Марина НИИРИ ● Комплекс Сальери. Нерассказанная история Гриффина и Кемпа

Посвящается Герберту Уэллсу

(Университетский колледж Лондона, 1884)

“Очнись, Сэмюел!  Одно то, что ты живёшь под одной крышей с гением не сделает тебя таким же.”

Это был голос здравого смысла, к которому я прислушивался большую часть жизни.  В то же время голос суеверия и тщславия пытался меня убедить в обратном.  Мне так хотелось верить, что если я буду проводить достаточно времени в обществе Гриффина, то, в конце концов, заражусь его гениальностью.  Я представлял, что наши сознания это два сообщающихся сосуда, между которыми бурлят грандиозные теории и научные тайны.  Незаметно эта трясина фантазий и самообмана бесповоротно затянула меня.

Джонатан Гриффин, уроженец Кардиффа, был на три года меня моложе но всего на один курс позади.  Он поступил в Университетский Колледж осенью 1883 года, якобы изучать медицину.  Я подчёркиваю слово “якобы”.  У меня с самого началa были сомнения, что этот человек собирался возиться с пациентами всю жизнь.  Я позже узнал, что на этой профессии настоял его отец, а сам Гриффин не стал открыто сопротивляться.  Ему было важно попасть в Лондон и получить доступ к самым лучшим библииотекам и лабораториям.  Больше всего его интерсовали коэффициент преломления и оптическая непроницаемость – темы, не имевшие к медицине почти никакого отношения.

Мы вместе посещали семинар по физике, который вёл Профессор Хэндли, мой интеллектуальный отец, пообещавший мне после выпуска должность ассистента, а заодно и руку своей дочери Элизабет.  Весь факультет считал меня наследником Хэндли, будущим королём лаборатории.  По крайней мере так было до появления Гриффина.  За неделю этот восемнадцалитетний мальчишка с валлийским акцентом перевернул вверх ногами ту непоколебимую иерархию, которая существовала с 1881 года, когда я впервые поделился результатами своих опытов.  Когда Гриффин приходил на лекцию, вся болтовня обрывалась и переходила в общий вздох обожания.

Всё случилось так быстро, что я толком не успел вознегодовать.  Он сорвал с моей головы невидимую корону и возложил её на облако своих белоснежных кудрей.

До Гриффина я ни разу не встречал альбиноса.  Поначалу он мне казался представителем другой расы, той самой которую воспевали Дарвин и Кингсли, считавшие, что настоящему европейцу не нужен лишний пигмент.  Потом я узнал что эта особенность несёт некоторые неудобства.  Гранатовые глаза Гриффина были очень чувствительны к свету, вынуждая его носить тёмные очки и шляпу с широкими полями.  На переносице формировалась складка, с каждым месяцев становившаяйса глубже.  Я изучал эту складку точно иероглиф, который помог бы мне проникнуть в тайны его сознания.

 

* * *

В детстве я страдал лёгочной недостаточностью.  От малейшей физической нагрузки я начинал кашлять и задыхаться.  Этот недуг отрезал меня от мира сверстников, погружённых в свои игры.  Не могу пожаловаться что они дразнили меня.  Они просто не признавали моего существования.  Тогда я бы предпочёл самые жестокие насмешки такому полному безразличию.  Моим утешением стала переписка с Робертом Стивенсоном, у которого тоже была “слабая грудь”, и который тоже провёл детство в постели.  Он высылал мне черновики своих романов и стихов.  Я прочитал “Остров Сокровищ” задолго до публикации. Фантастические приключения отвлекали меня от болезни и давали мне возможность вырваться за пределы своего ненадёжного, непредсказуемого тела.  К шестнадцати годам я смирился с тем, что у меня не будет друзей кроме вымышленных героев с шхуны Испаньола.

Всё изменилось, когда я поступил в Университетский Колледж и обнаружил своё интеллектуальное превосходство над товарищами.  Мои физические недостатки уже не имели значения.  В мгновение ока я превратился из изгоя в одного из самых востребованных коллег медицинского факультета.  Мои сверстники, которые даже не смотрели в мою сторону, когда я был ребёнком, теперь соперничали друг с другом за право вести под моим руководством исследовательскую работу.  Они стучали в дверь моей квартиры, приглашали на семейные пикники, пытались мягко подкупить и всячески завоевать моё расположение.  Наконец-то, у меня появилась возможность выбирать и отвергать.  Зима 1881 года запомнилась мне вереницей побед: первая презентация перед всем факультетом, первый ужин в доме профессора Хэндли, первый вечер наедине с Элизабет.  Незаметно для самого себя я перерос свой недуг и поклялся Богу посвятить свою карьеру лечению лёгочных заболеваний.

Когда белокурый валлиец вторгся в моё королевство, приступы кашля возобновились, с удвоенной силой.  Когда я был рядом с ним, мне не хватало воздуха.  Гриффин крал у меня кислород.  При всём при том, что он был худощав, и у него было мало личных принадлежностей, он занимал большую часть нашей общей квартиры.  В каждом углу чувствовалось его присутствие, царил неуловимый дух, не оставляя места для меня.

Спальня Гриффина служила ему личной лабораторией, в которой он проводил свои опыты до полуночи.  Он привёз с собой набор колб и пробирок, в которых он cмешивал и нагревал химические растворы.  У меня хватало благоразумия не раздражать Гриффина расспросами о его экспериментах.  Но я догадывался, что это ядовитый пар, сочившийся через щель под дверью вызывал у меня приступы кашля.

Жаловаться я не мог – в повeдении Гриффина не было ничего преступного.  В конце концов, разве можно осуждать студента за прилежность?  Если его работа пробуждала мою старую болезнь, это было моей личной проблемой.  Остатки гордости не давали мне открыто выражать нарастающее возмущение.  Не хватало, чтобы меня заклеймили комплексом Сальери.  Итак, мне ничего не оставалось делать, как загонять гнев в глубину своей воспалённой груди.  Когда напряжение в лёгких становилось невыносимым, я просто выходил на улицу или бродил по коридорам общежития.

Никто не знал, сколько ночей я провёл на кушетке в холле.  Никто не подозревал о том, какая буря бушевала у меня в голове.  Нет, я не сожалел о потерянной короне.  Я больше сожалел о потерянной свободе, впервые узнав, что значит быть духовным узником другого человека.

Kогда мои однокурсники стучали в дверь, я знал, что они, скорее всего, хотели увидеть Гриффина а не меня.  Сам он крайне редко выбирался из своего убежища.  Большую часть времени он проводил за закрытой дверью, на которую гости бросали голодные взгляды, c детской непосредственностью подталкивая друг друга локтями и перешёптываясь.

– Господи, cколько можно баловаться с взрывчаткой?

– Он лепит себе невесту, не иначе!

– Нет, он строит машину времени.

– Малыш, ты начитался Жюль Верна!  Не забивай свою прелестную головку такой чепухой.

– По крайней мере я умею читать, в отличиe от некоторых.

– Говорю вам, все альбиносы – злодеи.  Это отметина дьявола.

– Ты сам себя послушай!  Рассуждаешь так, будто прямиком из Оксфорда.  Верить в дьявола уже немодно.

– Если дьявол существует, то Гриффин – его олицетворение.

– Да ты просто завидуешь!

– Я уверен, он мучает животных.

– Глупости!  Для этого не надо поступать в университет.

– У нас не университет, а скотобойня.

– Господа, мне одному так кажется, или у Гриффина волосы ещё больше побелели?  Я не думал что это возможно.  И его кожа!  Вы видели его кожу?  Она же прозрачная, светится!  Все жилы видны.

– Так постучись к нему и сам спроси.

– Чёрта с два!  Ты первый.

– Нет уж, ты первый.

– Трус!

– Болван!

Такие у нас были разговоры.

Товарищи по-прежему обращались ко мне за научным советом.  Я вбил себе в голову, что они это делали по привычке, или из чувства долга, или жалости.

