сильнее год от года,
и летний полдень тих и ласков,
но я…
Да полно,
я ли это?
Стрекоз неистовая пляска.
Июль.
Жара.
Макушка лета.
И дальний пруд, заросший тиной,
и близкий взгляд, быльём поросший,
и капли солнца в паутине,
и тополиная пороша…
Но обрывается внезапно
любой сюжет на этом свете,
лишь остаётся тонкий запах
неувядающих соцветий.

Всё дальше поезд змейкой узкой,
всё ближе туча грозовая…
А иммортели я по-русски
бессмертниками называю.
12 октября. Вечер.

Дома, домики, хатки.
Одноэтажные, каменные, и теперь уже совсем-совсем редко – белёные.
Сады у домиков и вдоль дороги, огороды, чёрные, зелёные, жёлтые полоски.
Чёрные – отдыхающая земля. Зелёные – озимые. Жёлтые – кукуруза. И везде стройные рядки подсолнухов – вместо плетня, вместо изгороди, и просто так – для радости.  Встречаются и полоски земли побольше, да и не полоски это, а огромные поля, и в них видится та же самая аккуратность. Хотя, нет. Аккуратность – это что-то немецкое, а здесь  что-то родное, своё, украинское, русское… Лад.
Езжу этой дорогой сколько себя помню. С тех времён недавних, но уже таких далёких, когда  вся эта земля была одной страной, прошло не так уж и много лет. А кажется, порой, что много. Границы были тогда ( а они были) весьма и весьма условны.  И все, кто проезжал станцию Хутор Михайловский, знали – это граница России и Украины. Ладные домики-хатки сменялись серыми избами и серыми же, некрашеными заборами, среди которых нет-нет, да и мелькнёт несколько ярких, обшитых тёсом и выкрашенных масляной красочкой рубленых изб,  с нарядными окнами в резных наличниках.

Здесь никаких садов и садочков вдоль дороги – только у домов и за домами. Палисадники, а в них рябина, кусты сирени и берёзы. Берёз здесь действительно много, и вдоль дороги целые рощи белоствольных стройных, танцующих красавиц, по которым я  тоскую.
Не то, чтобы их совсем не было. Нет. Есть и в Одессе берёзы, и возле двора моего  –  растёт красавица. Но чтобы вот так бежала, кружась в немыслимом хороводе целая роща длинноствольных тоненьких берёзок-девчонок, а за ней – другая, а за ними – третья… нет, такого берёзового волшебства, конечно же, нет.
13 октября. Ночь.  Где-то между Россией и Украиной…

Проснуться посреди ночи от тишины.
Не от шума и криков, не от приглушённых вагонных разговоров, не от шуршания дорожных сумок, пакетов и прочей дорожной клади, а от тёмной, густой, глубокой тишины, и  первые несколько секунд лежать неподвижно, затаив дыхание, чтобы не спугнуть её.

Потом закрыть глаза и… взлететь. И увидеть, как далеко простирается она – ночная тишь.
В ней дремлет длинной чёрной лентой наш поезд, на каком-то неизвестном полустанке или разъезде, где  ни фонарей, ни встречных поездов, только свет полной луны льётся и льётся на сонную землю.

И там, в  дремлющем поезде, разглядеть маленькую, спящую…себя – свернувшуюся калачиком на вагонной полке, девочку с крыльями. Да-да, вон они сложены за спиной – пёрышко к пёрышку, а на пёрышках лунный свет играет.  Вглядываться и удивляться: что же это за девочка, какое отношение она имеет ко мне, почти взрослой, почти серьёзной, и очень уставшей женщине, и искать сходство, и находить, и снова взлетать над поездом, и вновь возвращаться к спящей девочке.
От тревоги за неё, такую маленькую и беззащитную, открытую  вселенскому одиночеству, будто нет, и никогда не было никого ни в этом вагоне, ни в этом поезде, ни в этом мире, только одна она –  и кто-то там, высоко и далеко. Сверху.  Тот Кто Смотрит и Видит.
Видит её. А она не видит Его, но знает, что Он есть.
Встречный скорый  разорвёт густую плотную тишину, и всё в мгновение ока исчезнет. Поезд тронется мягко, почти бесшумно, потихоньку набирая скорость. Я осторожно подхожу к зеркалу в конце вагона, и вижу там… себя. Своё привычное отражение. И вздыхаю облегчённо.
Но вдруг на один лишь миг из самой глубины отражения выглянет она.
Маленькая девочка с крыльями.
Моя душа.

