RSS RSS

Алик ТОЛЧИНСКИЙ ● Рондо в турецком стиле

Давно люблю музыку Моцарта. С детства. Люблю за легкую дымку грусти. Это как напоминание: «memento mori». Часто по радио исполняют «Турецкий марш». Играют виртуозно, звуки искрятся, сыплются, рассыпаются, игра идет в бешеном темпе. А мне хочется продлить наслаждение, хочется сказать: «Не надо играть так быстро. Сочетание звуков так прекрасно, так изящно. Ну что вам стоит исполнять хоть вдвое медленнее…»

И память при этом возвращает меня в маленькую комнатку на втором этаже, где когда-то жила Натка. Уже и домика того нет. Стоит на его месте серая двенадцатиэтажная дылда-башня с глупыми глазами-окнами. Эх, проскочила, промелькнула наша молодость. Насколько же я старше тебя, Натка? Лет пожалуй, на тридцать. Ты осталась там, в прошедшем. Я сидел на диване напротив пианино, которое занимало добрую четверть вашей комнатки-кельи. Ты разучивала «Турецкий марш». Это была музыка, разъятая на части, на звуки, но она все равно оставалась прекрасной, как остаются прекрасными рука или голова античной статуи, отделенные от туловища силой времени или обстоятельств.

И вот эти звуки, эти части соединяются нежданно во мне, и усталое сердце сжимается от невыплаканного страдания. А звуки соединяются в незатейливые узоры слов:

 

Если никогда, если никогда,
Если никогда уж, никогда уж, никогда,—
Нет-не-будет, нет-не-будет, нет-не-будет никогда…

 

Мне не припомнить, когда мы познакомились. Наши мамы работали в одной поликлинике. Моя мама очень любила ходить в гости и принимать у себя. У нее всегда была пропасть знакомых, которых она называла друзьями. А у твоей мамы было совсем немного друзей, может быть, из-за того, что она очень строго относилась к взаимным дружеским обязанностям. Эта серьезность не очень устраивала мою маму, но ввиду явного преимущества (у нас была полноценная семья: муж, жена, двое детей, а у вас — только мать и дочь) моя мама делала вид, что согласна дружить самоотверженно и до гробовой доски.

Мне ужасно нравилось тебя смешить. Ты легко и естественно взрывалась хрипловатым хохотом. Мы шли по заснеженным улицам старого Измайлова, и я плел на ходу историю злоключений выпускника музыкальной школы, хлюпика-интеллигента, попавшего в общество лабухов.

Энергия била из тебя, ты не могла долго идти по улице, сохраняя благопристойность. Нет. Тебе необходимо было бежать, толкаться, разряжаться. При всем при том ты была ужасной нескладехой. И невезучей. Если уж ты подворачивала ногу, то с серьезным растяжением связок. Если над крыльцом твоего дома висела сосулька, то свое падение она, конечно, рассчитывала так, чтобы попасть на твою бедную голову.

Должен честно признаться: то, что привлекает мужчин — женственность, лукавая слабость — у тебя, на мой взгляд, напрочь отсутствовало. У тебя было крупное, слишком крупное и некрасивое лицо, плотная фигура почти без талии. Природа не наделила тебя гибкостью. Ты двигалась, как биллиардный шар, либо отскакивая от препятствий, либо расталкивая их.

Три года ты поступала в медицинский институт. Три года ты терпеливо долбила осточертевший школьный курс после тяжелых смен в больнице, пока, наконец, тебе, врачу по призванию, не дозволили стать студенткой. Но это было потом. А пока ты развлекалась разучиванием пьес и покупала пластинки. Они тогда стоили смехотворно дешево. Мы мало разбирались в музыке, но это не мешало ее любить… Помню, однажды я пришел к тебе, и ты поставила только что купленные «Цыганские напевы» Сарасате. Из радиолы неслась мелодия, подобная потоку раскаленной лавы. Сердце взмывало под небеса вслед за скрипкой и стремглав летело к земле, и вновь взлетало ввысь…

В тот вечер мы сидели рядом, и я чувствовал к тебе нежность. Покровительственную нежность. О, ведь я был старше и был студентом! Я обнял тебя за плечи и по твоей покорности понял, что ты можешь принадлежать мне. Но я тебя нисколько не любил. Как легко с женщинами, которых не желаешь! Когда-то ты сказала, смеясь: «Выберу себе мужа с темпераментом и буду любить его изо всех сил». Нет, я не хотел стать твоим мужем. Я убрал руку с твоего плеча и сказал что-то вроде: «Дальше будет, как у всех. Скучно». И ты согласилась: «Да, мол, все это уже было у всех вот так же». Потом, много времени спустя, ты мне сказала, что мое поведение в тот вечер вызвало у тебя уважение. Ну как же, я ведь был старше и был студентом! Наверное, все-таки был виноват Сарасате. Наверное, пошлая ситуация диссонировала с гениальной музыкой.