Я оставался желанным гостем за семейным столом профессора Хэндли.  Гриффина тоже приглашали, хотя он пользовался этой привилегией редко.  Когда он приходил, Элизабет отвлекалась от беседы со мной.  Она изучала лицо Гриффина настолько пристально, насколько ей позволяло воспитание, в то время как он вообще не замечал её присутствия.  Говорил он мало.  Ел ещё меньше.  В перерывах между блюдами он что-то записывал в тетрадь, с которой не расставался.  Его бесцветные губы шевелились, повторяя формулы.  Гранатовые глаза щурились и расширялись, точно от ярких вспышек света.  В эти минуты он походил на монаха, погружённого в молитву.  Элизабет вздыхала и грустно улыбалась.  Очевидно, белокурый гений задел струну, до которой мне было не дотянуться.  К тому моменту мне уже было почти всё равно.  Подумаешь, ещё одно поражение!

Хэндли радовался тому что у него теперь было два приёмных сына и строил для нас какие-то свои нелепые планы.  Однажды в пятницу под конец семинара он перед всей группой предложил нам с Гриффином сотрудничать.

Всем известно, что профессора науки не могут похвастаться безупречным тактом.  Хэндли не был исключением из правила.

– Каждый семестр мои студенты готовы перегрызть друг другу глотки за шанс работать с Сэмюелом Кемпом, – заявил он.  – А теперь ещё у нас появился Гриффин.  На этот раз я решил применить новую тактику.  Я устраню обоих виновников распри и предоставлю их друг другу.  Hе могу говорить за весь факультет, но лично мне очень любопытно посмотреть, какие чудеса эти юные звёзды науки сотворят вдвоём.

На несколько секунд весь класс затаил дыхание.  Все глаза устремились на Гриффина, так как последнее слово оставалось за ним.

– Это требование? – спросил он, дотронувшись до губ кончиком карандаша.

– Вовсе нет, – поспешно успокоил его Хэндли.  – Bсего лишь ненавязчивое предложение.  Ведь вы уже проводите достаточно времени с Кемпом.  Почему бы вам не использовать это время более плодотворно?

Гриффин выпрямился и прижал тетрадь к груди.

– Ну, если это всего лишь предложение, то я вынужден отказаться.  Видите ли, я не готов делиться своими открытиями ни с кем, даже с Сэмюелом Кемпом, при всех его заслугах.

В голосе Гриффинa не было ни капли вражды.  Тем не менее, наши однокурсники невольно ахнули от его заявки.  О, Господи!  Земля остановилась.   Сэмюела Кемпа отвергли, при чём публично.  Теперь все уставились на меня.

Мне стало трудно дышать и захотелось расстегнуть воротник.  Мысль о том, что у меня может случиться приступ кашля у всех на глазах, приводила меня в ужас.  Я изо всех сил старался не злиться на Хэндли, прекрасно понимая что его нелепое предложение было как всегда продиктовано наилучшиму побуждениями.  Он искренне верил, что это была блестящая идея.

– Профессор, – пробормотал я, подняв вспотевшую, дрожащую ладонь.  – Я сам собирался возразить, но Мистер Гриффин меня опередил.  Я считаю что в наших общих интересах вести исследовательскую работу самостоятельно.  Следуя его примеру, я отказываюсь от напарника в этом семестре.  Надеюсь, мы оба заслужили свою независимость.

Хэндли выглядел озадаченным, слегка разочарованным.

– С гениями не спорят, – заключил он, пожав плечами и начал вытирать формулы с доски, давая этим знать, что лекция закончена.

 

* * *

Прошло три недели.  Я сдержал своё общания работать самостоятельно.  Большую часть времени я проводил на верхнем этаже библиотеки, избегая товарищей и Хэндли.  Приближался мой выпускной, и пора было задуматься о предстоящей женитьбе.  Элизабет уже начала строить свадебные планы, а я лишь смутно догадывался, что включала в себя эта непостижимая мужскому уму церемония.  Невеста оживлённо описывала церкви и банкетные залы, а я, по правде говоря, почти не знал что происходило в Лондоне за пределами Блумсбери.  У меня просто не было повода покидать территорию университета.

Однажды в воскресенье вечером, после того как библиотека закрылась, и я вернулся домой, случилось немыслимое.  Гриффин вышел из своей лаборатории и заговорил со мной.

– Сэмюел, – начал он с непривычной мягкостью в голосе.

Меня передёрнуло.  Я ущипнул себя, чтобы убедиться, что это не сон.  Гриффин никогда ко мне сам не обращался, а тем более по имени.

– Я понимаю, что за последние пару месяцев причинил тебе немало неудобств, – продолжал он.  – Я только недавно узнал что мои опыты вредили твоему здоровью.  Что же ты раньше молчал?  И тот дурацкий инцидент на семинаре!  Хэндли застал меня врасплох.  Я ещё не привык к его выходкам.  Неуклюжий фигляр…

Я довольно холодно прервал его.

– Вы мне собирались что-то сообщить?

Неужели Гриффин считал, что лёгких сплетен будет достаточно, чтобы растопить лёд?

– Я думаю, Сэм, что было бы уместно извиниться.

– Извиниться?  Мне перед вами?

– Сэм, я сочту за честь сотрудничать с тобой.  Я просто ждал подходящего момента, чтобы посвятить тебя в свои открытия.  Я не хотел делать это перед всей группой.  Ведь большинство из них – безмозглые бараны.  Впрочем, ты это сам знаешь.  Послушай, я очень рад, что встретил тебя, пусть даже в таком диком балагане.

Я собирался что-то сказать, но из горла вырвался лишь хрип.  Стеклянные пробирки, расставленные на полке, начали двоиться у меня перед глазами.

– Нам нужно многое обсудить, Сэм.  Это займёт время.

– Право же, мне очень лестно, – пробормотал я, вытирая рукавом испарину со щёк и шеи.  – Но то, что я сказал на семинаре перед Хэндли и остальными…  Это на полном серьёзе.  Я действительно думаю, что нам лучше не сотрудничать.  Вы прекрасно видите, что на данный момент я не в состоянии с вами спорить.  У меня мало воздуха в лёгких.  Пускай всё остаётся как есть.  Простите…

Я уже развернулся, собираясь выйти из комнаты, но тут Гриффин, мой кумир, мой мучитель, шагнул ко мне и обхватил меня за плечи.

– Я буду работать всю ночь, – продолжал он, точно не услышав моих возражений.  – Мне нужна идеальная тишина.  Приходи утром, и тогда я поделюсь с тобой своими открытиями.  Это будет последним неудобством, которое я тебе доставлю, последней услугой, о которой я тебя попрошу.  В конечном счёте ты не пожалеешь.  Обещаю.

Теряя равновесие, я подался вперёд и уткнулся лицом ему в грудь, убеждённый, что смерть близка.  Запах химикатов, исходивший от его рубашки и белых волос, душил меня.  Впервые за всё время я дотронулся до него.  До этого он ни разу не пожал мне руки.  Даже на грани обморока я не мог не заметить какой горячей была его кожа.  Любой другой человек на его месте начал бы бредить.  Белок в крови начинает сворачиваться при температуре сорок-два по Цельсию.  Это я узнал ещё на первом курсе.  А у Гриффина температура была не меньше сорока пяти.  Но разве его можно было назвать обыкновенным человеком?  Несомненно, у него была другая биология, либо от рождения, либо как результат манипуляций, которым он себя подвергал.  И теперь этот пришелец сжимал меня в объятиях, пытаясь втянуть в свой замысел.

Одержимый ужасом и восторгом, я обвил руками его шею и прильнул к нему, кашляя и смеясь как сумасшедший.

Вдруг я услышал его шёпот.

– Возьми себя в руки, Сэм.

Это не было ни просьбой, ни попыткой меня успокоить, а приказом.  Безусловно, у него не было времени для подобных сцен.

Всё ещё задыхаясь, я выпустил его.  Он провёл меня до двери и, хлопнув по спине, вытолкнул в тёмный холл.

– Спокойной ночи, Сэм.

