Федор был человеком необщительным и довольно мрачным. Было он худ, жилист и волосат. Пил нередко и помногу. Художник, в общем. Лет ему было немногим больше сорока.

Федор искал гармонию. Во всем. И всегда. И если где-то в чем-то он ловил, как ему казалось, ее проблеск, он тотчас пытался передать это в своих картинах. Но ему это никогда не удавалось (так он считал). Но иначе считали люди, регулярно покупавшие его картины. Куда девались деньги от проданных картин – Федор никогда не помнил. Иногда, видимо, пропивались, иногда отдавались бывшей жене с сыном, часто тратились на покупку красок и холстов – в общем, популярность его картин почти не сказывалась на уровне его жизни: в комнате стоял до кратеров продавленный диван, обитый дешевой бордовой материей; телевизор с маленькой диагональю был примером одной из первых попыток отечественного производителя получить цветное изображение – к слову, попыток не очень удачных; а рычащий и дребезжащий, как танк времен первой мировой войны, холодильник «Полюс» неделями хранил в своем подледеневшем чреве полупустую банку заплесневелых огурцов, либо твердый, как каменный уголь, кусок сыра.

Было начало девятого вечера, когда в дверь позвонили… В этот момент Федор сидел в трико и рваной майке на кухне возле кружки остывающего чая и блуждал мыслью по подкопченной кухонной стене… Федор пытался решить – пойти ли ему к соседке Люде, которая звала его сегодня на горячие пирожки, либо все-таки остаться дома… Но водка кончилась, деньги тоже, настроения работать не было ровным счетом никакого, и поэтому Федор склонялся-таки к посещению свое давней сожительницы, тем более, что «пирожки» у Люды и вправду были горячие, но главное, у нее было, что выпить.

Настроение Федора было испорчено с раннего утра. С мольбертом и прочим художническим скарбом он пришел на рассвете на берег – хотел нарисовать пейзаж – рассвет солнца на Крымском побережье… Погода была чудной – легкий, какой-то серебристый туман, оставляя росы, стремительно скользил в сторону моря, и дальше – в сторону горизонта, а за его полупрозрачным шлейфом открывалась утренняя нагота Крыма. Еще все было тихо, недвижимо, только одинокий гудок парохода донесся откуда-то издали – и снова тишина и покой. Федор стремительно принялся делать наброски – сначала бухту вместе с контурами стоящих там ялов, катеров и более крупных судов; потом линия горизонта, расположение светила, окружающие скалы… И когда он перешел, наконец, к морю – его стремительная кисть замерла… Прямо по центру будущей картины расплывалось большое пятно машинного масла. Все вдохновение Федора сразу сдуло вместе с остатками серебристого тумана: эта клякса посреди пейзажа разрушала не только композицию картины, – она будто бы издевалась, надругалась над божественной чистотой этого утра. Что поделать? – вот таким он был перфекционистом, в вечном своем поиске абсолютной гармонии, которой, как известно, нету в реальном мире, разве что в платоновском идеальном.

Федор еще часа два-три прилежно работал, стараясь не обращать внимания на треклятое пятно, но вдохновения уже не было – осталось мастерство и скука. Придя домой, он первым делом допил водку, – треть бутылки, которая стояла в холодильнике. Закусив подсохшим хлебом с подсохшим же сервелатом, лег спать среди бела дня.

Проснувшись ближе к вечеру от воплей голодного домашнего кота с «редким» кошачьим именем Васька, Федор, покормив животное, снова попытался работать – но малоуспешно.

Вспомнились строки Пушкина: «Беру перо, сижу, насильно вырываю у музы дремлющей несвязные слова…»

Во-первых, сильно болела голова – то самое состояние, когда надо принять либо еще двести грамм, либо аспирин. Ни того, ни другого у Федора не было. Как и денег на покупку оных. Во-вторых, пятно машинного масла оставило свой тягучий, грязный след на этом, так прекрасно начавшемся, дне, похоронив под своей темной, маслянистой субстанцией всяческие творческие порывы.

Именно в этот момент – в момент борьбы Федора с собственным нежеланием идти к соседке, и желанием присосаться к ее – не подумайте, женским прелестям – неиссякаемым запасам самогона, и раздался упомянутый выше звонок в дверь.

