RSS RSS

АЛЕКСАНДР ШИРОБОКОВ ● ТЕ ГОДЫ ПЯТИДЕСЯТЫЕ

Родился я благодаря счастливому случаю.  За четыре года до моего рождения, в первый год ленинградской блокады мои родители жили на 1-й линии Васильевского острова между Средним проспектом  и Малым, напротив дореволюционной церкви святой Екатерины. Голодной зимой, во время очередной воздушной тревоги, обессиленный отец отказался идти в бомбоубежище. Мама из солидарности тоже осталась дома. Вдруг от страшного удара зашатались стены. После отбоя воздушной тревоги приехавшие сапёры нашли во  дворике напротив, что перед церковью, неразорвавшуюся пятисот килограммовую бомбу. Расстояние от дома родителей до дворика, что напротив, было метров пятьдесят!

Когда мне исполнилось три года, то есть в 1948 году, родители торжественно объявили, что я теперь буду ходить в детский садик, который они иногда называли мрачным, на мой взгляд, словом «очаг». Ходить в очаг я категорически отказался и согласился ходить только в детский садик.   Садик располагался на 13-й линии Васильевского острова, в нескольких шагах от маминой работы, а жили мы на 9-й линии. Проводить время в садике мне нравилось.  Отношение воспитательниц к детям той поры было бережное и очень заботливое. Так в детстве я не ел булку с маслом. Не любил я масло, несмотря на все мамины уговоры!  А в садике, зная мою нелюбовь к маслу, жарили на этом масле кусок булки и подавали мне одному. Остальные дети ели бутерброд. Это в обычном детском саду! Отношения между детьми были самые непринуждённые: вплоть до окончания старшей группы мы любили болтать с девчонками, сидя в туалете  на горшках рядом. Воспитательницы нам часто читали детские книжки, но хорошо помню, как однажды, собрав нас,  вместо книжки была развёрнута газета.

– Смотрите, дети, что делают американцы! – на фотографии солдат держал в руках отрезанную человеческую голову. Шла война в Корее.

Первый и последний раз я поехал с садиком на дачу летом после окончания старшей группы, перед школой. Дача наша была в Терийоках,  ныне – Зеленогорск. Из воспоминаний остались только: категорические запреты сходить с тропинки на прогулках в лес: опасно, недавно была война. В конце лета после тёплых напутствий и вручения всем детям пеналов для школы мы с садиком приехали в Ленинград. И вот идём мы с мамой в конце августа к себе домой на 9-ю линию, в руках у меня драгоценный пенал. Шли мы по Среднему проспекту. На углу Среднего проспекта и 9-й линии был полуподвальный гастроном. Он и сейчас там.

– Что тебе купить вкусненького? – спросила мама, когда мы зашли в прохладное помещение.

Какой это был магазин! В рыбном отделе, помимо всего, стояли рядом две большие, сейчас даже страшно представить, бочки с икрой: слева – с красной икрой, а справа – с чёрной. Икру покупали небольшими порциями, она была в продаже постоянно и стоила сравнительно недорого. Почему-то запомнилось, что красная икра стоила девятнадцать, а чёрная – сорок рублей за килограмм.  Продавщица заворачивала икру в вощеную бумагу. Обычно мама покупала чёрную икру, красную – реже. Но не этого мне хотелось, когда мы вошли в левый зал. Последнюю неделю перед отъездом с дачи я мечтал о ветчине. Какая была в то время ветчина! Когда её тонко нарезали в магазине большим острым ножом,  ветчина сворачивалась в трубочку. По краям нежно белел аппетитный жирок. Уже много, много лет я не встречал в магазинах такой ветчины.

Школа, в которую меня определили, находилась на 12-й линии за Малым проспектом в сторону реки Смоленки, а жили мы между Средним и Малым проспектами, так что до школы надо было идти минут пятнадцать. Сначала в школу отводила меня мама. Потом я ходил уже один. Тогда за детей так не боялись, как сейчас, да и случаев с детьми я что-то не припомню, хотя хулиганство буйно процветало в послевоенном Ленинграде.

В нашем первом классе тоже был хулиган по фамилии Талыхин. Однажды, когда мы стоя приветствовали вошедшую в класс учительницу,  хулиган Талыхин, приставив себе сзади заячий хвостик и придерживая его правой рукой, побежал между партами. Наверное, у него отец был охотником.  Эльфрида Орестовна, тоненькая, худенькая, совсем ещё девочка, только что пришедшая из педучилища, сначала остолбенела, а потом побежала за Талыхиным. Так они бегали минуты две. Потом Талыхин, не пойманный, юркнул за дверь. Мы продолжали  стоять, а юная учительница почему-то плакала, не стесняясь своих слез и никак не комментируя хулиганский поступок. Видимо, бегать между партами их в педучилище не учили.