 

* * *

Когда я пришёл в себя, мои ноги несли меня по Гоуэр Стрит, на которой каждый булыжник был мне знаком.  За последний месяц я успел хорошо изучить узор мостовой.  В моём сознании геометрические фигуры слились в мозайку недоумения и подавленного гнева.  Но в ту ночь я чувствовал что от булыжников исходит тепло, как от рук Джонатана.  Камни жили, дышали, нашёптывали мне что-то, пока я всё ещё пытался разобраться в столь внезапном повороте судьбы.

Он и я…  Возможно ли это?  Как слепы, как невнимательны мы оба были!

Должен признаться, мысль о дружбе и совместной работе с Джонатаном радовала меня больше чем мысль о предстоящей свадьбе с Элизабет.  Её согласие выйти за меня замуж не являлось для меня триумфом.  Мне не пришлось её усердно добиваться и мучаться сомнениями, так как она не проявляла ни сопротивления, ни замешательства.  Однажды вечером Хэндли, с присущей ему бесцеремонностью, посадил нас рядом за ужином.  Это был союз, рождённый из почтения к её отцу.  Мы оба сказали “да” не столько друг другу сколько профессору Хэндли.

Элизабет, при её отменном здоровье и безупречных манерах, не отличалась красотой.  Я говорю именно о той красоте, которой было отмечено лицо Джонатана.  До встречи с ним я вообще никак не оценивал внешность других.  Эстет во мне проснулся достаточно поздно.  А тут я впервые испытывал желание изучать чьё-то лицо, восхищаясь чистыми удлиннёнными линиями профиля и полупрозрачной кожей.   Восторг, который должна была пробудить Элизабет, вместо неё пробудил Джонатан.

Это открытие меня несколько удивляло, но ничуть не смущало.

 

* * *

Утром, когда я зашёл домой чтобы переодеться и взять книги, я обнаружил, что комната Джонатана была пуста.  Пожав плечами, я решил, что увижусь с ним на лекции.  Честно говоря, я не знал, как нам теперь было вести себя на людях.  Согласился ли бы он огласить нашу новую дружбу перед товарищами?  Возможно он бы предпочёл держать её в тайне, а потом, в конце семестра потрясти весь факультет во время экзаменов.

Я неоднократно становился свидетелем сцен ликования, когда напарники, получив награду за удачную презентацию, вешались друг другу на шею, прыгали, визжали точно щенки и целовали друг друга “в мозги”, как было принято выражаться.  Потом они срывали галстуки и возили друг друга на спине по коридору под одобрительные рёв товарищей.  Это был шанс на время превратиться из будущих жрецов науки в дикарей.  К счастью, со мной они не позволяли таких мужланских нежностей, зная как мне они были неприятны.  Наверное у меня было более строгое воспитание.  Безусловно, даже цивилизованным людям нужна разрядка, особенно если она заслуженная.   Всё равно, я не представлял, что смогу непринуждённо обнять Джонатана за плечи у всех на глазах, как бы мне этого в глубине души ни хотелось.

Переступив порог класса, я увидел ассистента Хэндли.  Сам профессор отсутствовал.  Гриффина тоже не было.

Увидев меня, ассистент торопливо отвёл меня в сторону.

– Мистер Кемп, профессор Хэндли завёт вас к себе в кабинет.

Требование профессора встретиться с ним лично не слишком встревожило меня.  Мне ровным счётом было нечего скрывать.  Я был уверен, что содержание разговора будет чисто академическое.  Должно быть, Гриффин рассказал Хэндли о нашем предстоящем сотрудничестве и попросил выделить денег на наш проект.            С лёгким сердцем я вошёл в кабинет Хэндли.  С ним был ещё один профессор по имени Эллсворт.

– Присаживайтесь, – начал Хэндли, указывая на пустое кресло.  – Боюсь, у меня неприятные новости.  Вашего товарища Гриффина сегодня утром забрали в лазарет в тяжёлом состоянии.

– Что случилось? – спросил я, опускаясь на край кресла.

– Трудно сказать.  Пока что никто ничего толком не знает.  Гриффин ничего не говорит врачам, но у него налицо симптомы тяжёлого отравления: тошнота, бледность, замедленное кровообращение.

– Могу я его увидеть?

– Боюсь, что нет.  Врачи никого к нему не подпускают.

– Но почему?

Тут вмешался Эллсворт.

– Сэмюел, вы знаете, почему вас сюда позвали?

– Потому что я его друг, разумется.

– Странно, – промычал Эллсворт, поглаживая подбородок.  – Я не думал, что у Гриффина были друзья.  А вот завистников у него было предостаточно.  У врачей есть веские причины полагать, что он страдает не от обычного пищевого отравления.  В его крови обнаружены следы яда.  Директор намерен начать расследованиe и привлечь констебля, который наверняка захочет расспросить тех с кем Гриффин общался.  Мы просто хотели вас к этому приготовить.  Не исключено, что вы будете одним из первых, кого вызовут на допрос.

Если бы у меня остались силы в ногах, я бы вскочил c кресла.  Но я ничего не мог сделать кроме как упираться скользящими пальцами в подлокотники.

– Только не паникуйте, Сэмюел, – торопливо вмешался Хэндли.  – Мы вас ни в чём не обвиняем.  Напротив, мы пытаемся вас защитить от подозрений.

– Я знаю почему Гриффин болен! – выпалил я.  – Он выпил свой препарат.

Профессора переглянулись и одновременно покачали головами.

– Вы хотите сказать, что это была попытка самоубийствa? – спросил Эллсворт недоверчиво.

– Ничего подобного!  Это был эксперимент.

– Эксперимент?

– Hад которым он работает уже полгода!  Смесь, которую он принял, должна была обесцветить кровь, не меняя при этом её фукнций.  Я же слышал как он бормочет формулы во сне.  Пигменты, коэффициент преломления, оптическая непроницаемость, прозрачность живых тканей, радиoактивная машина…

Профессора приняли одну и ту же позу – скрестили руки на груди и склонили головы на бок.  По мере того как я продолжал свой рассказ, седая бровь Хэндли заламывалась всё круче.

– Так какая же конечная цель этих экспериментов? – спросил он.  – Чего, по-вашему, Гриффин пытался добиться?

Тугодумие Хэндли бесило меня неописуемо.  Сколько ему надо было времени, чтобы собрать кусочки мозайки?

– Господа, – сказал я, пытаясь удерживать ровный тон голоса, – неужели из всего рассказанного не ясно, что Гриффин пытался сделать себя невидимым?

Оба профессора расхохотались в один голос.  Хэндли было так весело, что ему пришлось налить себе воды из графина на столе.

– Ну ладно, давайте отметём в сторону тот факт, что это невозможно с научной точки зрения, – продолжил он после первого глотка.  – Но зачем молодому человеку с такой внешностью как у Гриффина делать себя невидимкой?  Я не мог не заметить как на него любуется прекрасный пол.

– Гриффину наплевать на женщин! – воскликнул я.  – Вы не понимаете.  Он никого не любит.  Ему ни до кого нет дела, в первую очередь до самого себя.  Он дважды не подумает перед тем, как подвергнуть жизнь опасности ради своей работы.  Я знаю Гриффина как никто другой.  Смейтесь сколько угодно.  Вы не стояли под дверью его спальни, слушая, как он бредит во сне.  Умоляю вас, пустите меня к нему.  Я могу убедить его довериться врачам.  Он послушается меня.  Его ещё можно спасти.  Я же больше ни о ком не думал последние четыре месяца.    Должно быть, у меня слезились глаза, потому что Хэндли протянул мне свой платок.  Эллсворт склонился к коллеге и принялся возбуждённо нашёптывать ему на ухо.

– Похоже, эта история не про Моцарта и Сальери, а про Байрона и Шелли.

Хэндли, который не был искушён в романтической поэзии, не понял намёка и принялся жевать нижнюю губу, как делал всегда, когда хотел скрыть своё невежество.

