Игорь ВОЛГИН ● «Покуда ясны небеса…»
* * *
Вероломная, нежная, злая,
беспородных болотных кровей,
под разлёты вороньего грая
что ты сделала с жизнью моей?
Что ты сделала с нашим жилищем,
как Рязань, разоренным во прах,
с этим счастьем недолгим и нищим,
с первым словом на детских устах?
Значит, время страшнее, чем Ирод,
если женщина в дикой борьбе,
умножая количество сирот,
пробивает дорогу себе.
Я теперь заодно с листопадом,
с этой ширью, где охра и ржа,
где кружит над заброшенным садом
уязвленная мною душа.
Где подруга последняя – осень
от меня поспешает во тьму.
И под шум переделкинских сосен
так легко засыпать одному.
* * *
Подымался ни свет ни заря.
Пил из крана холодную воду.
Этой осенью, видно, не зря
обещали сухую погоду.
Жгли костры на бульварах – и дым
обнаруживал зону сгоранья.
…Был жестоким и был молодым –
не бессмертья хотел, а признанья.
Между тем приближался момент.
Выползали трамваи из парка.
Разносил телеграммы студент.
Начиналась дневная запарка.
И ничто ни души, ни ума
не смущало, когда без боязни
всё давалось за так, задарма –
как по чьей-то случайной приязни.
* * *
Эта двенадцатилетняя связь –
старой ограды чугунная вязь,
кеды, забитые влажным песком,
желтые листья в пруду городском.
Кто это знает? Никто и нигде,
что отразилось в вечерней воде.
Может быть, некто и помнит про то?
Не обольщайся: нигде и никто.
Значит, тому и названия нет
по минованьи двенадцати лет.
Смысл, к огорчению, неразличим
по истеченьи двенадцати зим.
Ветра круженье, сиротство скамей
предполагают крушенье семей.
Да и прогулки у старых оград
усугубляют лишь горечь утрат.
– Чем же держалась, – ты спросишь, дивясь, –
эта двенадцатилетняя связь –
сон наяву, наваждение, бред…
– Милая, этому имени нет.
Может быть, просто имелись в виду
желтые листья в осеннем пруду,
дождик нечастый, круги по воде…
Но, к сожаленью: никто и нигде.
* * *
Но взгляните на лица детей!
Поглядите на детские лица!
Ни злодей и ни прелюбодей
здесь ни в ком не посмели явиться.
Я не знаю, с чего ты взяла —
хоть опять эти веянья в моде —
что истоки вселенского зла
заключаются в нашей природе.
Ты стучишь на машинке всю ночь.
И подвластная звукам знакомым,
спит твоя годовалая дочь
на диване, что куплен месткомом.
Мы, возможно, и будем в аду.
Но недаром сей ангел небесный
в деревянную дует дуду
и парит над кромешною бездной.
Он не жалок и он невелик —
он не вырос ещё из пелёнок.
Обобщи человеческий лик
и уверься, что это — ребёнок.
* * *
Мне дочери нынче явились во сне:
все трое – печальны, все трое – одне.
В безвидной пустыне иль мертвых горах,
где ветер вздымает лишь каменный прах,
где бледное небо подобно стеклу,
стоят они, очи вперяя во мглу.
И нету окрест ни листка, ни леска,
и черная птица над ними – тоска.
Я руки в отчаяньи к детям простер.
– Ты плачешь, – сказала одна из сестер. –
– Ты плачешь, – меньшая промолвила дочь, –
но слезы твои превращаются в ночь.
Напрасно ты наше смутил забытье.
Ступай, нам неведомо имя твое.
И дочерь вторая отверзла уста:
– Как этот ландшафт, наша память пуста.
Но вижу души твоей черный астрал.
Пришелец из прошлого, ты опоздал.
В долине безумья, где мертвая падь,
наш сон окормляет безумная мать.
И кто бы ты ни был – надежд не таи:
лишь ада исчадия – чада твои!
Но словно бы луч, проницающий ночь,
шагнула из морока старшая дочь.