Школа наша была мужская, что было непривычно после детского сада. Кругом одни мальчики! С двумя из них я подружился. Один был Володя Кушнир – Кушнирка, а другой Соломахин – Соломаха. Как его звали по имени, не помню.  Соломаха и всё! Запомнился он своим днём рождения. Уже позже, когда мы учились в четвёртых классах, но в разных школах, мы продолжали довольно часто  встречаться. И тут случился день рождения у Соломахи, на который были приглашены только я и Кушнирка. Мы пришли с какими-то  подарками.  Светлая комната в коммунальной квартире на втором этаже сияла чистотой, дощатый пол был выкрашен в кирпичный цвет. Окна четырёхэтажного дома выходили на Малый проспект. Стол был накрыт мамой Соломахи, которая сразу ушла: ей нужно было идти на работу. Работала она уборщицей. Поэтому руководил пиршеством отец, человек плотного телосложения, работавший слесарем на заводе. Соломаху, единственного сына, он любил и, видимо, по этой причине порол ремнём довольно часто. Лицо отца светилось умилением. На столе среди нехитрых закусок стояла бутылка портвейна…

– Ну, что ж. Давайте поздравим новорожденного! – сказал он, разливая портвейн в гранёные стопки. После третьей стопки наш мудрый наставник произнёс. – А теперь посмотрим, орлы, каковы вы в деле. Вылезайте-ка быстро из-за  стола! Каждый из вас должен пройти по этой доске до окна, – пояснил он, указывая на крашеную доску шириной сантиметров тридцать. Мы с Кушниркой с честью прошли испытание, а Соломаха, с трудом добравшись до середины пути, нелепо взмахнул руками и  улетел на стоявший рядом диван. Лицо отца посуровело…  А я в тот день нарушил обещание не пить спиртное, данное несколько лет назад маме.

Дело было так. Недолго ходил я один из дома в школу. Ближе к концу первого класса мои родители решили завести домработницу. Тогда это было модно, стоило недорого – в основном кормёжка, а помощь по хозяйству была существенной при добросовестном исполнении. Родители работали с утра до вечера, а рабочий день у инженеров был ненормированный.

– Ты какую хочешь домработницу, спросила меня мама, предварительно объяснив, что это такое. – Молодую или пожилую?

– Конечно,  молодую, – не задумываясь,  ответил я.

Так в нашей семье появилась круглолицая, с двумя косичками, домработница Зина 1937 года рождения, с образованием три класса сельской школы, племянница дворничихи из маминого института. Приехала она к нам из деревни в Великолукской области. Вот в  эту деревню мы с Зиной и были отправлены родителями на лето после моего первого класса. Когда я  первый раз вышел из избы в полосатой пижаме, вся деревня, особенно мои сверстники,  покатывалась со смеху:  пижаму они увидели первый раз в жизни. Может, разок в кино. А ведь в похожих пижамах в те годы ходили даже солидные дяди, например, на остановках поездов дальнего следования для закупок горячей варёной картошки, малосольных огурцов, пива и т.д.

А в деревне меня полюбил одинокий дед, живший на отшибе  в избе на пригорке над ручьём. Он был уважаемым человеком в деревне. Дед был самогонщиком. Когда я к нему приходил в гости, он мне раскуривал самокрутку с махоркой и наливал полстакана какой-то мутной жидкости. Закусить давал кусочком сахара. Дед даже брал меня с собой на берег ручья, где у него была производственная база. Аппарат он прятал в кустах. Пусть я курил не в затяг, а мутная жидкость была слабенькой брагой, но по деревне, где ничего не утаишь, поползли слухи, что восьмилетний ленинградец  пьёт самогон и курит. Более того, после моего случайного визита к восемнадцатилетней  Зининой подруге,  местной красавице Вале, по деревне разнеслось, что я ещё и бабник.

Местные малолетки вроде меня и те, кто чуть постарше, относились ко мне хорошо и даже брали с собой в ночное. Однажды утром после ночного, кому-то из них пришла в голову идиотская мысль поджечь колхозный стог. Напрасно я уговаривал их не делать этого: я видел, как вручную косили траву и складывали стога.  Но стог они подожгли, и  потом шум вокруг этого дела стоял неимоверный. Подозревали всех и нас, в том числе. Но улик не было, мы все молчали, а ведь сажали тогда и за мешок картошки с колхозного поля!