* * *
Остановиться, оглянуться…
Александр Аронов

По осени стихи считая,
в неблизкий собираюсь путь,
чтобы прибиться к птичьей стае
и с облегчением вздохнуть.
Без сожаленья, без агоний,
презрев все «можно» и «нельзя»,
и там, на дальнем перегоне
припомнить всех и всё и  в с я…
Остановиться, оглядеться –
как жизнь-злодейка хороша…
И бабочкой,
едва дыша,
впорхнуть в безоблачное детство.

Принять удачи и потери,
и неизбывную печаль,
друзей, врагов, родимый берег,
земной удел, земной причал.
И не роптать.
И год за годом
сносить невзгоды, непогоды,
хулу, хвалу и суету…

По осени стихи считаю,
пишу,
в земной удел врастаю,
и, стало быть, ещё расту…
15 октября. Калуга.

“Ночью лил дождь. День серый, прохладный. Деревцо, зазеленевшее у нас во дворе, побледнело. И весна-то какая-то окаянная! Главное – совсем нет чувства весны. Да и на что весна теперь?
Все слухи и слухи. Жизнь в непрестанном ожидании (как и вся прошлая зима здесь, в Одессе, и позапрошлая в Москве, когда все так ждали немцев, спасения от них). И это ожидание чего-то, что вот-вот придет и все разрешит, сплошное и неизменно-напрасное, конечно, не пройдет нам даром, изувечит наши души, если даже мы и выживем. А за всем тем, что было бы, если бы не было даже ожидания, то есть надежды?»

У меня было несколько причин посмотреть этот фильм. И только одна причина, чтобы не смотреть его.
В конце концов  –  это Бунин. Это Одесса. И неизбывная ностальгия по Михалкову.  По тому Михалкову, который “Свой среди чужих…”, “Раба любви”, “Неоконченная пьеса для механического пианино”,”Родня”. Вот они-то и перевесили. По большей части, конечно же –  Бунин. Не случись в моей юности “Лёгкого дыхания”, “Тёмных аллей”, ” Митиной любви”, “Антоновских яблок”, а впоследствии и “Окаянных дней”, не было б меня сегодняшней.
То есть, я бы, конечно же, была, но это была бы другая я.
Вот не случись Достоевского(и мне не стыдно!), ничего страшного бы не произошло. А без Бунина…
Без Бунина была бы я румяной и толстокожей, моталась бы в Турцию за тряпками и жила бы припеваючи.
* * *
А может, нас ждала судьба иная,
в которой были б небеса глухи,
и не рождались бы на свет стихи.
И, откровенья этого не зная,
мы жили бы –  послушны и тихи,
и наши домочадцы были б рады…
А в сущности, что человеку надо?
Чтоб полной чашей назывался дом…
Идиллию представила с трудом.
Не для меня она,
и я готова
всё в жертву принести во имя Слова,
Но только, близких охрани, Творец,
пусть будет ровным стук родных сердец.

Вторая весомая причина –  это Одесса. Не случись в моей жизни этого города, или же меня в нём, сегодняшней меня тоже бы не было. Страшно представить, что бы это была за “я” без Одессы.

Кроме всего прочего, мы с сыном каждый день ходили на Приморский и Потёмкинскую, когда снимался фильм, глазели на декорации и массовку.
Причина же не смотреть  –  сам Михалков. Нынешний и, увы, настоящий.
Скажу сразу, что абстрагироваться от некой предвзятости по отношению к создателю фильма оказалось достаточно просто, стоило только первым кадрам появиться на экране.
С самого начала возникло “лёгкое дыхание” бунинской строки, и о режиссёре, признаться, я уже не вспоминала.
Всё есть в этом фильме.
Заплёванная шелухой подсолнухов, серая и словно вымершая, но всё равно прекрасная Одесса, раздолье волжских просторов, нежная, чуть тронутая солнцем, “персиковая” кожа, белое платье и кружево цвета экрю, шарф, невесомый, неуловимый, как чьё-то дыхание, грязные шинели, срезанные погоны с золотым шитьём, лица, глядя на которые, вспоминается только одно словечко князя из “Сильвы”: “порода!!!”, и лица другие, чуть раскосые, простоватые( но это только внешне); русский мальчик, честный и настоящий, благополучно эволюционировавший в комиссара, баррикады на Потёмкинской и лязг холодного металла… и осознание конца, и холодное безжалостное прикосновение смерти.
Что бы ни писали уважаемые и маститые любители порассуждать о фильме, я не критик (и слава Богу), я просто зритель. И как “просто зритель” говорю, что те три часа, которые шёл фильм, для меня показались странно короткими.
Можете бросать камни, кто хочет, но…
Великолепные костюмы, предметы быта, интерьера, мелочи, при виде которых сердце сжимается.
Прекрасные актёрские работы Мартиньша Калиты  –  Поручик, Виктории Соловьёвой  –  Незнакомка. Сергея Карпова  –  Егорий, Мириам Сехон  –  Землячка.
Прекрасная операторская работа.
И работа режиссёрская.
Впрочем, это дело вкуса. Один любит арбуз, а другой  –  свиной хрящик. Так, кажется, говаривал Сергей Сергеич Паратов?
Одним из нас если не смешно, хотя бы так, как в Сватах” или в “Интернах”, то совсем плохо.
Другим плохо, если не страшно, и если перед главным героем не стоит сверхзадача спасти мир за два с половиной часа.
Третьим… Третьим вампиров и орков подавай. Да чтоб со спецэффектами. И с кровью.
В “Солнечном ударе” нет ни того, ни другого, ни третьего. Полёт шелкового шарфа к спецэффектам не отношу.
И нет крови. Почти…
Но есть головокружительное ощущение счастья. Есть солнце, прозрачная вода, трогательная чистота, страсть и… ужас от осознания всего, что произошло. И продолжает происходить.
Желающим же “бросить камень” напоследок  –  посмотрите фильм. С камнями, оно всегда успеется.