На пороге стоял высокий молодой господин с пышной, кудрявой шевелюрой золотистого цвета и в длинном бежевом плаще. На вид посетителю было лет двадцать пять.

Нежданные гости появлялись в квартире Федора довольно часто – как правило, это были старые или новые покупатели и заказчики его картин. Вот и сейчас Федор ни грамма не удивился, а спросил с порога:

– Вы, наверное, хотели купить что-то? Сейчас ничего готового нет, к сожалению…

– Нет, – произнес высокий господин очень приятным, может быть, даже немного женственным, голосом, – я к вам.

Федор расценил этот ответ таким образом: посетитель не хочет купить готовое, хочет сделать заказ – портрет любимой девушки, натюрморт в гостиную от модного художника – да, что угодно. Что ж, деньги сейчас нужны и придется преодолеть головную боль и хотя бы выслушать вечернего гостя.

Федор не повел посетителя в гостиную – в квартире было всего две комнаты и кухня: гостиная с диваном и телевизором одновременно являлась и мастерской, и принимать там гостей было крайне неудобно – просто мало места, да и незачем досужим взглядам прикасаться к таинству творения. Вторая комнатка была крохотной спальней – там и вовсе негде было развернуться. По этой причине Федор всегда принимал посетителей на кухне.

– Чаю? – спросил он следующего за ним гостя.

– Не откажусь. – был ответ.

– К сожалению, выпить не могу предложить, – с каким-то самосарказмом произнес Федор.

– Почему? – наивно поинтересовался юноша.

– Нету, – просто сказал хозяин квартиры. – Я вас слушаю. Вы, наверное, хотели заказать картину?

– Если вы хотите выпить, я могу принести. – молодой человек вел разговор как-то синкопой: смещая акцент с сильной доли (картина) на слабую (выпивка).

От этого заявления Федор слегка растерялся. Приличия требовали немедленно отказаться, но похмелье имело на этот счет совсем другое мнение. Победили приличия.

– Да, нет, зачем я вас буду обременять…

– Меня это вовсе не обременит, поверьте. (В манере разговора молодого человека Федор почувствовал какую-то церемонность и чопорность, более присущую аристократам начала прошлого века). У меня есть деньги… Тем более, я все равно хотел оставить вам задаток! – неожиданно радостно сообщил странный гость, будто бы мысль о задатке пришла ему только что. – Ведь я же хочу заказать вам картину… Вот…

Молодой человек полез в кошелек, который лежал у него во внешнем кармане так и не снятого, плаща, и поспешно вытащил оттуда стодолларовую банкноту. Какое-то время он на нее внимательно смотрел (будто впервые видел), потом протянул ее Федору со словами:

– Столько хватит?

Художника не пришлось уговаривать. Он взял деньги, поставил перед гостем обещанную чашку с чаем, заваренным прямо в самой посуде, накинул пиджак на грязную майку и, пообещав вернуться через пятнадцать минут, вышел из квартиры. «В самом деле, – думал он дорогой к ночному ларьку, – почему я должен канителиться с этим молокососом? У него есть деньги, у меня – желание выпить, и все. А деньги я отработаю».

Понятно, что доллары в ночном ларьке принимали по варварскому курсу, но и трети этой суммы хватило, чтобы купить поллитру водки, пару тетрапаков каких-то соков и еще множество всякой закуски.

Когда Федор вернулся из магазина, плащ гостя уже висел на вешалке, а сам он в светлом свитере и выцветших джинсах, какие были в моде лет двадцать назад, сидел за столом. Он встал навстречу хозяину, принял из его рук пакет и вообще всячески поучаствовал в спешном приготовлении на стол.

Наконец, сыр и колбаса были нарезаны, соки и банка с маринованными помидорами «черри» открыты, водка разлита по стаканам.

– Как тебя зовут, – спросил Федор неожиданно для себя самого начав «тыкать».

– Я? Меня? – растерялся почему-то ночной посетитель, – а, я – Саша! Да, Саша я, – также как с банкнотой, он будто бы изучал какое-то время собственное имя, просто вслушиваясь в него.

– Отлично, Саша, – Федор не обратил особого внимания на странности клиента, сам был не без них, – давай, тогда, за знакомство. Федор!