В глаза мои, словно в бездонную щель,
взглянула любимая старшая дщерь.
И тень узнаванья прошла по лицу.
И горько она улыбнулась отцу.
И молча три тени склонились ко мне.
– О дети… – шепнул я и умер во сне.
* * *
Давай-ка с тобой потолкуем,
покуда ясны небеса.
Подумаешь, чем мы рискуем –
в запасе ещё полчаса.
Ещё полчаса есть в запасе –
полжизни в запасе, а там,
быть может, погода на трассе
взыграет на счастие нам.
И ты не уедешь в четыре,
поскольку закрыт небосклон,
поскольку идёт над Сибирью
неслыханной силы циклон.
Пока он пытается дунуть
иерихонской трубой,
ты можешь вполне передумать,
как это случалось с тобой…
* * *
Отжевав банальности мякину,
наломав немало в жизни дров,
я, как и положено, покину
вскоре этот лучший из миров.
И, явившись из-за буераков,
в чаяньи бесхозного добра
пять моих детей от разных браков
встанут у отцовского одра.
И в межгалактическую стужу
уносясь от здешних областей,
я свою единственную душу
разломлю на несколько частей.
Нежную, застенчивую с детства –
как её мне страшно отдавать.
Но на это скудное наследство
вряд ли будет кто претендовать.
Скажут по-семейному, без фальши:
«Ты, папаша, доброго добрей.
А не шёл бы ты куда подальше
вместе с филантропией своей!»
И пойдёт сторонкой, не в обидку,
жалкие свершая антраша,
на живую смётанная нитку
в рай моя бессмертная душа.
* * *
Е. В.
Люби меня таким, каков
я есть – иным уже не буду.
Не замолю своих грехов,
врагов прощу, но не забуду.
И той вины не искуплю,
и ни строки не переправлю.
Кого любил – не разлюблю,
пустой надежды не оставлю.
Жизнь, промелькнувшая, как блиц,
такого выдалась замеса,
что появленье новых лиц
не представляет интереса.* * *
Вероломная, нежная, злая,
беспородных болотных кровей,
под разлёты вороньего грая
что ты сделала с жизнью моей?
Что ты сделала с нашим жилищем,
как Рязань, разоренным во прах,
с этим счастьем недолгим и нищим,
с первым словом на детских устах?
Значит, время страшнее, чем Ирод,
если женщина в дикой борьбе,
умножая количество сирот,
пробивает дорогу себе.
Я теперь заодно с листопадом,
с этой ширью, где охра и ржа,
где кружит над заброшенным садом
уязвленная мною душа.
Где подруга последняя – осень
от меня поспешает во тьму.
И под шум переделкинских сосен
так легко засыпать одному.
* * *
Подымался ни свет ни заря.
Пил из крана холодную воду.
Этой осенью, видно, не зря
обещали сухую погоду.
Жгли костры на бульварах – и дым
обнаруживал зону сгоранья.
…Был жестоким и был молодым –
не бессмертья хотел, а признанья.
Между тем приближался момент.
Выползали трамваи из парка.
Разносил телеграммы студент.
Начиналась дневная запарка.
И ничто ни души, ни ума
не смущало, когда без боязни
всё давалось за так, задарма –
как по чьей-то случайной приязни.
* * *
Эта двенадцатилетняя связь –
старой ограды чугунная вязь,
кеды, забитые влажным песком,
желтые листья в пруду городском.
Кто это знает? Никто и нигде,
что отразилось в вечерней воде.
Может быть, некто и помнит про то?
Не обольщайся: нигде и никто.
Значит, тому и названия нет
по минованьи двенадцати лет.
Смысл, к огорчению, неразличим
по истеченьи двенадцати зим.
Ветра круженье, сиротство скамей
предполагают крушенье семей.
Да и прогулки у старых оград
усугубляют лишь горечь утрат.
– Чем же держалась, – ты спросишь, дивясь, –
эта двенадцатилетняя связь –
сон наяву, наваждение, бред…
– Милая, этому имени нет.