20 октября

Позавчерашний день ещё и сегодня дышит во мне  – серый, сырой. Небо низкое, тяжеленное. Возвращалась в Анненки (это в пригороде Калуги) со свинцовым небом на плечах, на сердце, на душе. И вдруг, невесть откуда взявшееся солнце осветило верхушки сосен, и мир изменился до неузнаваемости. Хотела написать “наш мир”, потом подумала: “Да какой он, к чёрту, наш! Что мы о себе возомнили? Нам бы сказать спасибо, что живём здесь, а мы после себя только продукты жизнедеятельности и норовим оставить. А ему миру – ничего не нужно. У него всё есть. И исконным обитателям его  –  тоже. Это нам столько всего необходимо, чтобы жить. И собачкам нашим декоративным. И кошечкам.
Чуть похолодало  –  и пошли рыться в шкафах, доставать из шухлядок тёплые вещи.
Чужие мы здесь. Чу-жи-е…
Всё, что плоть от плоти этого мира не требует никаких дополнительных удобств и приспособлений. Просто живёт себе и ему  – миру  –  на радость.
Вон два диких яблочка загостились на ветке. Завтра их не будет, а ветка останется, перезимует, а по весне зацветёт, и прилетят пчёлы. И снова поспеют яблоки.
Не для чего-то, а просто поспеют – и всё.
У них для этого всё есть. Ветка, яблоня, корни, земля, солнце…
Сегодняшний дождь. Завтрашний снег. Дождь будущий  –  весенний.
Яблокам быть. Не быть им только в одном случае  –  если человек влезет своими ножищами и всё растопчет.
Мизантропия, однако.
Такое вот настроение у меня сегодня, 20-го октября.
Понедельник.
Снег.
Дождь…

* * *
За этот ад,
За этот бред,
Пошли мне сад
На старость лет.
                       Марина Цветаева

Наш сад почил в безвременье. А я
иду в его заснеженную память
стихов “александрийскими столпами”,
полночным жарким выдохом: твоя…
Полуденным касанием щеки,
души прикосновением вечерним…
печалью женской, нежностью дочерней, –
мне б только знать, что тлеют угольки.
Я выпрошу у времени взаймы
одну лишь ночь  –  осеннюю, слепую,
чтоб отвести беду и дуру-пулю,
чтобы успеть до снега, до зимы,
на тот пустырь, где был когда-то сад,
а стало быть, и жизнь была и била.
Свидетели того, что я любила –
два яблока на веточке висят.
Спешу  – крепчает, тешится мороз  –
озябшие ладони им подставить;
на тонкой коже тихо тает наледь,
и больно мне от яблоневых слёз.

 

