Екатерина Полянская ● Отплывший перрон

 * * *

 

В этой комнате слышно, как ночью идут поезда

Где-то там глубоко под землёй, в бесконечном тоннеле…

Пережить бы ноябрь! Если Бог нас не выдаст, тогда

Не учует свинья, и, глядишь, не сожрёт в самом деле.

 

Пережить бы ноябрь – чехарду приснопамятных дат,

Эти бурые листья со штемпелем на обороте,

Этот хриплый смешок, этот горло царапнувший взгляд,

Этот мертвенный отсвет в чернеющих окнах напротив.

 

Пережить бы ноябрь. Увидать сквозь сырую пургу

На январском  листе птичьих лапок неровные строчки,

Лиловатые тени на  мартовском сизом снегу,

Послабленье режима и всех приговоров отсрочки.

 

Пережить бы ноябрь… Ночь ерошит воронье перо,

Задувает под рёбра, где сердце стучит еле-еле.

И дрожит абажур. Это призрачный поезд метро,

Глухо лязгнув на стыках, промчался к неведомой цели.

                                   

* * *

 

Не понимая, как ведётся игра,

Путаясь, выламываясь за пределы,

Я исчезаю. Ты говоришь: «Хандра!»

Ты, вероятно, прав… Но не в этом дело.

 

Если ж не в этом, то чёрт его знает – в чём:

То ли входная дверь прогремела цепью.

То ли стена оскалилась кирпичом,

То ли сквозняк вздохнул, и запахло степью –

 

Кожею сыромятной, сухой травой,

Горьким дымом, конским тревожным потом…

То ли время дрогнуло тетивой,

То ли птенец вскрикнул перед полётом.

 

И за этим птичьим «была – не была!»,

За едва-едва ощутимой дрожью

Времени, или треснувшего стекла

Каждый раз оживает одно и то же:

 

Близко и так мучительно далеко –

(Вот оно, вот оно вьётся в пыли дорожной)

Неуловимое то, с чем идти легко,

С чем оставаться здесь никак невозможно.

 

 

* * *

 

Получив от судьбы приблизительно то, что просил,

И в пародии этой почуяв ловушку, издёвку,

Понимаешь, что надо спасаться, бежать, что есть сил,

Но, не зная – куда, ковыляешь смешно и неловко.

 

Вот такие дела. Обозначив дежурный восторг,

Подбираешь слова, прилипаешь к расхожей цитате.

Типа «торг неуместен», (и, правда, какой уж там торг!)

Невпопад говоришь, и молчишь тяжело и некстати.

 

А потом в серых сумерках долго стоишь у окна,

Долго мнёшь сигарету в негнущихся, медленных пальцах.

Но пространство двора, водосток и слепая стена

Провисают канвою на плохо подогнанных пяльцах,

 

Перспективу теряют и резкость, и странно легко

Истончаются, рвутся, глубинным толчкам отвечая…

И вскипает июль. И плывёт высоко-высоко

Над смеющимся лугом малиновый звон иван-чая.

 

 

Иаков

 

                              И боролся Некто с ним до появления зари

                                          Бытие (32, 24)

 

 

И Некто возгремел:

                        Уже рассвет

Приблизился, дрожат твои колени.

Так отпусти же!

                     -Дай благословенье! –

Иаков прохрипел Ему в ответ.

 

И зубы сжал. И из последних сил

Упёрся в землю, обхватив за плечи

Из тесной плоти рвущуюся вечность.

И – устоял. И вновь – не отпустил.

 

И воздух разорвался:

– Кто посмел

Со Мной бороться? Кто ты?

 – Я – Иаков. –

Цвет неба и земли был одинаков,

И одинокий куст во тьме шумел.

 

– Иаков ты? Сын Исаака?

                                         – Да,

Иаков, уповающий на милость… –

Меж безднами плывущая звезда

Поблёкла, помертвела, и – скатилась.

 

И был Господний ужас так велик,

Как может быть велик Господний ужас,

Небесная спираль сжималась туже,

И горло раздирал застрявший крик.

 

Но лёгким дуновеньем с высоты

Невидимых, неведомых ступеней:

– Пусти меня. Я дам благословенье.             

И ведай, что боролся с Богом ты.

 

Да опочит Господня благодать

На имени, очищенном от праха!

Ступай, Израиль. И не ведай страха:

Ты будешь человеков побеждать.

 

И он побрёл, ступая тяжело,

Пытаясь привыкать к себе – иному,

К иной судьбе, к печали незнакомой,

К тому, что жив, а прошлое – прошло.

 

Рождалось утро. Золотистый свет

Стекал с небес легко и обновлено.

И маки, раскрываясь изумлённо,

Мерцали уходящему вослед.

 

* * *

 

Что остаётся, если отплыл перрон,

Сдан билет заспанной проводнице?

Что остаётся? – Казённых стаканов звон,

Шелест газет, случайных соседей лица.