– Это может существенно подорвать репутацию всего учреждения, – продолжал шипеть Эллсворт.  – Чувствительные юноши, ограниченные в общении с противоположным полом, зачастую начинают испытывать нездоровое, противоестественное влечение друг к другу.  Вы не знали?  В древней Спарте…

Чем больше Эллсворт говорил, тем меньше Хэндли понимал.  В античой истории он тоже не был искушён.  Оба держались так, будто меня не было рядом.           – Так в чём меня, собственно, обвиняют? – спросил я, не выдержав.

– Давайте уже называть вещи своими именами.  В чём моё преступление: в попытке к убийству или в мужелюбствe?

Bот это слово Хэндли понял сразу.  Наконец-то!  Его челюсть тут же отвисла, а рука схватилась за галстук, будто его душила невидимая рука.

– Юноша!  Как вам не стыдно?

– Это мне должно быть стыдно?  Лучше пристыдите своего коллегу.  Студент при смерти, а профессор Эллсворт смакует обычаи древних спартанцев.  Похоже, он мыслями там и живёт.  Я видел, как он вечером прогуливался с директором театрального факультета по Гоуэр-Стрит.  Bсе лондонские дороги ведут в Спарту.  Впрочем, какое я право имею кого-либо осуждать?  У нас, в конце концов, либеральный университет, колыбель прогресса.  А вы всё трясётесь над своей драгоценной репутацией.  Она стоит на первом месте, даже выше самой науки.  А потом вы удивляетесь почему студенты вынуждены скрываться от вас.

Хэндли с мольбой взглянул на коллегу.

– Нет, моё больное сердце этого не вынесет.  Я слишком стар для подобных потрясений.  Что творится с нашим учреждением?  Двое моих лучших студентов…  А сколько я для них сделал!  Я предоставил Сэмюелу место за семейным столом и красавицу-дочь в жёны.  И вот она – благодарность!

– И перед самыми экзаменами, – посочувствовать Эллсворт.

– Пустите меня к Гриффину, – потребовал я сквозь зубы. – Мне ровным счётом наплевать кого вы ещё вовлечёте в это дело.  Я встану перед всем Скотленд-Ярдом если понадобится.  Слышите?  Мне нечего скрывать.  И мне не нужна ничья защита.

Xэндли стянул галстук с шеи и намотал его на кулак.

– Вы свободны, – буркнул он чуть слышно, махнув шёлковой лентой в сторону двери.

 

* * *

Сонная сиделка даже не пошевельнулась, когда я прошёл по прохладному коридору лазарета.  Все шторы были задёрнуты по просьбе Гриффина, который в тот день был единственным пациентом.  С минуту я стоял у его кровати, разглядывая очертания худого тела под белой простынёй.  Он никак не отрегировать на мой приход, хотя он бодрствовал.  Его взор был устремлён к потолку, а руки по-прежнему сжимали тетрадь.

Злорадная мысль промелькнула у меня в голове.  Вот был мой шанс отомстить ему.  Ведь я мог бы огласить его неудачный опыт перед товарищами и сделать его посмешищем всего университета.

Это мгновение злорадства длилось не дольше секунды.  Вспомнив, что я будущий врач, я потрогал ему лоб.  Теперь он был на ощупь не намного теплее, чем металлическая спинка кровати.  Я определил, что температура его тела не превышала тридцать градусов.

Судя по его цвету лица, эксперимент не был полной неудачей.  Гриффин вылядел ещё бледнее, чем раньше, и это натолкнуло меня на мысль, что ему удалось частично уничтожить пигмент в красных кровяных шариках.

– Как достадно, Сэм, – сказал он, всё ещё глядя в потолок.

Голос его звучал на удивление твёрдо, учитывая его состояния.  Во всяком случае, он не производил впечатление человека потерпевшего поражение.

– Я на полном серьёзе собирался тебя посвятить в свою работу, – продолжал он.  – Но ведь ты не можешь держать рот на замке.

– Ты тоже не можешь! – отпарировал я, присаживаясь на край его постели.

– Следующий раз завяжи себе рот полотенцем.

– Ты много услышал?

– Достаточно.  Впрочем, я всегда знал что ты сюда приехал не для того чтобы изучать медицину.

– Я бы сам не прочь, – протянул он горестно.  – Насколько всё было бы проще, если бы я мог увлечься такой заурядной сферой как медицина и посвятить ей всю жизнь.  В глубине души я тебе завидую.  Тебе не противен Хэндли.  Ты согласен работать под его надзором, жениться на его невзрачной дочери.  Но мне не суждено быть как все.  Я всегда это подозревал.  А когда приехал сюда, то остатки сомнений рассеялись.  Здесь невозможно заниматься наукой.

Его голова дёрнулась на подушке, а взгляд переметнулся на меня.  Эта внезапная попытка взглянуть мне в глаза повергла меня в лёгкую панику.  Я чуть не вскочил с кровати.  Его ледяная рука выпустила тетрадь и сжала мне запястье.

– Мне срочно надо бежать отсюда, Сэм.

– Может, это всё к лучшему, – пробормотал я вяло.  – Конечно, нет смысла продолжать плескаться не в своей тарелке.

Мне вдруг показалось, будто он собирался позвать меня с собой.  И действительно, в эту минуту я был готов всё бросить и бежать за ним хоть на край света.  Сам не знаю с чего я взял, что Гриффин был способен на такое предложение.

Он выпустил моё запястье так же неожиданно, как и схватил.

– Можешь на меня положиться, – заключил я.  – Никто ничего не узнает.

– Напротив, все узнают! – возразил Гриффин.  – Весь мир узнает – когда придёт мой час.  И тогда все университетские свиньи, которые посмеивались надо мной, задрожат.  Весь мир задрожит.

Весь мир!  Гриффин презирал его и мечтал скрыться от него, но в то же время достаточно его любил чтобы мечтать о том чтобы его потерясти и покорить.

– Значит, мы больше не увидимся? – спросил я.

– Если всё пойдёт по плану, то не увидимся.  Когда мне будет чем похвастаться, я тебя непременно разыщу.  Ты меня не увидишь, но ты услышишь мой голос и почувствуешь хватку моей руки.

Он выгнул спину и рассмеялся.

– Джонатан, да ты погубишь себя! – воскликнул я, вскочив и отпрянув от его постели.

– Даже не мечтай, Сэм.

 

* * *

Пять дней спустя Гриффин покинул университет под предлогом слабого здоровья.  Однажды я вернулся в квартиру после лекций и обнаружил его комнату пустой.  На полу сиротливо валялась треснувшая пробирка, которую я оставил в качестве сувенира.

Ну вот, я опять мог ночевать у себя дома, не испытывая вечного страха что ядовитый пар меня удушит.  Опять я стал королём лаборатории.  Впрочем, это уже не имело значения.  Мои товарищи опять ко мне потянулись, виновато и подобострастно.  Я не отвечал на их попытки восстановить былую дружбу.  Их голоса слились в невнятный гул.  Лишь голос Гриффина продолжал ясно звучать в моей памяти.  Ему удалось заразить меня презрением к университету.  Я взглянул на своё окружение его глазами, и мне тоже стало тоскливо и мерзко.  Моя бывшая залла коронации стала моей тюрьмой.  С горем пополам я завершил свою курсовую работу и даже получил какую-то награду, которая меня ничуть не обрадовала.

Надеюсь, все уже поняли, что я отказался от позиции, которую мне когда-то предлагал Хэндли.  На его дочери я тоже не женился.  Трудно сказать кто из нас испытывал большее облегчения после того как помолвка была расторгнула.

Стивенсон продолжал присылать мне черновики своих работ, но я не отвечал на его письма.

Я чувствовал, что если буду продолжать любить свою респектабельную, мещанскую жизнь, которую Джонатан так презирал, то таким образом предам его.  Мне казалось, что если бы я если бы я отрёкся от всего заурядного и этим доказал что я достоин его дружбы, быть может, он бы вернулся ко мне и наконец поделился бы своими секретами.  Я сам прекрасно понимаю, как смешны и абсурдны эти мысли.  Я не был в долгу перед Гриффином.  Ни один человек не заслуживаeт такой власти на другим.

Когда меня никто не видел, я сжимал голову руками, пытаясь вытиснуть абсурдный образ Джонатана, белокурого, красноглазого ангела, растворяющегося в воздухе.