Они чокнулись (при этом Саша слегка облил манжету белого свитера) и выпили. Сразу как поставили стаканы, Федор принялся наполнять их снова, и хорошо, что он в это время не видел своего собутыльника: а тот, с трудом проглотив алкоголь, уставился на Федора сразу покрасневшими глазами… Он будто бы боялся, что тот увидит его состояние. Пока хозяин вылавливал помидоры, Саша обильно закусывал колбасой. Выпили по второй, правда, на этот раз гость только слегка отпил от налитого.

– Что же ты, Саша, – хитро взглянув на нового знакомца, поинтересовался Федор, – молодой, здоровый, а не допиваешь?

– А мне хватит пока, – снова радостно сообщил молодой человек.

Спустя еще полчаса обычно неразговорчивый (даже во время пьянок) Федор вдруг почувствовал острое желание выговориться. Он ощущал почему-то какое-то особенное, доверительное отношение к своему новому знакомому – так бывает, когда впервые видишь человека, а кажется, что знаешь его бесконечно долго.

– Понимаешь, – говорил Федор, – а там пятно… Масляное… Будто бы клякса… И я уже не хочу… писать… Понимаешь?

Саша кивнул и продолжил дальше молча слушать, сложив руки на столе.

– Что за картину-то хотел?

– А… Я? – снова растерялся Саша, – пейзаж хотел. Да, пейзаж.

– Готовых сейчас нету… – деловым тоном заявил Федор, хрумкая после очередной дозы свежим огурчиком, – вот как раз этот, что начал… Посмотрим, как пойдет. А что за тему, хочешь? Или там, в каких тонах? Пейзажи-то редко заказывают. Чаще портреты.

– А любой, – сообщил новый знакомый, – какой будет, такой и хорошо. Лишь бы вашей кисти…

– Давай на «ты», ладно?

– Хорошо: на «ты».

Водка кончилась быстро, а настроение только началось. Федор вытащил из кармана сдачу и приценился.

– Хотите еще выпить? – догадался Саша.

– Да, только знаешь, что? Лень бегать. Пошли в бар? Тут есть неподалеку?

Все-таки даже хмельной хозяин квартиры не мог перебороть неудобства от того, что принимает клиента в такой обстановке – на грязной кухне, среди немытых тарелок и обшарпанных стен. А вечеринку продолжить хотелось, да и собеседник был хоть и неразговорчивым, но весьма занятным. Федор любил чудаков, ибо, как уже говорилось, сам был не без чудачеств.

– Только знаете, что? Давайте я вам, то есть тебе, сразу отдам половину стоимости картины. Чтобы ты чувствовал себя свободнее…

– Хорошо. А я потом тебе твой портрет за полстоимости напишу. Расписку написать?

– Не надо расписки. Сколько вы обычно берете за картину?

– Зависит от размера и художественной ценности, – глубокомысленно заявил Федор, – но, в среднем, около тысячи долларов.

Как ни странно, он приврал несущественно – у одинокого художника действительно было несколько клиентов, покупавших его картины за подобные суммы.

– Отлично. Вот, возьмите, – протянул Саша своему визави пятьсот долларов сотенными купюрами.

– Возьми, – уточнил Федор.

– Что? А, да. Возьми, – поправился его собеседник.

Была пятница, в баре было людно и накурено. Федор, конечно, переоделся перед посещением общественного заведения – теперь на нем были белые кроссовки, черные джинсы, черная же футболка с изображением чего-то пиратского и темно-синий замшевый пиджак. По всему было видно, что художник здесь завсегдатай. Он здоровался, буквально, с каждым вторым, а на кивок бармену сразу последовала немедленная обратная реакция в виде стаканчика виски и пиалы с солеными орешками. Саша же, напротив, чувствовал себя несколько растерянно, можно даже сказать, обреченно. Он присел на краешек стула возле барной стойки и настороженно озирался. От виски он отказался и ограничился пивом.

Впрочем, виски, все-таки, оказались в его стакане, просто путь к ним был тернист: после пива два коктейля Б-52 (за знакомство с другом Федора – тоже художником), потом два джин-тоника (перевести дыхание от танцпола) и лишь потом, наконец, виски.

Федор же жил своей, привычной жизнью – приветствовал и нехотя флиртовал с какими-то полузнакомыми дамами, разговаривал о чем-то околотворческом со старыми приятелями, периодически исчезал в туалете. Каждый раз, выходя из последнего, он слегка почесывал нос – даже наивный Саша легко догадался о причинах его отлучек. В баре между собой они общались лишь периодически, будто бы они были старыми знакомыми и все важное друг другу давным-давно сказали.

