Галина Илюхина ● «Вспомни о нас…»

Снежная гроза

 

У ноябрьской тучи снегом набит живот,

в небе Илья колет к зиме дрова.

Неотвратимо печально идет на взлет

неспящая бабочка Мертвая голова.

 

Осенние грозы редкость для сих широт −

вестимо, лютой, зубастой нам ждать зимы.

Мертвая голова открывает мохнатый рот

и тонко кричит, сворачивая умы.

 

А мы, ворочаясь в коконах ватных снов,

на белых нитках, раскачиваясь, висим.

Спите, спите, нет никаких голов −

ни живых, ни мертвых.

Господи, пронеси.

 

Жар

 

1.

 

Ты вспомни – ведь все не зря: какое-то января,
и в ратушном витраже кроваво горит заря,
и рвется в лохмотья мгла, и вспыхивает игла,
что жертвенного жука проткнула и вознесла.
Распоротый скарабей гудит в небеса: «добей…»
Молчит энтомолог, глух к нелепой его судьбе.
Когда бы иметь в виду, что всем нам гореть в аду
за жадную волю жить и прочую ерунду,
за наш насекомый быт, за мелкую тлю обид,
за то, что от наших бед у бога в глазах рябит.
И помнить бы свой шесток, и то, что господь жесток…
Под линзой дымится луч, нацеленный на восток.

 

 

2.

 

Которую ночь я закрываю глаза и вижу:
города стоят по пояс в багровой жиже –
взрывоопасной, удушливой и горючей,
Землю трясёт, как юродивую в падучей.
Как спички, хрустят на храмах кресты и шпили…
Господи, мы ведь так хотели, чтоб нас любили!
Вспомни о нас, обратись к забытым тобой низинам,
вразуми детей сумасшедших, что тушат огонь бензином,
посмотри в эти мелкие, закопченные, злые лица,
сделай так, чтобы этот кошмар перестал нам сниться,
сделай так, чтобы дымное небо от гари разволокло б,
положи прохладную руку земле на бугристый лоб!..
Ничего, переможется, – говорит.  Терпи, – говорит.
Молча ворочаясь, терпит земля.
И горит,
горит…

 

3.

 

Спите, спите. Нет ни эллина, ни иудея.
Ветер доносит сладкий запах с Днепра и Дона.
Далеко на востоке цветет дикая архиидея,
распуская жаркие оранжевые бутоны.
Хищные лепестки ее пахнут горелым мясом.
Это чужие сны, баю бай, отвернись к стене.
Это просто плавится горючая биомасса,
пляшут бесы в красиво колышущемся огне.
Спите, спите. Нет ни элинна, ни иудея.
Дикое поле. Ни москаля, ни хохла.
Далеко на востоке цветет дикая архиидея.
Оранжевые бутоны. Ветер. Огонь. Зола.

 

 

* * *

 

Налился тоскою прозаик,
поэт безнадегой набряк.
На мир тяжело наползает
огромный ноябрьский слизняк.
А если грохочут по крыше
дожди барабанных музык,
писатели оперу пишут,
кусая свой грешный язык.
И плещется мрак студенистый,
утробою жадной урча,
угрюмой гурьбой гармонисты
идут убивать скрипача,
вторгается туша «Авроры»
в рабочую зону «Парнас»…
Конечно, все это нескоро,
и, ясно, совсем не про нас.
А нынче – последние листья
кружат среди творческих дач,
свисают рябины мониста,
и пишет донос на флейтиста
пока еще нужный скрипач.

 

 

* * *

 

Куда податься? догорели избы

и рукописей жухлые листы.

Неистребимый призрак шовинизма

разводит заржавелые мосты.

 

Всё думали, что пишем, что камлаем.

Бог отвернулся, он от нас устал.

Неистовый скакун под Николаем

литым копытом топчет пьедестал,

 

вдыхает запад терпкий дух массандры,

и бродит кровь, что виноградный сок,

но фыркает битюг под Александром,

и облако уходит на восток.

 

Вползает морок в колыбель коллизий.

Наш бедный всадник не убил змеи.

Опять брести канавкой бледной лизе

и вглядываться в бездну полыньи.

 

Смотри – сквозь тектонические плиты

сочась, бурлит болотная вода.

Мы поневоле все космополиты.

Теперь – куда?

 

 

* * *

 

Бараньи ребра фонарей над скоростным шоссе,
и мокрых туч овечья шерсть кровавится закатом.
Дымятся потные бока, и все бегут, как все,
и очумелые стада теряются за КАДом.
А я стою, смотрю наверх, где зреет первый снег,
и самолетика звезда блестит во мгле полынной,
и красота, и чистота, и место есть для всех,
и пастушок трубит в рожок над головой повинной.