Я уже был на последнем курсе института, когда пришел из армии мой школьный приятель Славка. Он важно ходил в мундире и сапогах, говорил мало и строил планы на будущее. Лето промелькнуло быстро-быстро, как оно всегда проходит, оставляя тоску о несовершённом. Близилась осень. Я давно мечтал хоть разок выбраться в лес по грибы. Нас было четверо в той толпе, которая приступом брала последний ночной поезд на Можайск. Мы со Славкой смогли протолкнуть девчонок вглубь вагона. Стояли до самого Дорохова. Потом вышли и двинулись по шоссе за бывалыми грибниками. Светало. Стал накрапывать дождь. Мы бродили по редколесью. Среди мокрой палой листвы изредка вспыхивали оранжевым огнем шапки подосиновиков. Совершенно вымокшие, мы вышли на опушку, где ярко горел большой костер. Пока сушились, дождь перестал. Тепло костра убаюкивало нас. Разморенные, мы полезли в вагон и покатили в Москву. Потом Славка мне пенял, что я ему тебя навязал, Натка. Этот дурень решил, что ты к нему ластишься. А ты просто устала, хотела спать и, как человек бесхитростный и естественный, припала к его плечу.

Наконец-то тебя приняли в институт. Ты не блистала, не привлекала внимание профессуры. Ты училась спокойно. Тебе хотелось лечить детей, а не писать диссертацию. Встречались мы в это время редко. Вдруг я узнал, что ты выходишь замуж. Его звали Феликсом. Феликс — значит счастливый? Ну вот, в вашей семье появился мужчина. Твоей маме больше не надо подписывать новогодние поздравления от лица «бабы-Мороза»… Не помню твоей свадьбы. Честное слово, все выветрилось из головы. Кажется, одна из соседок уехала, и в ее комнате был накрыт стол. Общий коридор был большой, и мы там танцевали. Запомнились мне твои двоюродные братья. Один из них работал в ансамбле Моисеева. Карьера танцора шла к концу, он устраивался на завод рабочим. Я спрашивал его жену, на что они собираются существовать. Она с энтузиазмом отвечала, что пока есть молоко и манная крупа, опасаться нечего.

Не помню, черт возьми, не помню тебя в наряде невесты. Мелькает что-то белое вокруг твоего лица. Но столько невест я видел за ушедшие годы, на стольких свадьбах сидел…

Мы с мамой навестили вас, когда Борьке исполнилось три месяца. Младенец казался мне огромным. Он лежал в коляске, почти не моргая фарфоровыми голубыми глазами. А ты была такая вальяжная, белки твоих глаз были слегка розовыми. Ты много пила морковного сока, чтобы в молоке было побольше витаминов.

Борька с самого раннего детства был мне неприятен. Вообще-то я к детям вполне расположен. Но твой ребенок… В нем я ожидал найти что-то, что тронуло бы мое сердце. Как-то раз воскресным утром Феликс привез Борьку к нам во двор. Борька ревностно следил, чтобы коляска катилась без остановки. Стоило нам присесть, как из коляски раздавался громкий и требовательный крик, и мы были вынуждены ради тишины снова перебирать ногами по двору. Несколько лет спустя мы случайно встретились на Клязьминском водохранилище. Борька был уже школьником. Он изводил нас бесконечным нытьем: «Папа, ты мне не уделяешь внимания». При слове «уделяешь» у него изо рта лезли слюни. Феликс только посмеивался. Он давно адаптировался. Он сказал, что теща как-то опрометчиво взяла с собой Борьку в путешествие по Оке на теплоходе, и там он так извел ее нудьбой и непослушанием, что она в ярости порвала на себе платье.

Но вот приехала ты. И сразу Борька перестал ныть. Что за чудесные волны спокойствия и тепла исходили от тебя! Мы говорили о всякой всячине, как будто только вчера расстались. Ты собиралась поступать в аспирантуру, собиралась менять профиль работы. Видимо, тебе осточертела наша идиотская система здравоохранения. Я потом говорил маме: «Подумай, Натка собирается оставить педиатрию. Она ведь врач по призванию! Как она легко работает — любо-дорого смотреть». Я вспомнил лето 1969 года. Натка стояла такая серьезная и приветливая в белом халате. В тот сезон она подрядилась врачом в детский сад. И всем — сестрам, воспитателям и родителям — передавалось чувство уверенности, что все будет великолепно, что дети будут здоровы.

Потом я пару раз навещал тебя. Я ждал, пока ты освободишься. Мы болтали о всяких мелочах. В арендуемом здании сельской школы оказался сносный стол для тенниса. Феликс привез шары и ракетки, и ты была в восторге. Пока детей кормили и укладывали спать, мы сгоняли несколько партий…

Иногда я задумываюсь, как это так в жизни случается, что мы постепенно теряем связь с милыми и хорошими людьми. Что происходит? Говорят, мол, получили квартиры в разных концах Москвы. Далеко добираться. Но ведь это — просто чушь. Сердце холодеет, обрастает панцирем себялюбия. Вот и я в течение нескольких лет не звонил, не писал письма и не пытался сблизиться вновь. Я знал, что в городе живет хороший человечек Натка, что ей можно позвонить в случае чего и проконсультироваться, как лечить ребенка. И все. Порой я узнавал через других обыденные, но такие важные для каждого из нас новости. «Натка с Феликсом получили наконец-то квартиру», — сообщила мне однажды мама. — «Вот как, — отвечал я. — Это хорошо». Но в душе у меня не было истинной радости за них. «Натка родила еще одного мальчика», — сказали мне в другой раз. — «Ну что ж, рад за нее», — отвечал я. Даже телеграмму не послал с поздравлением.

