АНАТОЛИЙ ВЕРШИНСКИЙ ● МОЗАИКА МЕТЕЛЕЙ -

Скребут сухие листья по асфальту:
для ветра липы — лишь рассадник сора.
Вот так же сырость осыпает смальту
с мозаик запустелого собора.

Но ведь омолодится сквер весною,
в согретом храме обновятся лики…
И повторением, и новизною
природа и душа равновелики.

БЛЁСТКИ

У прилизанных морем скал
близ обители соловецкой
я окатыш на память взял
по старинной привычке детской.

Был невзрачен морской голыш,
мал и сер, будто мышь-полёвка,
ну а мне приглянулся… Ишь
как улёгся в ладони ловко!

Днём косматились на ветру
тучи хмурого Беломорья.
Но прояснело ввечеру.
(Или просто глаза протёр я?)

И осколок прибрежных скал
в золотистых лучах заката
сотней звёздочек засверкал!
Чудесами земля богата.

Удивления не тая,
видел каждый, кто был при этом:
озарилась душа моя
на мгновенье небесным светом.

КЛИКИ

Как встарь, на годовщину свадьбы
иль день рождения созвать бы
друзей — успешных, полных жизни…
Да где друзья? В былой отчизне.
Они остались в прежнем веке,
как в заметённом вьюгой доме.
И нет в моей библиотеке
их новых книг. И нет в альбоме
портретов их. И просто — нет их,
рапсодов песен недопетых…
Я разолью вино в стаканы.
Я кликну в гости мир экранный.
И мир ответит безразличьем
на этот клик, не ставший кличем.

ОЖОГ

Семёновка. Родное сердцу имя.
Сибирское село, где вырос я,
чьи рощи и пруды считал своими,
как все мы в детстве, помните, друзья?

Просторный дол и русским, и татарам,
и ссыльным латышам давал приют.
Но чаще — украинцам: здесь недаром
одну из улиц Киевской зовут.

Наш дом на праздник становился тесен:
за стол садилась мамина родня.
Слова застольных украинских песен
мне были внятны, трогали меня.

А в будни патефон, пока пружина,
трудившаяся в нём, была цела,
твердил, что «буйно квiтне черемшина»,
страдал, что «пiдманула, пiдвела»…

То место, где мы жили, нынче голо.
Сельчан переманили города.
Когда в родном селе сгорела школа,
я даже не почувствовал стыда.

Мой «мирный» век утратил поселений
не меньше, чем на Мировой войне!
Иль грех послевоенных поколений —
на ком угодно, только не на мне?

Я как бы не замешан в том разоре?
В уютном подмосковном городке
рассматриваю мир на мониторе
с такими же, как сам, накоротке.

Передо мной Семёновка другая.
Её накрыл ракетный ураган.
Ещё огонь змеится, обжигая
сквозь жидкокристаллический экран.

Ещё не догорел костёр из брёвен,
который запалил для брата брат.
Уж в этом-то я точно не виновен.
Чего же маюсь, будто виноват?

О кровных узах памяткою детской
я тешил душу и не помнил зла.
Семёновка, ожог земли донецкой,
на совести моей рубцом легла.

ШКОЛА

Знает автор силу слова —
напечатав пару книг,
хвалит автора другого:
«Мой, коллеги, ученик!»

Сколько леса (в кубометрах)
я потратил на печать?
Но себя не числю в мэтрах:
не умею поучать.

Продолжаю сам учиться.
У творца святых молитв.
У монаха — очевидца
летописных княжих битв.

У таёжника и горца,
казака и степняка.
У народа-песнетворца,
у родного языка.

У других земных наречий.
Ведь о чём бы ни был спор,
не звериный — человечий
нужен людям разговор.

От Анадыря до Тибра
парта тянется моя.
От сонета до верлибра
формы все приемлю я.

Но, как вин безалкогольных
или соевых котлет, —
слов гламурных, рифм глагольных
не у-по-треб-ля-ю, нет.Скребут сухие листья по асфальту:
для ветра липы — лишь рассадник сора.
Вот так же сырость осыпает смальту
с мозаик запустелого собора.