Посвящается Герберту Уэллсу

(Университетский колледж Лондона, 1884)

“Очнись, Сэмюел!  Одно то, что ты живёшь под одной крышей с гением не сделает тебя таким же.”

Это был голос здравого смысла, к которому я прислушивался большую часть жизни.  В то же время голос суеверия и тщславия пытался меня убедить в обратном.  Мне так хотелось верить, что если я буду проводить достаточно времени в обществе Гриффина, то, в конце концов, заражусь его гениальностью.  Я представлял, что наши сознания это два сообщающихся сосуда, между которыми бурлят грандиозные теории и научные тайны.  Незаметно эта трясина фантазий и самообмана бесповоротно затянула меня.

Джонатан Гриффин, уроженец Кардиффа, был на три года меня моложе но всего на один курс позади.  Он поступил в Университетский Колледж осенью 1883 года, якобы изучать медицину.  Я подчёркиваю слово “якобы”.  У меня с самого началa были сомнения, что этот человек собирался возиться с пациентами всю жизнь.  Я позже узнал, что на этой профессии настоял его отец, а сам Гриффин не стал открыто сопротивляться.  Ему было важно попасть в Лондон и получить доступ к самым лучшим библииотекам и лабораториям.  Больше всего его интерсовали коэффициент преломления и оптическая непроницаемость – темы, не имевшие к медицине почти никакого отношения.

Мы вместе посещали семинар по физике, который вёл Профессор Хэндли, мой интеллектуальный отец, пообещавший мне после выпуска должность ассистента, а заодно и руку своей дочери Элизабет.  Весь факультет считал меня наследником Хэндли, будущим королём лаборатории.  По крайней мере так было до появления Гриффина.  За неделю этот восемнадцалитетний мальчишка с валлийским акцентом перевернул вверх ногами ту непоколебимую иерархию, которая существовала с 1881 года, когда я впервые поделился результатами своих опытов.  Когда Гриффин приходил на лекцию, вся болтовня обрывалась и переходила в общий вздох обожания.

Всё случилось так быстро, что я толком не успел вознегодовать.  Он сорвал с моей головы невидимую корону и возложил её на облако своих белоснежных кудрей.

До Гриффина я ни разу не встречал альбиноса.  Поначалу он мне казался представителем другой расы, той самой которую воспевали Дарвин и Кингсли, считавшие, что настоящему европейцу не нужен лишний пигмент.  Потом я узнал что эта особенность несёт некоторые неудобства.  Гранатовые глаза Гриффина были очень чувствительны к свету, вынуждая его носить тёмные очки и шляпу с широкими полями.  На переносице формировалась складка, с каждым месяцев становившаяйса глубже.  Я изучал эту складку точно иероглиф, который помог бы мне проникнуть в тайны его сознания.

 

* * *

В детстве я страдал лёгочной недостаточностью.  От малейшей физической нагрузки я начинал кашлять и задыхаться.  Этот недуг отрезал меня от мира сверстников, погружённых в свои игры.  Не могу пожаловаться что они дразнили меня.  Они просто не признавали моего существования.  Тогда я бы предпочёл самые жестокие насмешки такому полному безразличию.  Моим утешением стала переписка с Робертом Стивенсоном, у которого тоже была “слабая грудь”, и который тоже провёл детство в постели.  Он высылал мне черновики своих романов и стихов.  Я прочитал “Остров Сокровищ” задолго до публикации. Фантастические приключения отвлекали меня от болезни и давали мне возможность вырваться за пределы своего ненадёжного, непредсказуемого тела.  К шестнадцати годам я смирился с тем, что у меня не будет друзей кроме вымышленных героев с шхуны Испаньола.

Всё изменилось, когда я поступил в Университетский Колледж и обнаружил своё интеллектуальное превосходство над товарищами.  Мои физические недостатки уже не имели значения.  В мгновение ока я превратился из изгоя в одного из самых востребованных коллег медицинского факультета.  Мои сверстники, которые даже не смотрели в мою сторону, когда я был ребёнком, теперь соперничали друг с другом за право вести под моим руководством исследовательскую работу.  Они стучали в дверь моей квартиры, приглашали на семейные пикники, пытались мягко подкупить и всячески завоевать моё расположение.  Наконец-то, у меня появилась возможность выбирать и отвергать.  Зима 1881 года запомнилась мне вереницей побед: первая презентация перед всем факультетом, первый ужин в доме профессора Хэндли, первый вечер наедине с Элизабет.  Незаметно для самого себя я перерос свой недуг и поклялся Богу посвятить свою карьеру лечению лёгочных заболеваний.

Когда белокурый валлиец вторгся в моё королевство, приступы кашля возобновились, с удвоенной силой.  Когда я был рядом с ним, мне не хватало воздуха.  Гриффин крал у меня кислород.  При всём при том, что он был худощав, и у него было мало личных принадлежностей, он занимал большую часть нашей общей квартиры.  В каждом углу чувствовалось его присутствие, царил неуловимый дух, не оставляя места для меня.

Спальня Гриффина служила ему личной лабораторией, в которой он проводил свои опыты до полуночи.  Он привёз с собой набор колб и пробирок, в которых он cмешивал и нагревал химические растворы.  У меня хватало благоразумия не раздражать Гриффина расспросами о его экспериментах.  Но я догадывался, что это ядовитый пар, сочившийся через щель под дверью вызывал у меня приступы кашля.

Жаловаться я не мог – в повeдении Гриффина не было ничего преступного.  В конце концов, разве можно осуждать студента за прилежность?  Если его работа пробуждала мою старую болезнь, это было моей личной проблемой.  Остатки гордости не давали мне открыто выражать нарастающее возмущение.  Не хватало, чтобы меня заклеймили комплексом Сальери.  Итак, мне ничего не оставалось делать, как загонять гнев в глубину своей воспалённой груди.  Когда напряжение в лёгких становилось невыносимым, я просто выходил на улицу или бродил по коридорам общежития.

Никто не знал, сколько ночей я провёл на кушетке в холле.  Никто не подозревал о том, какая буря бушевала у меня в голове.  Нет, я не сожалел о потерянной короне.  Я больше сожалел о потерянной свободе, впервые узнав, что значит быть духовным узником другого человека.

Kогда мои однокурсники стучали в дверь, я знал, что они, скорее всего, хотели увидеть Гриффина а не меня.  Сам он крайне редко выбирался из своего убежища.  Большую часть времени он проводил за закрытой дверью, на которую гости бросали голодные взгляды, c детской непосредственностью подталкивая друг друга локтями и перешёптываясь.

– Господи, cколько можно баловаться с взрывчаткой?

– Он лепит себе невесту, не иначе!

– Нет, он строит машину времени.

– Малыш, ты начитался Жюль Верна!  Не забивай свою прелестную головку такой чепухой.

– По крайней мере я умею читать, в отличиe от некоторых.

– Говорю вам, все альбиносы – злодеи.  Это отметина дьявола.

– Ты сам себя послушай!  Рассуждаешь так, будто прямиком из Оксфорда.  Верить в дьявола уже немодно.

– Если дьявол существует, то Гриффин – его олицетворение.

– Да ты просто завидуешь!

– Я уверен, он мучает животных.

– Глупости!  Для этого не надо поступать в университет.

– У нас не университет, а скотобойня.

– Господа, мне одному так кажется, или у Гриффина волосы ещё больше побелели?  Я не думал что это возможно.  И его кожа!  Вы видели его кожу?  Она же прозрачная, светится!  Все жилы видны.

– Так постучись к нему и сам спроси.

– Чёрта с два!  Ты первый.

– Нет уж, ты первый.

– Трус!

– Болван!

Такие у нас были разговоры.

Товарищи по-прежему обращались ко мне за научным советом.  Я вбил себе в голову, что они это делали по привычке, или из чувства долга, или жалости.