И вдруг, как гром поражающий: «Наташа Я. умерла». Звонила знакомая нашей общей знакомой. Она назвала ее девичьей фамилией. «Что-о?» Казалось, это дурная шутка. «Что произошло?» Равнодушный голос сообщил, что ее сбило машиной. Похороны завтра. Я положил трубку. В горле стеснилось от слез. Подошла сестра: «Что случилось?» — «Натку насмерть сбила машина». — «Не реви». Если б я мог зареветь, как в детстве! «Когда похороны?» — «Завтра».

Ты, видно, с годами не переменилась и осталась быстро летящим биллиардным шаром. В тот несчастный день ты бежала выкупать путевку в Артек для своего младшего. Прицеп на повороте ударил тебя по затылку. Когда тебя доставили в больницу, ты была еще жива. Была маленькая надежда. Но ты попала в руки самонадеянных и потому дважды бездарных эскулапов, и твои шансы стали близки к нулю. Ах, если бы тебя отправили хотя бы в больницу Склифосовского! Вот ведь собрали Ландау по кусочкам. А чем ты хуже?

Несколько дней твой организм боролся. Однажды даже забрезжило сознание, ты застонала от невыносимой боли. И вот конец. Конец всему. А всего две недели назад ты встречалась с подругами и говорил: «Девочки, взгляните, какие мы с вами еще молодые. У нас ведь еще все впереди. Ведь правда? Так хочется работать и сделать много-много доброго!»

Ты лежала в последнем убранстве в парике. Твое большое лицо было строгим и спокойным. Я с трудом узнал его. Феликс закрыл ладонями глаза. Матери твоей рядом с нами не было. Бедная женщина тронулась умом, никого не узнавала. Твой младший так и не понял, что произошло. Когда в квартире раздавался звонок, он с радостным криком «Мама» бежал открывать.

Прошли года. Время успокоило боль. Говорят, Феликс женился. Дело житейское. Что с его детьми, не знаю. У старшего, наверное, уже своя семья. Как жаль, что у меня не сохранилось ни одной твоей фотографии. Храню твой подарок — альбом с картинками Эрмитажа. На форзаце наивная надпись: «Альке в 367-й день третьего десятка. Москва. Наташа.»

Какими, должно быть, огромными ей казались эти цифры. Жизнь ей представлялась длинной-длинной дорогой, вдалеке сливающейся с горизонтом.

Я беру в руки это незатейливое издание пятидесятых годов, листаю. Нельзя сказать, что качество цветной печати сильно улучшилось с тех пор. Бумага, правда, хорошая. Да к чему мне эти жалкие подобия картин? Самое ценное в альбоме — твоя надпись. Я провожу по ней пальцем. Я снова в тесной комнатке, и девушка разучивает рондо в турецком стиле.

Говорят, что в Вене в семидесятых годах восемнадцатого века появился турецкий оркестр, вызывавший веселое любопытство публики. Оркестр был вооружен огромным барабаном, его потом так и назвали — турецкий барабан, издававшим при ударах хрип­лый грохот. Моцарт, конечно, слышал этот оркестр и передал голос барабана в мощных аккордах фортепиано. Такова сила гениальной музыки, что даже твои неумелые пальцы приводили меня в восторг…

Летит время. Оно мне кажется всадником из Апокалипсиса. Я прикладываю часы к уху и слышу цокот секунд. Как знать, уж не гонится ли всемогущий всадник за мной… Я становлюсь все старше тебя. Вот сейчас я уже старше на тридцать лет. Где-то в таинственных пространствах памяти девушка неумелыми пальцами медленно играет рондо в турецком стиле:

Если никогда, если никогда,
Если никогда уж, никогда уж, никогда,—
Нет-не-будет, нет-не-будет, нет-не-будет никогда…

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Алик Толчинский

Алик Толчинский — москвич. Сразу после окончания института начал заниматься исследованиями в области химии и физической химии. Доктор наук, профессор. C 2000 живет в США, в одном из пригородов Бостона. Писать начал в середине 70-х годов прошлого века. Среди его книг — роман «Отраженный в зеркалах» (М., Либр, 1998), несколько сборников рассказов и повестей (Бостон, 2004–2009), две книги эссе (Бостон, 2011, 2014).

One Response to “Алик ТОЛЧИНСКИЙ ● Рондо в турецком стиле”

  1. avatar валерий жердев says:

    Хорошо, а временами просто здорово. Успехов!

Оставьте комментарий