20 октября

Без малого год. Всего один только год, перевернувший с ног на голову всё, чем жили мы во времени “до”.
Без малого  – год.
Через месяц люди обернутся назад, в страшную ноябрьскую ночь, с которой всё началось.
Сегодня многие рассуждают о том, что можно было бы предотвратить, если бы…
О это вездесущее «если бы», жалкие остатки надежды, последняя возможность хоть за что-то уцепиться.
Но мы-то знаем, что не бывает никаких «если бы».
Нет в истории сослагательных наклонений.
А что есть…
А есть страшный год, чёрный, переполненный ложью, ненавистью и болью год.
Через месяц люди будут вспоминать Небесную Сотню.
А она давно уже исчисляется тысячами, десятками тысяч погибших.
Разрушенные дома, взорванные мосты, изувеченная земля.  Но самое страшное – души, отравленные ненавистью.
Таким он стал для моей Украины, этот чёрный год.
Неужели всего лишь год?
Кажется, что война идёт давно. Её всё ещё не объявили. А она идёт и идёт.  Как все войны, которые происходят и идут независимо от объявлений.
Знать бы ещё, почему.
Мы же умнеем, вроде?
Мы становимся лучше? Разве, нет…
Нет.
Но должны же мы хотя бы мудреть.
Ум без разума  – беда.
Но память наша коротка.
И ручонки длинноваты.
И аппетит, который приходит во время еды  –  читай – войны.
Смотрю из сегодня во вчера, и вижу многое и…
И понимаю, что ничего не понимаю.
Знаю только, что:
Нам не вернуться в довоенное безмятежное существование, что бы кто ни говорил.
Нам не возобновить дружеских отношений, как бы многие из нас ни хотели этого, а хотят многие  –  я не просто уверена, я знаю это.
Между нами не просто вражда  – между нами вражда кровная – замешанная на крови.
Нам не вычеркнуть этот год, не выбросить его из жизни.
И детям нашим уже не суждено сделать это.
И внукам.
Между ними  –  кровь.
Чтобы “кровь ушла в землю”, и на этой земле выросли розы, яблоки и виноград, нужно гораздо больше времени, чтобы
пролить её.
Нужно, прежде всего, чтобы окончилась война.
День её окончания станет точкой отсчёта нашего пути навстречу друг другу.
Я очень хочу, чтобы этот день наступил как можно скорее.
А вы?…
Упокой Господи души всех погибших.
Пошли терпения, мудрости и сил оставшимся в живых.
Пошли міру — миръ, Господи.

p.s.
Сегодняшний день выдался менее дождливым, и я, торопясь в осень, отправилась бродить по мокрой Калуге –  не так много осталось времени, чтобы “поговорить” с малой родиной.
На площади Победы шла смена почётного караула.
И сразу вспомнилась родная, далёкая моя Одесса, где  сейчас, невзирая на погоду и непогоду, у памятника Неизвестному матросу точно так же несут вахту юные одесситы.
Кто рассорил нас?
Кто внушил нам, что мы  – враги?
Господи, как же можно было допустить подобное!
Вопросы, вопросы…
Посеявший ветер  –  пожинает бурю.
А что пожинают посеявшие бурю?

Ненависть

Стала вода, как полынь, – горька,
стали друзья нещадней врагов…
Ненависть – проклятая река,
ненависть вышла из берегов.

Гиблая смоль –  солоней, чем кровь, –
прочит погибель один глоток,
люди зовут Карачун-горой;
место, где дремлет её исток.

Чёрная смоль обращает в яд
всё, что встречается на пути.
Мы не спасёмся,
ни ты – ни я,
нам эту реку не перейти.

Движется посолонь коловорот,
Омут за омутом…
быстрина…
Не перебраться ни вплавь – ни вброд,
что ж остаётся… испить до дна,
чтоб из грядущего,
сквозь лета
зрети, как всё порастёт быльём.

Гиблая смоль на твоих устах…
Чёрная смоль на челе твоём…

Там упокоятся распри да брань,
(мы лишь игрушки  в «большой игре»),
и зарастут шрамы от ран,
скроют пути к Карачун-горе.