Снежная гроза

 

У ноябрьской тучи снегом набит живот,

в небе Илья колет к зиме дрова.

Неотвратимо печально идет на взлет

неспящая бабочка Мертвая голова.

 

Осенние грозы редкость для сих широт −

вестимо, лютой, зубастой нам ждать зимы.

Мертвая голова открывает мохнатый рот

и тонко кричит, сворачивая умы.

 

А мы, ворочаясь в коконах ватных снов,

на белых нитках, раскачиваясь, висим.

Спите, спите, нет никаких голов −

ни живых, ни мертвых.

Господи, пронеси.

 

Жар

 

1.

 

Ты вспомни – ведь все не зря: какое-то января,
и в ратушном витраже кроваво горит заря,
и рвется в лохмотья мгла, и вспыхивает игла,
что жертвенного жука проткнула и вознесла.
Распоротый скарабей гудит в небеса: «добей…»
Молчит энтомолог, глух к нелепой его судьбе.
Когда бы иметь в виду, что всем нам гореть в аду
за жадную волю жить и прочую ерунду,
за наш насекомый быт, за мелкую тлю обид,
за то, что от наших бед у бога в глазах рябит.
И помнить бы свой шесток, и то, что господь жесток…
Под линзой дымится луч, нацеленный на восток.

 

 

2.

 

Которую ночь я закрываю глаза и вижу:
города стоят по пояс в багровой жиже –
взрывоопасной, удушливой и горючей,
Землю трясёт, как юродивую в падучей.
Как спички, хрустят на храмах кресты и шпили…
Господи, мы ведь так хотели, чтоб нас любили!
Вспомни о нас, обратись к забытым тобой низинам,
вразуми детей сумасшедших, что тушат огонь бензином,
посмотри в эти мелкие, закопченные, злые лица,
сделай так, чтобы этот кошмар перестал нам сниться,
сделай так, чтобы дымное небо от гари разволокло б,
положи прохладную руку земле на бугристый лоб!..
Ничего, переможется, – говорит.  Терпи, – говорит.
Молча ворочаясь, терпит земля.
И горит,
горит…

 

3.

 

Спите, спите. Нет ни эллина, ни иудея.
Ветер доносит сладкий запах с Днепра и Дона.
Далеко на востоке цветет дикая архиидея,
распуская жаркие оранжевые бутоны.
Хищные лепестки ее пахнут горелым мясом.
Это чужие сны, баю бай, отвернись к стене.
Это просто плавится горючая биомасса,
пляшут бесы в красиво колышущемся огне.
Спите, спите. Нет ни элинна, ни иудея.
Дикое поле. Ни москаля, ни хохла.
Далеко на востоке цветет дикая архиидея.
Оранжевые бутоны. Ветер. Огонь. Зола.

 

 

* * *

 

Налился тоскою прозаик,
поэт безнадегой набряк.
На мир тяжело наползает
огромный ноябрьский слизняк.
А если грохочут по крыше
дожди барабанных музык,
писатели оперу пишут,
кусая свой грешный язык.
И плещется мрак студенистый,
утробою жадной урча,
угрюмой гурьбой гармонисты
идут убивать скрипача,
вторгается туша «Авроры»
в рабочую зону «Парнас»…
Конечно, все это нескоро,
и, ясно, совсем не про нас.
А нынче – последние листья
кружат среди творческих дач,
свисают рябины мониста,
и пишет донос на флейтиста
пока еще нужный скрипач.

 

 

* * *

 

Куда податься? догорели избы

и рукописей жухлые листы.

Неистребимый призрак шовинизма

разводит заржавелые мосты.

 

Всё думали, что пишем, что камлаем.

Бог отвернулся, он от нас устал.

Неистовый скакун под Николаем

литым копытом топчет пьедестал,

 

вдыхает запад терпкий дух массандры,

и бродит кровь, что виноградный сок,

но фыркает битюг под Александром,

и облако уходит на восток.

 

Вползает морок в колыбель коллизий.

Наш бедный всадник не убил змеи.

Опять брести канавкой бледной лизе

и вглядываться в бездну полыньи.

 

Смотри – сквозь тектонические плиты

сочась, бурлит болотная вода.

Мы поневоле все космополиты.

Теперь – куда?

 

 

* * *

 

Бараньи ребра фонарей над скоростным шоссе,
и мокрых туч овечья шерсть кровавится закатом.
Дымятся потные бока, и все бегут, как все,
и очумелые стада теряются за КАДом.
А я стою, смотрю наверх, где зреет первый снег,
и самолетика звезда блестит во мгле полынной,
и красота, и чистота, и место есть для всех,
и пастушок трубит в рожок над головой повинной.