Я оставался желанным гостем за семейным столом профессора Хэндли.  Гриффина тоже приглашали, хотя он пользовался этой привилегией редко.  Когда он приходил, Элизабет отвлекалась от беседы со мной.  Она изучала лицо Гриффина настолько пристально, насколько ей позволяло воспитание, в то время как он вообще не замечал её присутствия.  Говорил он мало.  Ел ещё меньше.  В перерывах между блюдами он что-то записывал в тетрадь, с которой не расставался.  Его бесцветные губы шевелились, повторяя формулы.  Гранатовые глаза щурились и расширялись, точно от ярких вспышек света.  В эти минуты он походил на монаха, погружённого в молитву.  Элизабет вздыхала и грустно улыбалась.  Очевидно, белокурый гений задел струну, до которой мне было не дотянуться.  К тому моменту мне уже было почти всё равно.  Подумаешь, ещё одно поражение!

Хэндли радовался тому что у него теперь было два приёмных сына и строил для нас какие-то свои нелепые планы.  Однажды в пятницу под конец семинара он перед всей группой предложил нам с Гриффином сотрудничать.

Всем известно, что профессора науки не могут похвастаться безупречным тактом.  Хэндли не был исключением из правила.

– Каждый семестр мои студенты готовы перегрызть друг другу глотки за шанс работать с Сэмюелом Кемпом, – заявил он.  – А теперь ещё у нас появился Гриффин.  На этот раз я решил применить новую тактику.  Я устраню обоих виновников распри и предоставлю их друг другу.  Hе могу говорить за весь факультет, но лично мне очень любопытно посмотреть, какие чудеса эти юные звёзды науки сотворят вдвоём.

На несколько секунд весь класс затаил дыхание.  Все глаза устремились на Гриффина, так как последнее слово оставалось за ним.

– Это требование? – спросил он, дотронувшись до губ кончиком карандаша.

– Вовсе нет, – поспешно успокоил его Хэндли.  – Bсего лишь ненавязчивое предложение.  Ведь вы уже проводите достаточно времени с Кемпом.  Почему бы вам не использовать это время более плодотворно?

Гриффин выпрямился и прижал тетрадь к груди.

– Ну, если это всего лишь предложение, то я вынужден отказаться.  Видите ли, я не готов делиться своими открытиями ни с кем, даже с Сэмюелом Кемпом, при всех его заслугах.

В голосе Гриффинa не было ни капли вражды.  Тем не менее, наши однокурсники невольно ахнули от его заявки.  О, Господи!  Земля остановилась.   Сэмюела Кемпа отвергли, при чём публично.  Теперь все уставились на меня.

Мне стало трудно дышать и захотелось расстегнуть воротник.  Мысль о том, что у меня может случиться приступ кашля у всех на глазах, приводила меня в ужас.  Я изо всех сил старался не злиться на Хэндли, прекрасно понимая что его нелепое предложение было как всегда продиктовано наилучшиму побуждениями.  Он искренне верил, что это была блестящая идея.

– Профессор, – пробормотал я, подняв вспотевшую, дрожащую ладонь.  – Я сам собирался возразить, но Мистер Гриффин меня опередил.  Я считаю что в наших общих интересах вести исследовательскую работу самостоятельно.  Следуя его примеру, я отказываюсь от напарника в этом семестре.  Надеюсь, мы оба заслужили свою независимость.

Хэндли выглядел озадаченным, слегка разочарованным.

– С гениями не спорят, – заключил он, пожав плечами и начал вытирать формулы с доски, давая этим знать, что лекция закончена.

 

* * *

Прошло три недели.  Я сдержал своё общания работать самостоятельно.  Большую часть времени я проводил на верхнем этаже библиотеки, избегая товарищей и Хэндли.  Приближался мой выпускной, и пора было задуматься о предстоящей женитьбе.  Элизабет уже начала строить свадебные планы, а я лишь смутно догадывался, что включала в себя эта непостижимая мужскому уму церемония.  Невеста оживлённо описывала церкви и банкетные залы, а я, по правде говоря, почти не знал что происходило в Лондоне за пределами Блумсбери.  У меня просто не было повода покидать территорию университета.

Однажды в воскресенье вечером, после того как библиотека закрылась, и я вернулся домой, случилось немыслимое.  Гриффин вышел из своей лаборатории и заговорил со мной.

– Сэмюел, – начал он с непривычной мягкостью в голосе.

Меня передёрнуло.  Я ущипнул себя, чтобы убедиться, что это не сон.  Гриффин никогда ко мне сам не обращался, а тем более по имени.

– Я понимаю, что за последние пару месяцев причинил тебе немало неудобств, – продолжал он.  – Я только недавно узнал что мои опыты вредили твоему здоровью.  Что же ты раньше молчал?  И тот дурацкий инцидент на семинаре!  Хэндли застал меня врасплох.  Я ещё не привык к его выходкам.  Неуклюжий фигляр…

Я довольно холодно прервал его.

– Вы мне собирались что-то сообщить?

Неужели Гриффин считал, что лёгких сплетен будет достаточно, чтобы растопить лёд?

– Я думаю, Сэм, что было бы уместно извиниться.

– Извиниться?  Мне перед вами?

– Сэм, я сочту за честь сотрудничать с тобой.  Я просто ждал подходящего момента, чтобы посвятить тебя в свои открытия.  Я не хотел делать это перед всей группой.  Ведь большинство из них – безмозглые бараны.  Впрочем, ты это сам знаешь.  Послушай, я очень рад, что встретил тебя, пусть даже в таком диком балагане.

Я собирался что-то сказать, но из горла вырвался лишь хрип.  Стеклянные пробирки, расставленные на полке, начали двоиться у меня перед глазами.

– Нам нужно многое обсудить, Сэм.  Это займёт время.

– Право же, мне очень лестно, – пробормотал я, вытирая рукавом испарину со щёк и шеи.  – Но то, что я сказал на семинаре перед Хэндли и остальными…  Это на полном серьёзе.  Я действительно думаю, что нам лучше не сотрудничать.  Вы прекрасно видите, что на данный момент я не в состоянии с вами спорить.  У меня мало воздуха в лёгких.  Пускай всё остаётся как есть.  Простите…

Я уже развернулся, собираясь выйти из комнаты, но тут Гриффин, мой кумир, мой мучитель, шагнул ко мне и обхватил меня за плечи.

– Я буду работать всю ночь, – продолжал он, точно не услышав моих возражений.  – Мне нужна идеальная тишина.  Приходи утром, и тогда я поделюсь с тобой своими открытиями.  Это будет последним неудобством, которое я тебе доставлю, последней услугой, о которой я тебя попрошу.  В конечном счёте ты не пожалеешь.  Обещаю.

Теряя равновесие, я подался вперёд и уткнулся лицом ему в грудь, убеждённый, что смерть близка.  Запах химикатов, исходивший от его рубашки и белых волос, душил меня.  Впервые за всё время я дотронулся до него.  До этого он ни разу не пожал мне руки.  Даже на грани обморока я не мог не заметить какой горячей была его кожа.  Любой другой человек на его месте начал бы бредить.  Белок в крови начинает сворачиваться при температуре сорок-два по Цельсию.  Это я узнал ещё на первом курсе.  А у Гриффина температура была не меньше сорока пяти.  Но разве его можно было назвать обыкновенным человеком?  Несомненно, у него была другая биология, либо от рождения, либо как результат манипуляций, которым он себя подвергал.  И теперь этот пришелец сжимал меня в объятиях, пытаясь втянуть в свой замысел.

Одержимый ужасом и восторгом, я обвил руками его шею и прильнул к нему, кашляя и смеясь как сумасшедший.

Вдруг я услышал его шёпот.

– Возьми себя в руки, Сэм.

Это не было ни просьбой, ни попыткой меня успокоить, а приказом.  Безусловно, у него не было времени для подобных сцен.

Всё ещё задыхаясь, я выпустил его.  Он провёл меня до двери и, хлопнув по спине, вытолкнул в тёмный холл.

– Спокойной ночи, Сэм.