Когда в отпуск ко мне приехала мама, за ней на станцию, километров за семь, была отправлена телега с лошадью. Я ждал маму за околицей деревни: на станцию меня не взяли. Жалко им было лошади! Сначала вдалеке я увидел лошадь, потом плачущую маму, которая уже всё знала. Она меня обняла и,  продолжая вытирать слезы, запричитала:

– Тебе восемь лет, а ты уже хулиганишь, пьёшь и куришь!  Про бабника ей, видимо, не сказали. Пожалели.

– Мамочка! Я больше никогда, никогда не буду этого делать, – сгоряча пообещал я. И вот, на тебе!  Выпил в четвёртом классе у Соломахи, а снова закурил в пятнадцать лет.

Тут бы перейти к другим воспоминаниям,  но сейчас, что не  включишь, хоть утюг,  – всё Украина, Украина. Так вот, Украина. Там я бывал уже в зрелом возрасте довольно часто по рабочим делам, раза по четыре в год, но в первый раз я появился в Киеве после второго класса. Во время очередного медосмотра я снова услышал зловещее слово «очаг». У меня обнаружили очаги в лёгких. Врачами родителям было рекомендовано на лето вывезти меня из нашего гнилого ленинградского климата. Выбор пал на Украину:  в Киеве жила с мужем баба Женя, бабка по отцу моей двоюродной сестры Нинуськи, ровесницы. Первое время, пока наши мамы не сняли дачу в пригороде, жили мы у бабы Жени в мазанке на ближней окраине города. Какие у неё были вареники с вишней! Все соседи тоже жили в одноэтажных мазанках на уютной тенистой улице. Между домами иногда пробегали крысы размером с кошку. Крыс все боялись, особенно кошки.

Мы с Нинуськой часто ругались по разным детским причинам. Приехав на дачу, на второй день мы поругались по очень важному поводу: кого больше любит мохнатая соседская дворняга. Как выяснилось чуть позже, она нас любила одинаково – на четвёртый день она заболела бешенством и укусила нас по одному разу. Изо рта у неё шла пена, и её пристрелил из пистолета оперативно прибывший местный милиционер. А нам с сестрёнкой предстояли ежедневные уколы в течение сорока дней в Киеве с категорическим запретом купаться.

И вот тогда-то я увидел послевоенный Киев. Весь Крещатик лежал  в руинах. Не было видно ни одного целого дома с того места, откуда я смотрел. Это, как я помню,  была улица Ленинградская. Она спускалась с горы и упиралась в Крещатик. Мы  шли с мамой вниз на Крещатик, и вдруг я увидел странную разновысокую толпу, человек пятнадцать. Большинство составляли безногие по пояс инвалиды. Каждый из них сидел на плоских деревянных подставках с металлическими колёсиками из шарикоподшипников, а в руках они держали что-то похожее на деревянные утюжки. Ими инвалиды отталкивались при езде. Толпа отчаянно галдела, все были сильно навеселе. Оказалось, что инвалиды по двое, на спор, спускались с горы на Крещатик. Шум от металлических колес по асфальту стоял сильный, смотреть на несущихся под гору инвалидов было страшно  и жутко. Некоторые калеки не удерживали равновесия на скорости и  падали. И это я видел почти каждый день, возвращаясь после очередного укола.

Репрессии обошли нашу семью стороной, несмотря даже на то, что отец целый год перед войной был в Америке по обмену специалистами. Он оттуда привёз огромный сундук с разными вещами и, с редкостной даже в послевоенные времена, радиолой. В проигрыватель ставилось сразу несколько грампластинок. Когда заканчивалась одна пластинка, сверху падала другая. Потом на американском сундуке спала Зина. Это так, к слову. А обстановка в обществе, на мой восьмилетний взгляд, была тревожная. Люди часто резко обрывали разговор, когда к ним подходил кто-то третий. Даже родители иногда замолкали при моём внезапном появлении. Тому, правда, была веская причина.

Как-то раз, после очередной рядовой коммунальной разборки на кухне, я услышал, как мама жаловалась отцу на соседку тётю Марусю, назвав её,  сгоряча,  дурой.  Я немедленно убежал на кухню. Вернулся  через минуту:

– Мамочка, а тётя Маруся сказала, что ты сама дура!