Саша проснулся утром в чужой квартире. Навязчивый луч солнца, пронзая домашнюю пыль, дотянулся-таки к десяти часам утра до помятого лица молодого человека. Какое-то время спящий воспринимал это как должное, но, в конце-концов, ему стало просто жарко. Саша сел на постели и огляделся. Он заснул на старом, продавленном диване в мастерской Федора. Дверь в спальню была слегка приоткрыта, отчего становились видны фрагменты одежды, разбросанной по краю кровати и по полу – надо сказать, одежды женской.

Молодой человек встал и направился в ванную. Как ни странно, несмотря на разнообразие вчерашнего алкогольного ассортимента, голова не болела ничуть. Правда, оставался еще легкий алкогольный флер – будто бы кровь в организме уже была близка к победе над промилями, но эта победа еще не была окончательной и бесповоротной. В том, что этой победе сегодня так и не суждено было состояться, Саша убедился несколькими минутами позднее – когда вошел в кухню.

За чисто вытертым столом сидел и с аппетитом завтракал его вчерашний собутыльник. На «доброе утро» от Федора, по причине набитого рта, вразумительного ответа не последовало, только какое-то мычание. Зато гостю был сразу протянут наполовину наполненный стакан с водкой и рукой указано на содержимое тарелки с закусками. Будто бы подражая известному советскому антиалкогольному плакату, Саша решительно простер ладонь в останавливающем жесте. Федор, не считая нужным пользоваться связками, поставил стакан, погрозил пальцем и постучал пальцем себе по виску. Комплект этих жестов, видимо, означал – пей, а то хуже будет, голова тебе спасибо не скажет.

Юноша сел на табуретку, с сомнением глядя на своего искусителя, преподнес стакан к носу, брезгливо принюхался, а потом, корчась, выпил залпом. С другой стороны стола последовал одобряющий жест в виде поднятого вверх пальца.

Только сейчас в голове молодого человека стали всплывать не то, чтобы подробности, а отдельные кадры вчерашней вечеринки… Пятна дискотечного света, буханье музыки, какие-то женские лица… Кажется, он с кем-то целовался… Вот он уже на лавочке – судя по всему, до этого он на ней спал. Вот его, поддерживая под руки, ведут куда-то Федор вместе с одной из посетительниц бара. Вот они дома у Федора… Боже мой, унитаз в непосредственной близости от лица – неужели?? Дальше ничего. Тишина.

Второй день не сильно отличался от предыдущего, только на этот раз загул начался много раньше, а список посещенных заведений был намного длиннее… Были даже романтические составляющие – как, например, купание голышом в окружении обнаженных собутыльниц и заключительный вечер пьяной гитарной песни на кухне у Федора. Только на этот раз Саша был в гораздо лучшей форме, чем накануне – он будто бы второй Терминатор, получил откуда-то дополнительную силу и, вместе с ней, стойкость к алкоголю, а потому, несмотря на фейерверк напитков, оставался вполне в форме и лишь не в меру раскрасневшиеся щеки выдавали его «подшафейность».

Однако следующее утро уже сильно отличалось от утра предыдущего. Тот, кто назвался Сашей, проснулся очень рано и прошел на пустующую кухню. Сторонний наблюдатель (если бы таковой был, однако на этот раз гости разошлись еще затемно, а Федор, по всей вероятности, спит у себя беспробудным сном) мог бы стать свидетелем очень странного разговора молодого человека самого с собой. Во всяком случае, так это выглядело.

– Доклад готов… Пролонгация кажется абсолютно излишней. Бессмысленная растрата времени и здоровья.

Потом в разговоре (а то, что Саша при этом с кем-то говорил, было совершенно ясно – пусть даже и в своих мыслях он поддерживал этот диалог) наступила пауза. Спустя минуту он вновь заговорил вполголоса:

– Вердикт понятен. Приступаю к исполнению.

Саша (раз уж мы привыкли его так называть) налил себе из под крана стакан воды, выпил, вздохнул и, будто бы решившись, направился в спальню Федора.

