* * *

и видел ангела.
и взгляд запоминал
движение листвы
от ветки к ветке –
его шаги, свободные, как веки
ребёнка спящего.
светало.
прибывал
на смену фиолетовому плавый,
отвердевал, крошился на ходу –
янтарь из Себастьяновой октавы.
как мы давно не падали в траву,
не набирали пригоршнями воду,
не слышали, не прекращали речь,
как мы не выходили на свободу
давно,

как мы.
и пробовал сберечь
ту часть себя,
не взятую словами
в невольники
в обмен на чёрный нал.
и видел ангела,
и взгляд запоминал
его шаги
над нашими телами.

 

* * *

исчезать постепенно,
пусть никто не заметит боли.
вытаскивать себя из других,
как иглу из вены.
становиться “не помню откуда” точкой свернувшейся крови,
мерцанием мёртвой звезды на краю вселенной.
ехать утром по тихой, пустой,
по просторной трассе,
зеркало заднего вида
(да и любое) причислить к лишним.
озираться вокруг,
говорить Создателю: славься.
тихо так, вполголоса,
чтоб не слышал.

 

* * *

правду говорить легко и приятно.
сама же правда заключается в том, что правда
исчезает на выдохе, как в полдень капля росы.
ёжится, сжимает коленки свои, недотрога.
Иван говорит: ” правда была у Бога”
Бог же не столько невидим,
сколько непроизносим.
вот, отчего мест не хватает в дурке,
и поэты звёздною ночью гоняют шкурки,
скуля и потея в каменной той тиши.
и такой Урал на душе, что не дай вам боже,
только и слышно, как жвалами режут кожу,
пробегая по ней, холодные мураши.

* * *

Гамаюн говорит “чирик” и тревожит ветки
алычи,
и бретелькой
цепляется за сучок,
и летит, окружённая солнечной алычой,
выплеснув грудь из пуховой своей жилетки.
и вещает мне, и говорит: устал,
как ты устал, возвращайся к себе, довольно,…
в дом у запястья, где не бывает больно,
в тишину возвращайся,
в мягкий свой барбитал.
следуй за радугой
в медленный тёплый воск,
в место, где даже декабрь называют маем.
хочешь, возьмись за крыло моё, полетаем,
полетаем вместе со мной.
говорит Алконост:
будем крутиться средь рыхлых небесных льдин,
перемещаться, складываться, играя,
словно цветные волшебного куба грани,
в доме твоём окрашенные в один
цвет.
назовём его
цветом любви,
и он
пусть будет красным, любовь непременно – красный.
так говорит Василиск и дышит в лицо огнём.
крылатый, нещадный, приземистый, коренастый.

 

* * *

так сидела она на узком моём плече.
и я озирался и говорил: зачем?
в четверть голоса говорил,
жалобно, неумело.
и она под ключицу мне коготь – стальной крючок.
и, поскольку это левое было плечо,
сердце переворачивалось и болело.
так болело, что камни
текли у меня из глаз.
и она, крылья расправив, тащила нас
через дождь, над примятыми травами
в горьком поле.
нас, себя и меня…
за полем был виден лес,
за лесом город.
и мы отлучались от мест,
где моё безволие
было названо божьей волей.
Сирин, что ли?…
так мы летели с ней,
дождь качался внизу,
становился воздух ясней,
перья её, мокрой краплёной масти,
высыхали, вздыхали, шептались.
далёкий гром
уменьшался, добрел.
казалось, щёлкает языком,
подзывая птицу,
соколиной охоты мастер.

 

* * *

Рим так далёк,
что может быть сравним
с межзвёздными печальными прямыми,
вернее, с точкой, где они…
и Рим
и есть она.
так, говоря о Риме,
я шёл пределом Дантовым.
над ним,
над мягкой амальгамой голубою
был слышен самолётный гул,
и Рим
казался иллюзорней Уренгоя
иль Усть-Нюкжи,
где, кстати, я бывал,
где квасил с местным рвотную сивуху,
а тот молчал и головой кивал.
не доверяя зрению и слуху,
смотрел в глаза вещающему мне,
как я смотрю на мрамор мёртвых статуй.
потом вставал и наотмашь, лопатой,
по мухе бил, сидящей на стене.

 

* * *

бульвар, никогда не видавший упавших листьев,
не знакомый с ветошью,
лохмотьев не примерявший,
мостовую не укрывавший побитой, лисьей,
рыжею, мокрой…
пылен, шумлив, неряшлив.
стало быть – юг.
под стоптанный впятеро ямб
не ложатся смуглянки,
к солнцу не липнут слюни.
и чернила сохнут,
прикоснувшись едва к краям
бумаги.
создатель
особо ревнив в июне,
июле, августе,
вплоть до конца сентября.
жара веселится.
через бак перегнувшись, нищий
копается в нём торопливо,
как будто ищет
не хлебные корки,
а куски разбитого алтаря.