Всё это будет.
Ну а пока
слушаю эхо твоих шагов…

Ненависть – проклятая река.
Ненависть вышла из берегов.
25 октября

– Девушка, подскажите, пожалуйста, как пройти к палатам купца Коробова?
–  Молодой человек, не подскажете, как пройти к палатам купца Коробова? Там ещё музей…
– Женщина, пожалуйста, подскажите, как пройти к палатам купца Коробова?
– Мужчина, прощу прощения, не подскажете, как пройти к палатам купца Коробова? Музей там, говорят, был…
Наконец, миловидная женщина, явно филолог или библиотекарь, отвечает мне утвердительно, и показывает как пройти к этим самым палатам, дорогу к которым, если честно, я хорошо знаю. Просто захотелось узнать, знают ли её местные жители. Помнят ли.
Она не только указывает мне путь, но и рассказывает историю этого дома, историю других палат  –  купца Макарова, которым повезло меньше. Они тоже сохранились, но в них находится обычный жилой дом. А людям – им комфорт подавай. Что с того, что живут они в уникальном строении семнадцатого века, которое памятник архитектуры, со всеми вытекающими и текущими последствиями. А это значит ни тебе балкон пристроить, ни ванну, ни стеклопакеты вставить. Правда, жители палат купца Макарова ничтоже сумшняшеся вход на второй этаж себе обустроили, сломав балкончик, который был ну очень похож на коробовский. Да и каково это, в памятнике архитектуры жить. В городе, который весь в этих памятниках, который сам –  памятник.
По улицам ходить, голову задрав, жутко неудобно, скажу вам  –  по себе знаю. А люди-то ходить привыкли ( те, кто ещё не разучился ходить) опустив головы, под ноги глядя. Во-первых  – спотыкач не нападёт.
Во-вторых  – может, кто чего обронил, зевая по сторонам и по верхам.
Ладно, всё это шуточки. Стремление задавить, спрятать, стереть лик города наблюдается не только здесь, в Калуге.
Результат налицо. В том смысле – что без лица.  Что ж… В прошлом году в Одессе гостила одна моя давняя знакомая. Так вот, сестра этой знакомой утверждала, что памятник Пушкину в Одессе один. Всё бы ничего, вот только живёт оная дама в Одессе уже без малого лет сорок.
А в целом –  здесь всё не так уж и плохо. У старой Калуги ухоженный вид, домики ладные, аккуратненькие, чистенькие. Тротуары в плиточке, деревянных( а они здесь были  –  с отцом сколько раз бродили), не нашла, не сохранились.
Мостовые…
По таким дорогам можно летать.
Значит, есть у города хозяин…
Палаты купца Коробова ничуть не изменились. Дом всё такой же нарядный, “игрушечный”, «пряничный».  Обхожу его со всех сторон по уже сложившейся привычке и вижу надпись на одной из боковых стен, от которой предательские слёзы текут в три ручья: ” Мне тебя не хватает!”
Надписи такие случались в моей жизни нечасто, но уж если и случались, то имели самое прямое отношение именно ко мне.
И мне тебя не хватает, родной, милый сердцу моему, русский городок!
28 октября

Здравствуй, душа моя, Тряпичкин!
Помнишь, я обещала тебе рассказать об утерянном безвозвратно кардиганчике?
Так вот, был он цвета мечты и из неё же, из мечты, выткан: тоненький, бирюзовый, лёгкий  –  как моя душа.
Купленный в Одессе, на Староконном, за какие-то “смешные деньги”, он стал любимым ещё до того, как я его купила.
Бывают такие вещи. Смотришь на неё и понимаешь  –  твоя.
Уверена, что ты, душа моя, Тряпичкин, понимаешь, о чём я.
Пока я бродила по здешним улицам, коих не видела лет… много, открыв рот, кардиганчик болтался на ремешке сумки  – за спиной.
Вот он, в моих руках, на фотографии, где я сижу у фонтана.
Сейчас этот фонтан спит, а тогда…
Тогда была середина августа, первый Спас, который здесь ещё зовут Спожинки.
По утрам прохладно, туманно и росно, днём жарко  –  обычное явление для этих мест.
На одной из улиц я увидела авто в тон своим летним брючкам, и принялась его усиленно фотографировать, попискивая от восторга.
Машины я не люблю, если честно.
Лучшая машина, в моём понимании, это конь.
Но эта была разрисована так, что мимо пройти невозможно.
И я не прошла.
Потом, когда обнаружилась пропажа кардигана, я поняла, что нельзя
вот так восторженно пищать на каждом шагу, и ничего не подарить городу.

В тот приезд я поклялась, что в следующий раз обязательно подарю что-то на память.
Что-то своё.
Что-то такое, что сможет стать и его, города.
Вчера, увидев уличные библиотеки, поняла, что я смогу подарить Калуге.
Конечно же, книгу. Свою книгу.
И оставила несколько “Яблоневых снов” в уличной библиотеке у ТЮЗа и на Кирова. Потом подумала немного и “ЮС” (журнал наш) добавила. Для хорошего города  и журнала нашего не жалко.
Ощущение было такое, будто бутылочную почту отправляю.
Тебе, Калуга.
За всё прошлое и настоящее, с любовью.
Оставайся такой, как ты есть, русской, купеческой, космической… окуджавной и циолковской.
Моей.
Не теряй своего лица, своих церквей, колоколенок, теремов и палат,
домиков с крылечками и резными наличниками, не сдавайся.
Буду помнить и любить тебя именно такой.

 

31 октября. Одесса.
Последорожное и потому – длинное.