Может быть, просто имелись в виду
желтые листья в осеннем пруду,
дождик нечастый, круги по воде…
Но, к сожаленью: никто и нигде.
* * *
Но взгляните на лица детей!
Поглядите на детские лица!
Ни злодей и ни прелюбодей
здесь ни в ком не посмели явиться.
Я не знаю, с чего ты взяла —
хоть опять эти веянья в моде —
что истоки вселенского зла
заключаются в нашей природе.
Ты стучишь на машинке всю ночь.
И подвластная звукам знакомым,
спит твоя годовалая дочь
на диване, что куплен месткомом.
Мы, возможно, и будем в аду.
Но недаром сей ангел небесный
в деревянную дует дуду
и парит над кромешною бездной.
Он не жалок и он невелик —
он не вырос ещё из пелёнок.
Обобщи человеческий лик
и уверься, что это — ребёнок.
* * *
Мне дочери нынче явились во сне:
все трое – печальны, все трое – одне.
В безвидной пустыне иль мертвых горах,
где ветер вздымает лишь каменный прах,
где бледное небо подобно стеклу,
стоят они, очи вперяя во мглу.
И нету окрест ни листка, ни леска,
и черная птица над ними – тоска.
Я руки в отчаяньи к детям простер.
– Ты плачешь, – сказала одна из сестер. –
– Ты плачешь, – меньшая промолвила дочь, –
но слезы твои превращаются в ночь.
Напрасно ты наше смутил забытье.
Ступай, нам неведомо имя твое.
И дочерь вторая отверзла уста:
– Как этот ландшафт, наша память пуста.
Но вижу души твоей черный астрал.
Пришелец из прошлого, ты опоздал.
В долине безумья, где мертвая падь,
наш сон окормляет безумная мать.
И кто бы ты ни был – надежд не таи:
лишь ада исчадия – чада твои!
Но словно бы луч, проницающий ночь,
шагнула из морока старшая дочь.
В глаза мои, словно в бездонную щель,
взглянула любимая старшая дщерь.
И тень узнаванья прошла по лицу.
И горько она улыбнулась отцу.
И молча три тени склонились ко мне.
– О дети… – шепнул я и умер во сне.
* * *
Давай-ка с тобой потолкуем,
покуда ясны небеса.
Подумаешь, чем мы рискуем –
в запасе ещё полчаса.
Ещё полчаса есть в запасе –
полжизни в запасе, а там,
быть может, погода на трассе
взыграет на счастие нам.
И ты не уедешь в четыре,
поскольку закрыт небосклон,
поскольку идёт над Сибирью
неслыханной силы циклон.
Пока он пытается дунуть
иерихонской трубой,
ты можешь вполне передумать,
как это случалось с тобой…
* * *
Отжевав банальности мякину,
наломав немало в жизни дров,
я, как и положено, покину
вскоре этот лучший из миров.
И, явившись из-за буераков,
в чаяньи бесхозного добра
пять моих детей от разных браков
встанут у отцовского одра.
И в межгалактическую стужу
уносясь от здешних областей,
я свою единственную душу
разломлю на несколько частей.
Нежную, застенчивую с детства –
как её мне страшно отдавать.
Но на это скудное наследство
вряд ли будет кто претендовать.
Скажут по-семейному, без фальши:
«Ты, папаша, доброго добрей.
А не шёл бы ты куда подальше
вместе с филантропией своей!»
И пойдёт сторонкой, не в обидку,
жалкие свершая антраша,
на живую смётанная нитку
в рай моя бессмертная душа.
* * *
Е. В.
Люби меня таким, каков
я есть – иным уже не буду.
Не замолю своих грехов,
врагов прощу, но не забуду.
И той вины не искуплю,
и ни строки не переправлю.
Кого любил – не разлюблю,
пустой надежды не оставлю.
Жизнь, промелькнувшая, как блиц,
такого выдалась замеса,
что появленье новых лиц
не представляет интереса.