– Никогда никому не рассказывай о том, что ты слышишь дома! Никаких стишков и анекдотов, которые ты случайно услышал от взрослых! – поучала меня мама. А в разговорах постоянно мелькали дела каких-то врачей-евреев, фамилия какого-то ужасного Берии и звучала постоянная недосказанность. О Сталине говорили мало, но, если людей было много, больше двух, то восторженно. Антисемитизм был жуткий. Когда в кино показывали титры, то, с появлением в титрах нерусской  фамилии, многие зрители злорадно выдыхали, толкая друг друга локтём:

– Гинсбург!… Юдин!…Хейфиц!

В школе, малочисленные евреи и похожие на них, чувствовали себя несколько неуютно. К Вождям я и мои одноклассники относились безразлично. О них постоянно бренчало радио, говорили учителя в школе. Позже, уже в пятом классе другой школы, что на 7-й линии, у нас был урок военной подготовки. Военрук принёс пневматическое ружьё и куда-то вышел. Над классной доской висел портрет дедушки Ленина. У одного из юных ленинцев в кармане было с десяток пулек из тира…  Когда военрук снова вошёл в класс и привычно взглянул на портрет, как наши сегодняшние руководители, бывшие члены атеистической КПСС, смотрят на иконы и крестятся, он увидел, что вместо глаз у Дедушки были две чёрных дыры. С ужасом военрук выбежал из класса, даже не спросив, кто это сделал. На следующий день над доской висел новый портрет Ленина.

Каждое лето меня возили из Ленинграда в Куйбышев через Москву. В Москве жил мой дядя Костя с семьёй. А из Куйбышева в Москву на выставку ВДНХ летом приезжал мой другой дядя, тогда ещё доцент. Там он демонстрировал свои приборы, а потом отвозил меня  в Куйбышев. Пока мой дядя-доцент был занят, мы с дядей Костей ездили по Москве на его новой и первой машине – Москвиче М401. Машина была подарком Сталина дяде Косте за удачные испытания  одной модели самолёта. Дядя Костя был высокопрофессиональным лётчиком-испытателем. Ещё Сталин обещал  дяде Косте сто тысяч рублей, но что-то не сложилось. Дороги Москвы в те годы были пустынные, с редкими автомобилями. Если сказать честно, мне было не очень интересно смотреть из машины на Москву, на Ленинградский проспект, улицу Горького, на  Кремль. Как я с собой ни боролся, мне до сих пор это не интересно. И вот, однажды, дядя Костя остановил машину недалеко от Мавзолея, и  мы встали в  достаточно длинную очередь к Святыне. У входа, когда мы уже подошли, столбиками неподвижно стояли двое часовых из почётного караула с винтовками.  Поравнявшись с часовыми у входа, я одного из них бесхитростно спросил:

– А дедушку Сталина сюда же положат?

От меня одновременно отшатнулись в разные стороны часовой и дядя Костя. Опомнившись, часовой снова встал в уставную стойку и сказал внезапно севшим от ужаса голосом:

– Мальчик, при входе надо снять беретик.

Так я увидел воскового цвета Ленина. Потом, уже несколько позже, была Вселенская скорбь по Сталину, потом «товарищ Берия вышел из доверия», и ещё через несколько лет я увидел серьёзные лица родителей, пришедших домой  с закрытых собраний на предприятиях, после доклада Хрущёва на  ХХ-м съезда КПСС.

Всё это было потом. А я снова переношусь во второй класс. Во время первого урока 6-го марта к нам  в класс буквально ворвалась зарёванная завуч Галина Ивановна.

– Дети! Умер наш дорогой товарищ Сталин! Уроков сегодня больше не будет! И пошли мы с Кушниркой радостные, неожиданно свободные от уроков, ко мне домой по 12-й линии до Среднего проспекта, прошли, размахивая портфельчиками, мимо нашего углового гастронома. В разговорах мы мечтали о будущих беззаботных летних каникулах и  ещё о чём-то интересном. Других мыслей у нас тогда не было.  Вовсю разгорался  солнечный мартовский день 1953 года.

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Александр Широбоков

Александр Широбоков родился в 1945 году в Ленинграде. Закончил ЛИТМО и стал, в конце концов, доктором технических наук и генеральным директором собственной фирмы, занимающейся тепловидением, но не торговлей. Опубликовал много научных статей, которые издавались так же и в США, и в Европе. По своим воспоминания о многочисленных приключениях в жизни, по просьбе друзей, написал пока шесть рассказов.

Оставьте комментарий