… как только поезд тронулся, началось уже хорошо знакомое кружение слов и строк, и образов, несмотря на то, что в Брянске предстоял переход с одного места, которое верхнее, и которое никак уже не осилить мне в силу когда-то сломанного плеча, на нижнее – такой вариант предложила девушка в билетной кассе Калуги, за что я ей очень и очень благодарна. Ещё и дешевле получилось, чем обычно. Я ведь тебе говорила, что с билетами теперь сложнее. И не только с билетами. Всё теперь сложнее.
Пролетели мимо станции с кровным и таким родным: « ничи».
Сухиничи.
На моей малой родине топонимика ими изобилует: Нехочи, Пеневичи, Палькевичи, Думиничи, Бояновичи, Хвастовичи.
Жиздра – речка и Жиздра – городок уездный. Жив, боярин? Здрав, боярин.
Судимир – станция, с которой однажды началось моё «большое одиночное плаванье».
Брянск. Граница. Таможня.
Сумерки ранние – к переводу часов ещё не привыкла. Время тянется, ленивое, густое, вечернее.
Конотоп. Ещё одна таможня. Украина.
Я не помню, на какой станции он вошёл, этот мальчик. После Бахмача, кажется. На вид – лет 25-27. Загар на гладко выбритом лице странный. Не пляжный. Не южный.
– Мальчик?
– Мальчик, родной мой, конечно же, мальчик. Вы все мальчики, даже если мужи и отцы семейств, даже если седины на висках, или вовсе нет ни седин, но есть залысины. Все вы мальчики. Поэтому любить вас надо и баловать, как детей, хотя и держать в строгости.
– А вас – девочек, не надо любить и баловать?
– И нас надо. Только иначе. По-другому. Мы, видишь ли, сильнее. Не упрямься, пожалуйста. Мы сильнее и мудрее, родной мой. И взрослее каждого из вас. А вы – вечные дети. Прости.
– Ладно. Ты говорила о мальчике…
– О мальчике. О том, как из кармашка его сумки выпало что-то чёрное, и я сразу поняла, что это. Потому что видела такую «шапочку» и у тебя. А вот соседка по купе не видела, потому что подняла и сказала: «У тебя шапочка упала…». А шапочка развернулась и… Балаклавой эта шапочка называется. И мне сразу стало понятно, откуда этот странный загар.
Соседка по купе начала его расспрашивать, что там, да как там. Он рассказывал, не то, чтобы неохотно, но сдержанно. Без эмоций. Не рисуясь и не матерясь. А я слушала. «Во все глаза» слушала. И соседнее купе справа. И то, что слева, – тоже.
Он возвращался из отпуска в зону АТО. Старлей.
Оставшиеся три дня отпуска решил провести в Одессе – у друзей.
«Если выживу…. Если вернусь… ». Слушаю и чуть не плачу. Страшно слышать это из уст мальчишки. Да-да, мальчишки. Тоненького, высокого, шмыгающего носом.
Ну и что, что ты в двадцать пять отцом стал, а в двадцать два ротным. Ну и что?! Ты и теперь – мальчишка. Не злись, пожалуйста.
« Наш главный враг – внутри страны. Те враги, что снаружи, с ними мы быстро справимся. Люди нас хорошо поддерживают. И одеждой и продуктами, и лекарствами. А кто и техникой. Если б не этот внутренний враг, мы давно бы уже внешнего одолели….»
– А ты говоришь, мальчик. Он всё правильно понимает.
– Да. Взрослый мальчик, родной.
« А я горжусь, что украинец. Как только не называют нас сейчас. И укропами, и украми, и салоедами. Раньше только хохлами – и как-то не обидно было. А теперь, если честно, обидно. Я – украинец. Горжусь этим. И неньку свою, Украину, не оставлю. Не предам. ..»
– А на каком языке говорил-то?
– На русском языке, родной. Думаю, что в фразу «я – украинец», вкладывал этот мальчик нечто большее, чем национальность. И вот за появление этого нечто большего и заплатила чудовищно высокую цену украинская земля, украинские матери, потерявшие своих детей, овдовевшие жёны, осиротевшие дети. И продолжает платить.
– Что ещё он говорил, что?
В глазах мужа вижу знакомый огонёк. Сказывается немалый стаж воинской службы.
– Я не помню, родной. Он много чего говорил. Но ничего лишнего. Ничего.
– Молодец.
– Да, молодец. А потом повернулся ко мне ( видел, что слушаю во все глаза и уши), айфон протянул: «Это мои родители. Это мой дом… А это… Это дома в зоне АТО.  Там тоже было всё хорошо до войны. И будет – после. ..».
Сколько было станций, кто выходил и входил – ничего я не видела и не слышала. Купе наше уснуло только под утро.
А утром…
Ты же знаешь, как всё бывает утром в поездах дальнего следования. Суета. Утренний чай. И время тянется, сонное, ленивое, утреннее.
Веселиново, Сербка, Степовая… Вот и Одесса скоро.
Мальчик спал. Я почему-то была уверена, что проснётся он вовремя, и всё успеет. Взрослый он, мальчик. Военный взрослый мальчик.
Так оно и было.
В Одессе меня встречал мой взрослый мальчик. Наш с тобой сын, который родился здесь, на этой земле, где жило пять поколений твоих предков и всего одно поколение моих.
Но в сыне нашем поколения эти перемешаны так, что разорвать, отделить их друг от друга невозможно.
Обнимаю своего мальчика.
И мысленно несколько раз перекрестила того, чужого, вроде бы, но тоже своего: «Храни тебя Господь, сынок. Возвращайся целым и невредимым к матери и отцу. Вырастили они тебя хорошим человеком. Настоящим…»
И не я одна, думается. В купе со мной ехали ещё три женщины. Да в соседнем справа – четыре. Да в соседнем слева – две.
Город встречает привычной суетой.
Сытые, холёные, откормленные лица на уличных билбордах, глаза, в которых ничего человеческого не осталось…
Жажда наживы. Жажда власти. Жажда.
Чем оплатят они  вот таких чужих им, но своих для этой земли, мальчиков. Ещё живых и уже погибших. Понимают ли, что платить придётся? Вряд ли. Алчность и жажда застит разум.
Ладно. Не о них сейчас речь.
А о чём… о ком…?
О том, что дорога домой, какая бы она ни была длинной, всегда заканчивается у домашнего порога, и там начинается дом, тёплый и светлый. Потом будет другая дорога – только уже из дому. В сущности – вся наша жизнь – и есть дорога.
О том, что ничто человеческое людям, по-прежнему, не чуждо. И ненависть наша и злоба, всё от … лени, от нежелания думать.
Нет-нет, родной, и от пропаганды, конечно же.
И от чудовищной лжи.
Но прежде всего – от нежелания думать. Гораздо легче проглотить пилюлю от головной боли, чем искать причину этой самой боли. Так и здесь. Гораздо легче выслушать очередную галиматью СМИ и принять её за правду, и так жить, отравленным этой «правдой». Гораздо труднее думать и зрить… Правильно, мой родной, зрить в корень. Имеющий глаза – да увидит.
И ещё о том, что рождение всегда связано с кровью, муками и жертвами. Нет здесь никаких случайностей, нет ничего бесполезного и напрасного. Но есть страдания и боль, через которые и проходим мы все, каждый, в той степени, которую способен понять и принять.

