Игорь ВОЛГИН ● «Покуда ясны небеса…»

* * *
Вероломная, нежная, злая,
беспородных болотных кровей,
под разлёты вороньего грая
что ты сделала с жизнью моей?

Что ты сделала с нашим жилищем,
как Рязань, разоренным во прах,
с этим счастьем недолгим и нищим,
с первым словом на детских устах?

Значит, время страшнее, чем Ирод,
если женщина в дикой борьбе,
умножая количество сирот,
пробивает дорогу себе.

Я теперь заодно с листопадом,
с этой ширью, где охра и ржа,
где кружит над заброшенным садом
уязвленная мною душа.

Где подруга последняя – осень
от меня поспешает во тьму.
И под шум переделкинских сосен
так легко засыпать одному.

 

 

* * *
Подымался ни свет ни заря.
Пил из крана холодную воду.
Этой осенью, видно, не зря
обещали сухую погоду.

Жгли костры на бульварах – и дым
обнаруживал зону сгоранья.
…Был жестоким и был молодым –
не бессмертья хотел, а признанья.

Между тем приближался момент.
Выползали трамваи из парка.
Разносил телеграммы студент.
Начиналась дневная запарка.

И ничто ни души, ни ума
не смущало, когда без боязни
всё давалось за так, задарма –
как по чьей-то случайной приязни.

 

* * *
Эта двенадцатилетняя связь –
старой ограды чугунная вязь,

кеды, забитые влажным песком,
желтые листья в пруду городском.

Кто это знает? Никто и нигде,
что отразилось в вечерней воде.

Может быть, некто и помнит про то?
Не обольщайся: нигде и никто.

Значит, тому и названия нет
по минованьи двенадцати лет.

Смысл, к огорчению, неразличим
по истеченьи двенадцати зим.

Ветра круженье, сиротство скамей
предполагают крушенье семей.

Да и прогулки у старых оград
усугубляют лишь горечь утрат.

– Чем же держалась, – ты спросишь, дивясь, –
эта двенадцатилетняя связь –

сон наяву, наваждение, бред…
– Милая, этому имени нет.

Может быть, просто имелись в виду
желтые листья в осеннем пруду,

дождик нечастый, круги по воде…
Но, к сожаленью: никто и нигде.

 

* * *
Но взгляните на лица детей!
Поглядите на детские лица!
Ни злодей и ни прелюбодей
здесь ни в ком не посмели явиться.

Я не знаю, с чего ты взяла —
хоть опять эти веянья в моде —
что истоки вселенского зла
заключаются в нашей природе.

Ты стучишь на машинке всю ночь.
И подвластная звукам знакомым,
спит твоя годовалая дочь
на диване, что куплен месткомом.

Мы, возможно, и будем в аду.
Но недаром сей ангел небесный
в деревянную дует дуду
и парит над кромешною бездной.

Он не жалок и он невелик —
он не вырос ещё из пелёнок.
Обобщи человеческий лик
и уверься, что это — ребёнок.

 

* * *
Мне дочери нынче явились во сне:
все трое – печальны, все трое – одне.

В безвидной пустыне иль мертвых горах,
где ветер вздымает лишь каменный прах,

где бледное небо подобно стеклу,
стоят они, очи вперяя во мглу.

И нету окрест ни листка, ни леска,
и черная птица над ними – тоска.

Я руки в отчаяньи к детям простер.
– Ты плачешь, – сказала одна из сестер. –

– Ты плачешь, – меньшая промолвила дочь, –
но слезы твои превращаются в ночь.

Напрасно ты наше смутил забытье.
Ступай, нам неведомо имя твое.

И дочерь вторая отверзла уста:
– Как этот ландшафт, наша память пуста.

Но вижу души твоей черный астрал.
Пришелец из прошлого, ты опоздал.

В долине безумья, где мертвая падь,
наш сон окормляет безумная мать.

И кто бы ты ни был – надежд не таи:
лишь ада исчадия – чада твои!

Но словно бы луч, проницающий ночь,
шагнула из морока старшая дочь.