 

* * *

Когда я пришёл в себя, мои ноги несли меня по Гоуэр Стрит, на которой каждый булыжник был мне знаком.  За последний месяц я успел хорошо изучить узор мостовой.  В моём сознании геометрические фигуры слились в мозайку недоумения и подавленного гнева.  Но в ту ночь я чувствовал что от булыжников исходит тепло, как от рук Джонатана.  Камни жили, дышали, нашёптывали мне что-то, пока я всё ещё пытался разобраться в столь внезапном повороте судьбы.

Он и я…  Возможно ли это?  Как слепы, как невнимательны мы оба были!

Должен признаться, мысль о дружбе и совместной работе с Джонатаном радовала меня больше чем мысль о предстоящей свадьбе с Элизабет.  Её согласие выйти за меня замуж не являлось для меня триумфом.  Мне не пришлось её усердно добиваться и мучаться сомнениями, так как она не проявляла ни сопротивления, ни замешательства.  Однажды вечером Хэндли, с присущей ему бесцеремонностью, посадил нас рядом за ужином.  Это был союз, рождённый из почтения к её отцу.  Мы оба сказали “да” не столько друг другу сколько профессору Хэндли.

Элизабет, при её отменном здоровье и безупречных манерах, не отличалась красотой.  Я говорю именно о той красоте, которой было отмечено лицо Джонатана.  До встречи с ним я вообще никак не оценивал внешность других.  Эстет во мне проснулся достаточно поздно.  А тут я впервые испытывал желание изучать чьё-то лицо, восхищаясь чистыми удлиннёнными линиями профиля и полупрозрачной кожей.   Восторг, который должна была пробудить Элизабет, вместо неё пробудил Джонатан.

Это открытие меня несколько удивляло, но ничуть не смущало.

 

* * *

Утром, когда я зашёл домой чтобы переодеться и взять книги, я обнаружил, что комната Джонатана была пуста.  Пожав плечами, я решил, что увижусь с ним на лекции.  Честно говоря, я не знал, как нам теперь было вести себя на людях.  Согласился ли бы он огласить нашу новую дружбу перед товарищами?  Возможно он бы предпочёл держать её в тайне, а потом, в конце семестра потрясти весь факультет во время экзаменов.

Я неоднократно становился свидетелем сцен ликования, когда напарники, получив награду за удачную презентацию, вешались друг другу на шею, прыгали, визжали точно щенки и целовали друг друга “в мозги”, как было принято выражаться.  Потом они срывали галстуки и возили друг друга на спине по коридору под одобрительные рёв товарищей.  Это был шанс на время превратиться из будущих жрецов науки в дикарей.  К счастью, со мной они не позволяли таких мужланских нежностей, зная как мне они были неприятны.  Наверное у меня было более строгое воспитание.  Безусловно, даже цивилизованным людям нужна разрядка, особенно если она заслуженная.   Всё равно, я не представлял, что смогу непринуждённо обнять Джонатана за плечи у всех на глазах, как бы мне этого в глубине души ни хотелось.

Переступив порог класса, я увидел ассистента Хэндли.  Сам профессор отсутствовал.  Гриффина тоже не было.

Увидев меня, ассистент торопливо отвёл меня в сторону.

– Мистер Кемп, профессор Хэндли завёт вас к себе в кабинет.

Требование профессора встретиться с ним лично не слишком встревожило меня.  Мне ровным счётом было нечего скрывать.  Я был уверен, что содержание разговора будет чисто академическое.  Должно быть, Гриффин рассказал Хэндли о нашем предстоящем сотрудничестве и попросил выделить денег на наш проект.            С лёгким сердцем я вошёл в кабинет Хэндли.  С ним был ещё один профессор по имени Эллсворт.

– Присаживайтесь, – начал Хэндли, указывая на пустое кресло.  – Боюсь, у меня неприятные новости.  Вашего товарища Гриффина сегодня утром забрали в лазарет в тяжёлом состоянии.

– Что случилось? – спросил я, опускаясь на край кресла.

– Трудно сказать.  Пока что никто ничего толком не знает.  Гриффин ничего не говорит врачам, но у него налицо симптомы тяжёлого отравления: тошнота, бледность, замедленное кровообращение.

– Могу я его увидеть?

– Боюсь, что нет.  Врачи никого к нему не подпускают.

– Но почему?

Тут вмешался Эллсворт.

– Сэмюел, вы знаете, почему вас сюда позвали?

– Потому что я его друг, разумется.

– Странно, – промычал Эллсворт, поглаживая подбородок.  – Я не думал, что у Гриффина были друзья.  А вот завистников у него было предостаточно.  У врачей есть веские причины полагать, что он страдает не от обычного пищевого отравления.  В его крови обнаружены следы яда.  Директор намерен начать расследованиe и привлечь констебля, который наверняка захочет расспросить тех с кем Гриффин общался.  Мы просто хотели вас к этому приготовить.  Не исключено, что вы будете одним из первых, кого вызовут на допрос.

Если бы у меня остались силы в ногах, я бы вскочил c кресла.  Но я ничего не мог сделать кроме как упираться скользящими пальцами в подлокотники.

– Только не паникуйте, Сэмюел, – торопливо вмешался Хэндли.  – Мы вас ни в чём не обвиняем.  Напротив, мы пытаемся вас защитить от подозрений.

– Я знаю почему Гриффин болен! – выпалил я.  – Он выпил свой препарат.

Профессора переглянулись и одновременно покачали головами.

– Вы хотите сказать, что это была попытка самоубийствa? – спросил Эллсворт недоверчиво.

– Ничего подобного!  Это был эксперимент.

– Эксперимент?

– Hад которым он работает уже полгода!  Смесь, которую он принял, должна была обесцветить кровь, не меняя при этом её фукнций.  Я же слышал как он бормочет формулы во сне.  Пигменты, коэффициент преломления, оптическая непроницаемость, прозрачность живых тканей, радиoактивная машина…

Профессора приняли одну и ту же позу – скрестили руки на груди и склонили головы на бок.  По мере того как я продолжал свой рассказ, седая бровь Хэндли заламывалась всё круче.

– Так какая же конечная цель этих экспериментов? – спросил он.  – Чего, по-вашему, Гриффин пытался добиться?

Тугодумие Хэндли бесило меня неописуемо.  Сколько ему надо было времени, чтобы собрать кусочки мозайки?

– Господа, – сказал я, пытаясь удерживать ровный тон голоса, – неужели из всего рассказанного не ясно, что Гриффин пытался сделать себя невидимым?

Оба профессора расхохотались в один голос.  Хэндли было так весело, что ему пришлось налить себе воды из графина на столе.

– Ну ладно, давайте отметём в сторону тот факт, что это невозможно с научной точки зрения, – продолжил он после первого глотка.  – Но зачем молодому человеку с такой внешностью как у Гриффина делать себя невидимкой?  Я не мог не заметить как на него любуется прекрасный пол.

– Гриффину наплевать на женщин! – воскликнул я.  – Вы не понимаете.  Он никого не любит.  Ему ни до кого нет дела, в первую очередь до самого себя.  Он дважды не подумает перед тем, как подвергнуть жизнь опасности ради своей работы.  Я знаю Гриффина как никто другой.  Смейтесь сколько угодно.  Вы не стояли под дверью его спальни, слушая, как он бредит во сне.  Умоляю вас, пустите меня к нему.  Я могу убедить его довериться врачам.  Он послушается меня.  Его ещё можно спасти.  Я же больше ни о ком не думал последние четыре месяца.    Должно быть, у меня слезились глаза, потому что Хэндли протянул мне свой платок.  Эллсворт склонился к коллеге и принялся возбуждённо нашёптывать ему на ухо.

– Похоже, эта история не про Моцарта и Сальери, а про Байрона и Шелли.

Хэндли, который не был искушён в романтической поэзии, не понял намёка и принялся жевать нижнюю губу, как делал всегда, когда хотел скрыть своё невежество.

– Это может существенно подорвать репутацию всего учреждения, – продолжал шипеть Эллсворт.  – Чувствительные юноши, ограниченные в общении с противоположным полом, зачастую начинают испытывать нездоровое, противоестественное влечение друг к другу.  Вы не знали?  В древней Спарте…

Чем больше Эллсворт говорил, тем меньше Хэндли понимал.  В античой истории он тоже не был искушён.  Оба держались так, будто меня не было рядом.           – Так в чём меня, собственно, обвиняют? – спросил я, не выдержав.