* * *
Над пепелищем проигранных битв,
путчей и революций,
в облаке заупокойных молитв
белые бабочки вьются.
Нежные ангелы дальних дорог
ветром сбиваются в стаи.
Петелька к петельке –
выдох!
Вдох…
Время узор сплетает.
Бабочки смотрят в его глаза
с болью исповедальной,
словно о чём-то хотят сказать
перед дорогой дальней.
Петелька к петельке,
вдох – накид,
быстро мелькают спицы.
Между накидами век наш спит,
мы ему –
он нам снится…?
Не разглядеть ни глаз – ни лица,
время давно ослепло.
С крыльев на землю летит пыльца
и оседает пеплом.
Петельки, петельки,
выдох – вдох…
(время –  оно не медлит…)
Новые  ангелы горних дорог, –
новые шеи в петлях
здесь, где от сточенных болью бритв,
и от пустот  пьедесталов,
от лже-раскаяний,  от лже-молитв
небо тяжёлым стало.
Петелька, петелька,
Вдох… накид.
Кто там рядки считает…
Пепел ли,
снег ли с небес летит
призрачной белой стаей.
(кто его нынче знает…)
Август – сентябрь – октябрь. 2014.
Одесса – Калуга – Одесса – Калуга – Одесса.

5 ноября

Пирог яблочный – «цветаевский», кофе – колумбийский, чёрный, без сахара, лайм – зелёный, тоска… вероятно, тоже зелёная, но другая.
Тревога… тревога перманентная, неизбывная.
Ты её в дверь – она в окно.
Ты её в окно – она в стихи.
Стихи… тревожные.
Кофейный вдох в турочке – кошачий, мягкий, золотой.
Гуща кофейная в любимой чашке – кошачьим силуэтом. Очерет. Сумерки. Вода говорит… С причалом шепчется.
Откуда вода?
Лето. Лиман. Леночка…
Вечер за окном тёплый густой, чернильный и вероятно, перьевой.
Пирог «цветаевский».
И как не опал от тревоги…
Но вся тревога в стихах. И в душе.
А в пироге… мукА, корица, яблоки.
В душе мУка. И яблоки.
Душа – русская.
Дворик – одесский.
Попытка самоидентификации провалилась.