В глаза мои, словно в бездонную щель,
взглянула любимая старшая дщерь.

И тень узнаванья прошла по лицу.
И горько она улыбнулась отцу.

И молча три тени склонились ко мне.
– О дети… – шепнул я и умер во сне.

 

* * *
Давай-ка с тобой потолкуем,
покуда ясны небеса.
Подумаешь, чем мы рискуем –
в запасе ещё полчаса.

Ещё полчаса есть в запасе –
полжизни в запасе, а там,
быть может, погода на трассе
взыграет на счастие нам.

И ты не уедешь в четыре,
поскольку закрыт небосклон,
поскольку идёт над Сибирью
неслыханной силы циклон.

Пока он пытается дунуть
иерихонской трубой,
ты можешь вполне передумать,
как это случалось с тобой…

 

* * *
Отжевав банальности мякину,
наломав немало в жизни дров,
я, как и положено, покину
вскоре этот лучший из миров.

И, явившись из-за буераков,
в чаяньи бесхозного добра
пять моих детей от разных браков
встанут у отцовского одра.

И в межгалактическую стужу
уносясь от здешних областей,
я свою единственную душу
разломлю на несколько частей.

Нежную, застенчивую с детства –
как её мне страшно отдавать.
Но на это скудное наследство
вряд ли будет кто претендовать.

Скажут по-семейному, без фальши:
«Ты, папаша, доброго добрей.
А не шёл бы ты куда подальше
вместе с филантропией своей!»

И пойдёт сторонкой, не в обидку,
жалкие свершая антраша,
на живую смётанная нитку
в рай моя бессмертная душа.

 

* * *
Е. В.

Люби меня таким, каков
я есть – иным уже не буду.
Не замолю своих грехов,
врагов прощу, но не забуду.

И той вины не искуплю,
и ни строки не переправлю.
Кого любил – не разлюблю,
пустой надежды не оставлю.

Жизнь, промелькнувшая, как блиц,
такого выдалась замеса,
что появленье новых лиц
не представляет интереса.* * *
Вероломная, нежная, злая,
беспородных болотных кровей,
под разлёты вороньего грая
что ты сделала с жизнью моей?

Что ты сделала с нашим жилищем,
как Рязань, разоренным во прах,
с этим счастьем недолгим и нищим,
с первым словом на детских устах?

Значит, время страшнее, чем Ирод,
если женщина в дикой борьбе,
умножая количество сирот,
пробивает дорогу себе.

Я теперь заодно с листопадом,
с этой ширью, где охра и ржа,
где кружит над заброшенным садом
уязвленная мною душа.

Где подруга последняя – осень
от меня поспешает во тьму.
И под шум переделкинских сосен
так легко засыпать одному.

 

 

* * *
Подымался ни свет ни заря.
Пил из крана холодную воду.
Этой осенью, видно, не зря
обещали сухую погоду.

Жгли костры на бульварах – и дым
обнаруживал зону сгоранья.
…Был жестоким и был молодым –
не бессмертья хотел, а признанья.

Между тем приближался момент.
Выползали трамваи из парка.
Разносил телеграммы студент.
Начиналась дневная запарка.

И ничто ни души, ни ума
не смущало, когда без боязни
всё давалось за так, задарма –
как по чьей-то случайной приязни.

 

* * *
Эта двенадцатилетняя связь –
старой ограды чугунная вязь,

кеды, забитые влажным песком,
желтые листья в пруду городском.

Кто это знает? Никто и нигде,
что отразилось в вечерней воде.

Может быть, некто и помнит про то?
Не обольщайся: нигде и никто.

Значит, тому и названия нет
по минованьи двенадцати лет.

Смысл, к огорчению, неразличим
по истеченьи двенадцати зим.

Ветра круженье, сиротство скамей
предполагают крушенье семей.

Да и прогулки у старых оград
усугубляют лишь горечь утрат.

– Чем же держалась, – ты спросишь, дивясь, –
эта двенадцатилетняя связь –

сон наяву, наваждение, бред…
– Милая, этому имени нет.