– Давайте уже называть вещи своими именами.  В чём моё преступление: в попытке к убийству или в мужелюбствe?

Bот это слово Хэндли понял сразу.  Наконец-то!  Его челюсть тут же отвисла, а рука схватилась за галстук, будто его душила невидимая рука.

– Юноша!  Как вам не стыдно?

– Это мне должно быть стыдно?  Лучше пристыдите своего коллегу.  Студент при смерти, а профессор Эллсворт смакует обычаи древних спартанцев.  Похоже, он мыслями там и живёт.  Я видел, как он вечером прогуливался с директором театрального факультета по Гоуэр-Стрит.  Bсе лондонские дороги ведут в Спарту.  Впрочем, какое я право имею кого-либо осуждать?  У нас, в конце концов, либеральный университет, колыбель прогресса.  А вы всё трясётесь над своей драгоценной репутацией.  Она стоит на первом месте, даже выше самой науки.  А потом вы удивляетесь почему студенты вынуждены скрываться от вас.

Хэндли с мольбой взглянул на коллегу.

– Нет, моё больное сердце этого не вынесет.  Я слишком стар для подобных потрясений.  Что творится с нашим учреждением?  Двое моих лучших студентов…  А сколько я для них сделал!  Я предоставил Сэмюелу место за семейным столом и красавицу-дочь в жёны.  И вот она – благодарность!

– И перед самыми экзаменами, – посочувствовать Эллсворт.

– Пустите меня к Гриффину, – потребовал я сквозь зубы. – Мне ровным счётом наплевать кого вы ещё вовлечёте в это дело.  Я встану перед всем Скотленд-Ярдом если понадобится.  Слышите?  Мне нечего скрывать.  И мне не нужна ничья защита.

Xэндли стянул галстук с шеи и намотал его на кулак.

– Вы свободны, – буркнул он чуть слышно, махнув шёлковой лентой в сторону двери.

 

* * *

Сонная сиделка даже не пошевельнулась, когда я прошёл по прохладному коридору лазарета.  Все шторы были задёрнуты по просьбе Гриффина, который в тот день был единственным пациентом.  С минуту я стоял у его кровати, разглядывая очертания худого тела под белой простынёй.  Он никак не отрегировать на мой приход, хотя он бодрствовал.  Его взор был устремлён к потолку, а руки по-прежнему сжимали тетрадь.

Злорадная мысль промелькнула у меня в голове.  Вот был мой шанс отомстить ему.  Ведь я мог бы огласить его неудачный опыт перед товарищами и сделать его посмешищем всего университета.

Это мгновение злорадства длилось не дольше секунды.  Вспомнив, что я будущий врач, я потрогал ему лоб.  Теперь он был на ощупь не намного теплее, чем металлическая спинка кровати.  Я определил, что температура его тела не превышала тридцать градусов.

Судя по его цвету лица, эксперимент не был полной неудачей.  Гриффин вылядел ещё бледнее, чем раньше, и это натолкнуло меня на мысль, что ему удалось частично уничтожить пигмент в красных кровяных шариках.

– Как достадно, Сэм, – сказал он, всё ещё глядя в потолок.

Голос его звучал на удивление твёрдо, учитывая его состояния.  Во всяком случае, он не производил впечатление человека потерпевшего поражение.

– Я на полном серьёзе собирался тебя посвятить в свою работу, – продолжал он.  – Но ведь ты не можешь держать рот на замке.

– Ты тоже не можешь! – отпарировал я, присаживаясь на край его постели.

– Следующий раз завяжи себе рот полотенцем.

– Ты много услышал?

– Достаточно.  Впрочем, я всегда знал что ты сюда приехал не для того чтобы изучать медицину.

– Я бы сам не прочь, – протянул он горестно.  – Насколько всё было бы проще, если бы я мог увлечься такой заурядной сферой как медицина и посвятить ей всю жизнь.  В глубине души я тебе завидую.  Тебе не противен Хэндли.  Ты согласен работать под его надзором, жениться на его невзрачной дочери.  Но мне не суждено быть как все.  Я всегда это подозревал.  А когда приехал сюда, то остатки сомнений рассеялись.  Здесь невозможно заниматься наукой.

Его голова дёрнулась на подушке, а взгляд переметнулся на меня.  Эта внезапная попытка взглянуть мне в глаза повергла меня в лёгкую панику.  Я чуть не вскочил с кровати.  Его ледяная рука выпустила тетрадь и сжала мне запястье.

– Мне срочно надо бежать отсюда, Сэм.

– Может, это всё к лучшему, – пробормотал я вяло.  – Конечно, нет смысла продолжать плескаться не в своей тарелке.

Мне вдруг показалось, будто он собирался позвать меня с собой.  И действительно, в эту минуту я был готов всё бросить и бежать за ним хоть на край света.  Сам не знаю с чего я взял, что Гриффин был способен на такое предложение.

Он выпустил моё запястье так же неожиданно, как и схватил.

– Можешь на меня положиться, – заключил я.  – Никто ничего не узнает.

– Напротив, все узнают! – возразил Гриффин.  – Весь мир узнает – когда придёт мой час.  И тогда все университетские свиньи, которые посмеивались надо мной, задрожат.  Весь мир задрожит.

Весь мир!  Гриффин презирал его и мечтал скрыться от него, но в то же время достаточно его любил чтобы мечтать о том чтобы его потерясти и покорить.

– Значит, мы больше не увидимся? – спросил я.

– Если всё пойдёт по плану, то не увидимся.  Когда мне будет чем похвастаться, я тебя непременно разыщу.  Ты меня не увидишь, но ты услышишь мой голос и почувствуешь хватку моей руки.

Он выгнул спину и рассмеялся.

– Джонатан, да ты погубишь себя! – воскликнул я, вскочив и отпрянув от его постели.

– Даже не мечтай, Сэм.

 

* * *

Пять дней спустя Гриффин покинул университет под предлогом слабого здоровья.  Однажды я вернулся в квартиру после лекций и обнаружил его комнату пустой.  На полу сиротливо валялась треснувшая пробирка, которую я оставил в качестве сувенира.

Ну вот, я опять мог ночевать у себя дома, не испытывая вечного страха что ядовитый пар меня удушит.  Опять я стал королём лаборатории.  Впрочем, это уже не имело значения.  Мои товарищи опять ко мне потянулись, виновато и подобострастно.  Я не отвечал на их попытки восстановить былую дружбу.  Их голоса слились в невнятный гул.  Лишь голос Гриффина продолжал ясно звучать в моей памяти.  Ему удалось заразить меня презрением к университету.  Я взглянул на своё окружение его глазами, и мне тоже стало тоскливо и мерзко.  Моя бывшая залла коронации стала моей тюрьмой.  С горем пополам я завершил свою курсовую работу и даже получил какую-то награду, которая меня ничуть не обрадовала.

Надеюсь, все уже поняли, что я отказался от позиции, которую мне когда-то предлагал Хэндли.  На его дочери я тоже не женился.  Трудно сказать кто из нас испытывал большее облегчения после того как помолвка была расторгнула.

Стивенсон продолжал присылать мне черновики своих работ, но я не отвечал на его письма.

Я чувствовал, что если буду продолжать любить свою респектабельную, мещанскую жизнь, которую Джонатан так презирал, то таким образом предам его.  Мне казалось, что если бы я если бы я отрёкся от всего заурядного и этим доказал что я достоин его дружбы, быть может, он бы вернулся ко мне и наконец поделился бы своими секретами.  Я сам прекрасно понимаю, как смешны и абсурдны эти мысли.  Я не был в долгу перед Гриффином.  Ни один человек не заслуживаeт такой власти на другим.

Когда меня никто не видел, я сжимал голову руками, пытаясь вытиснуть абсурдный образ Джонатана, белокурого, красноглазого ангела, растворяющегося в воздухе.