* * *
Не о том с тобой говорю,
и молчу с тобой  не о том я,
как обычно – по октябрю –
обострилось моё бездомье.
И пригрезились пустячки –
бесполезные безделушки,
балерины и пастушки
и кокетливые пастушки.
Я во сне прикасалась к ним,
я шепталась о чём-то с ними,
коротала остатки зим,
повторяя в молитвах имя
незнакомое,
не твоё,
уводящее за собою,
в домик маленький,
где плывёт
старый лодочник на обоях.
Где теряется давний след
в безмятежье по бездорожью,
где живое тепло и свет,
где всё те же,
и где всё то же…
Как бы мир ни сходил с ума,
есть домишко одноэтажный,
пусть беспомощен, пуст и мал,
он всё тот же,
В нём я всё та же…
Пусть останется он таким:
печка, свечи, Дюма и Пушкин…
беззаботные пастушки,
нестареющие пастушки.
Там плывёт на тепло и свет
старый лодочник на обоях…
В лодке маленькой мы с тобою,
для других её просто нет.

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Людмила Шарга

Людмила Шарга (Южнорусский Союз Писателей) Поэт, прозаик, публицист. Родилась в России. Живёт и работает в Одессе. В настоящее время возглавляет отдел поэзии в литературно-художественном журнале «Южное Сияние». Журнал основан в 2011 году и является официальным печатным органом Южнорусского Союза Писателей. Редактор сайта, основатель и ведущая творческой гостиной «Diligans». Публикации: в Одесской антологии поэзии «Кайнозойские Сумерки» (2008), в альманахах «Меценат и Мир. Одесские Страницы» (2008, Москва), «ЛитЭра» (Москва), «Свой вариант» (Луганск), «Провинция» (Запорожье), «ОМК» (Одесса), в журналах «Южное Сияние» (Одесса), «Дон» (Ростов-на-Дону), «Ренессанс» (Киев), «Арт-Шум» (Днепропетровск), «День и Ночь» (Красноярск), в газетах «Литературная газета» (Москва), «Литература и жизнь» (Киев), «Интеллигент», в интернет-журналах «Авророполис», «Гостиная», «45-я параллель», «Ликбез» и др. Автор сборников прозы и поэзии «Адамово Ребро» (2006), «На проталинах памяти» (2008), «Билет в осенний день» (2010), «Рукой подать...» (2011), «Повесть о падающих яблоках» (2013), «Яблоневые сны» (2014), «Ночной сюжет новостей» (2015), «Невыдуманные рассказы о настоящем» (2017).

8 Responses to “ЛЮДМИЛА ШАРГА ● МЕЖДУ РОССИЕЙ И УКРАИНОЙ ● ДНЕВНИК”

  1. avatar Борис Кушнер says:

    Потрясающее повествование-поэма о времени-апокалипсисе. Не верю в тривиальную мудрость о том, что Музы молчат, когда говорят пушки. Музы бессонны… Просто шепчут они по-иному и только тем, кому дано их услышать. Спасибо, Людмила…
    Спасибо, Вера, за “Свечу”…

  2. avatar Людмила says:

    Непросто было писать о этом времени. Жить в нём, пытаться видеть светлое, надеяться на чудо.
    Тем отраднее читать Ваш отзыв, дорогой Борис.
    Музы бессонны – Вы правы.
    Спасибо…

  3. avatar Галина says:

    “Без малого год. Всего один только год, перевернувший с ног на голову всё, чем жили мы во времени “до”.
    Без малого – год. ” И лучше не скажешь. В этот год уместились все 23 года, которые мы прожили за годы независимости. И не только они.Потому что началось все значительно раньше.Просто мы не видели.Или не верили глазам своим.
    А может и это входит в Божью программу. Может, просто пришло время собирать камни? Спасибо,Людмила. Как всегда пронзительно…

    • avatar Галина says:

      В эти окаянные дни только такие вещи, как ваш дневник и ” Свеча” Веры Зубаревой дает силы жить дальше. Кланяюсь.

      • avatar Людмила says:

        Я уже писала о том, что дневники мои не претендуют на объективное отражение событий, на правильно и единственно верную позицию. Это всего лишь мой взгляд на настоящее, стремительно перетекающее в прошлое. Это всего лишь попытка выжить, попытка удержаться, не скатиться в пучину безумия, ужаса, ненависти и безысходности, которые охватили мир. Спасибо каждому, кто прочёл или пытался их прочесть. Галина, бесконечно благодарна за такой отзыв.

    • avatar Людмила says:

      Время для сбора камней у каждого своё. Пока мы собираем, кто-то продрлжает расбрасывать. Да, конечно же, всё это началось не год тому назад, согласна. Вам спасибо, Галина.

  4. avatar Иришка says:

    Сестренка!Прочитала твой дорожный дневник,просто замечательно,потрясающе,очень-очень понравилось!Целую.Иришка

    • avatar Людмила says:

      Спасибо, моя дорогая, мне очень приятно слышать это от тебя.

Оставьте комментарий