Может быть, просто имелись в виду
желтые листья в осеннем пруду,

дождик нечастый, круги по воде…
Но, к сожаленью: никто и нигде.

 

* * *
Но взгляните на лица детей!
Поглядите на детские лица!
Ни злодей и ни прелюбодей
здесь ни в ком не посмели явиться.

Я не знаю, с чего ты взяла —
хоть опять эти веянья в моде —
что истоки вселенского зла
заключаются в нашей природе.

Ты стучишь на машинке всю ночь.
И подвластная звукам знакомым,
спит твоя годовалая дочь
на диване, что куплен месткомом.

Мы, возможно, и будем в аду.
Но недаром сей ангел небесный
в деревянную дует дуду
и парит над кромешною бездной.

Он не жалок и он невелик —
он не вырос ещё из пелёнок.
Обобщи человеческий лик
и уверься, что это — ребёнок.

 

* * *
Мне дочери нынче явились во сне:
все трое – печальны, все трое – одне.

В безвидной пустыне иль мертвых горах,
где ветер вздымает лишь каменный прах,

где бледное небо подобно стеклу,
стоят они, очи вперяя во мглу.

И нету окрест ни листка, ни леска,
и черная птица над ними – тоска.

Я руки в отчаяньи к детям простер.
– Ты плачешь, – сказала одна из сестер. –

– Ты плачешь, – меньшая промолвила дочь, –
но слезы твои превращаются в ночь.

Напрасно ты наше смутил забытье.
Ступай, нам неведомо имя твое.

И дочерь вторая отверзла уста:
– Как этот ландшафт, наша память пуста.

Но вижу души твоей черный астрал.
Пришелец из прошлого, ты опоздал.

В долине безумья, где мертвая падь,
наш сон окормляет безумная мать.

И кто бы ты ни был – надежд не таи:
лишь ада исчадия – чада твои!

Но словно бы луч, проницающий ночь,
шагнула из морока старшая дочь.

В глаза мои, словно в бездонную щель,
взглянула любимая старшая дщерь.

И тень узнаванья прошла по лицу.
И горько она улыбнулась отцу.

И молча три тени склонились ко мне.
– О дети… – шепнул я и умер во сне.

 

* * *
Давай-ка с тобой потолкуем,
покуда ясны небеса.
Подумаешь, чем мы рискуем –
в запасе ещё полчаса.

Ещё полчаса есть в запасе –
полжизни в запасе, а там,
быть может, погода на трассе
взыграет на счастие нам.

И ты не уедешь в четыре,
поскольку закрыт небосклон,
поскольку идёт над Сибирью
неслыханной силы циклон.

Пока он пытается дунуть
иерихонской трубой,
ты можешь вполне передумать,
как это случалось с тобой…

 

* * *
Отжевав банальности мякину,
наломав немало в жизни дров,
я, как и положено, покину
вскоре этот лучший из миров.

И, явившись из-за буераков,
в чаяньи бесхозного добра
пять моих детей от разных браков
встанут у отцовского одра.

И в межгалактическую стужу
уносясь от здешних областей,
я свою единственную душу
разломлю на несколько частей.

Нежную, застенчивую с детства –
как её мне страшно отдавать.
Но на это скудное наследство
вряд ли будет кто претендовать.

Скажут по-семейному, без фальши:
«Ты, папаша, доброго добрей.
А не шёл бы ты куда подальше
вместе с филантропией своей!»

И пойдёт сторонкой, не в обидку,
жалкие свершая антраша,
на живую смётанная нитку
в рай моя бессмертная душа.

 

* * *
Е. В.

Люби меня таким, каков
я есть – иным уже не буду.
Не замолю своих грехов,
врагов прощу, но не забуду.

И той вины не искуплю,
и ни строки не переправлю.
Кого любил – не разлюблю,
пустой надежды не оставлю.

Жизнь, промелькнувшая, как блиц,
такого выдалась замеса,
что появленье новых лиц
не представляет интереса.