То, что постель Федора оказалась пуста, стало для молодого человека неожиданностью, однако, небольшой. Он обулся, накинул плащ и вышел в крымское утро. Как только покинул квартиру, молодой человек уже точно знал, в каком направлении следует двигаться. Саша отправился в сторону побережья. И чем меньше становилось расстояние между художником и юношей, тем хуже становилось Федору. Когда Саша пришел, Федор уже едва держался на ногах, но, левой рукой накрыв область сердца, правой продолжал рисовать.

– Я пришел попрощаться. – сказал молодой человек.

Федор повернулся к юноше и, слегка сдавленным от боли голосом, произнес.

– А, это ты? Привет. Да, что-то сердце слегка прихватило… Когда придешь за картиной? Днями будет готова. Может быть, даже сегодня.

– Федор, я пришел попрощаться с тобой. Ты уходишь.

– В каком смысле? – художник уже вновь повернулся к своему творению.

– Умираешь, Федор. Обширный инфаркт. Он уже начался. У тебя остались минуты.

Повисла пауза, но рисовать художник не прекращал. Спустя несколько мгновений спросил:

– Я сразу понял, что ты какой-то особенный. Странный какой-то… Ты кто – экстрасенс? С чего ты решил, что у меня инфаркт?

Молодой человек ничего не ответил. Он приблизился к творению Федора и рассматривал почти уже готовую картину. Справа и слева, неотчетливо видимые сквозь легкий морской туман, просматриваются скалы – они возвышаются как таинственные великаны или даже чудовища: вечные, незыблемые, величественные… На их фоне сгрудившиеся яхты, ялы, катамараны и корабли смотрятся беззащитно и приходяще, – как символы мимолетности жизни… И их беспорядочное расположение в центре картины лишь подчеркивает бренность и хаотичность их кратковременного существования в окружении таинственных великанов – Крымских гор. Черная лужа машинного масла тоже нашла себе место на этой картине – разлитая по поверхности воды она стала будто бы зеркалом, отчетливо отражая вершины нависающих скал и, тем самым, увеличивая общую тревожность художественного повествования. Между тем, чудесная погода и штиль на море придают пейзажу некий элемент беспечности и праздности, но, далеко вдали, возле линии горизонта, зритель уже видит сгущающиеся тучи, как символ приближающегося ненастья.

И все это было исполнено Федором легко и непринужденно, мазки не были нарочитыми и не нуждались в повторности – техника исполнения была очень близка к импрессионизму, а призрачность проступающих из тумана образов даже заставляла вспомнить некоторые работы Сислея или Моне.

Юноша, который просил называть себя Сашей, не отрываясь, смотрел на изображение. Федор выронил кисть и медленно сел на землю. Теперь он уже обеими руками держался за левую сторону груди.

– Это… Прекрасно… – не сводя глаз с картины, произнес Саша.

– Да? – хрипло переспросил Федор, – там еще надо… Чуть-чуть… Но я рад, что тебе понравилось. Закончить не успею… Забирай так…

– Успеешь. – новый знакомый Федора посмотрел на своего собеседника, сидящего на куцей траве.

Неожиданно художник почувствовал, что его будто бы отпустило – боль в области сердца перестала быть такой пронзительной.

– Так это ты.. Устроил? – Федор был поражен собственной неожиданной догадкой.

Молодой человек вновь не ответил. Он протянул руку и помог своему подопечному встать. Тот уже совсем не чувствовал боли – лишь по-прежнему не мог вздохнуть полной грудью…

– Кто ты? – вновь спросил Федор.

– Твой Ангел Хранитель.

Федор недоверчиво улыбнулся.

– Что ж ты меня чуть не убил, ангел? Ты же должен меня хранить.

– Должен. И храню. Но меня больше волнует твоя душа, а не твое тело.

«Саша» еще раз посмотрел на картину, потом на собеседника, резко развернулся и быстро пошел в сторону леса. Не дойдя нескольких шагов до опушки, остановился, повернулся и произнес:

– Ты сегодня пережил второе рождение, Федор. Не разбазарь этот подарок. Живи. Пока рисуешь.

Постепенно растворяясь в воздухе, ангел «Саша» шел и думал:

«Эта лужа машинного масла – как грязь и грех в жизни Федора… Кажется, они лишь портят общую картину – но без них шедевр не получится. Они, видимо, лишь дополняют общую картину гармонии…»

Следующая картина Федора называлась «Исчезающий ангел».