 

Что остаётся? – дорожный скупой уют,

Смутный пейзаж, мелькающий в чёткой раме.

Если за перегородкой поют и пьют,

Пьют и поют, закусывая словами.

 

Что остаётся, если шумит вода

В старом титане, бездонном и необъятном,

Если ты едешь, и важно не то – куда,

Важно то, что  отсюда, и – безвозвратно?

 

Что остаётся? – Видимо, жить вообще

В меру сил и отпущенного таланта,

Глядя на мир бывших своих вещей

С робостью, с растерянностью эмигранта.

 

Что остаётся? – встречные поезда,

Дым, силуэты, выхваченные из тени.

Кажется – всё. Нет, что-то ещё…  Ах, да! –

Вечность, схожая с мокрым кустом сирени.

 

 

* * *

 

                           …так ведь меня могут спутать с теми, кто пишет о розах

                            и бабочках…

                                                  высказывание в сети

 

Да, я буду писать о бабочках и цветах

Всем смертям и войнам назло – обязательно буду,

Потому что мне не пройти через боль и страх,

Если не пронесу их в себе  повсюду.

 

Да, я буду писать о них, потому что они – хрупки,

Потому, что их мужество много больше, чем наше…

Лёгкие крылышки, тонкие лепестки –

Целый мир, что мудрее людей и старше.

 

Буду писать, потому что без нас без всех

Жизнь обойдётся, а вот без них – едва ли.

Попросту треснут, расколются, как орех

Планы, амбиции, прочие «трали-вали».

 

Потому, что когда не станет «своих» и «чужих»,

И сквозь горький стыд и недоуменье

Мы возвратимся, то снова увидим их.

И разглядим вечность внутри мгновенья.

 

 

 

 * * *

 

В этой комнате слышно, как ночью идут поезда

Где-то там глубоко под землёй, в бесконечном тоннеле…

Пережить бы ноябрь! Если Бог нас не выдаст, тогда

Не учует свинья, и, глядишь, не сожрёт в самом деле.

 

Пережить бы ноябрь – чехарду приснопамятных дат,

Эти бурые листья со штемпелем на обороте,

Этот хриплый смешок, этот горло царапнувший взгляд,

Этот мертвенный отсвет в чернеющих окнах напротив.

 

Пережить бы ноябрь. Увидать сквозь сырую пургу

На январском  листе птичьих лапок неровные строчки,

Лиловатые тени на  мартовском сизом снегу,

Послабленье режима и всех приговоров отсрочки.

 

Пережить бы ноябрь… Ночь ерошит воронье перо,

Задувает под рёбра, где сердце стучит еле-еле.

И дрожит абажур. Это призрачный поезд метро,

Глухо лязгнув на стыках, промчался к неведомой цели.

                                   

* * *

 

Не понимая, как ведётся игра,

Путаясь, выламываясь за пределы,

Я исчезаю. Ты говоришь: «Хандра!»

Ты, вероятно, прав… Но не в этом дело.

 

Если ж не в этом, то чёрт его знает – в чём:

То ли входная дверь прогремела цепью.

То ли стена оскалилась кирпичом,

То ли сквозняк вздохнул, и запахло степью –

 

Кожею сыромятной, сухой травой,

Горьким дымом, конским тревожным потом…

То ли время дрогнуло тетивой,

То ли птенец вскрикнул перед полётом.

 

И за этим птичьим «была – не была!»,

За едва-едва ощутимой дрожью

Времени, или треснувшего стекла

Каждый раз оживает одно и то же:

 

Близко и так мучительно далеко –

(Вот оно, вот оно вьётся в пыли дорожной)

Неуловимое то, с чем идти легко,

С чем оставаться здесь никак невозможно.

 

 

* * *

 

Получив от судьбы приблизительно то, что просил,

И в пародии этой почуяв ловушку, издёвку,

Понимаешь, что надо спасаться, бежать, что есть сил,

Но, не зная – куда, ковыляешь смешно и неловко.

 

Вот такие дела. Обозначив дежурный восторг,

Подбираешь слова, прилипаешь к расхожей цитате.

Типа «торг неуместен», (и, правда, какой уж там торг!)

Невпопад говоришь, и молчишь тяжело и некстати.

 

А потом в серых сумерках долго стоишь у окна,

Долго мнёшь сигарету в негнущихся, медленных пальцах.

Но пространство двора, водосток и слепая стена

Провисают канвою на плохо подогнанных пяльцах,

 

Перспективу теряют и резкость, и странно легко

Истончаются, рвутся, глубинным толчкам отвечая…

И вскипает июль. И плывёт высоко-высоко

Над смеющимся лугом малиновый звон иван-чая.

 

 

Иаков

 

                              И боролся Некто с ним до появления зари

                                          Бытие (32, 24)

 

 

И Некто возгремел:

                        Уже рассвет

Приблизился, дрожат твои колени.

Так отпусти же!

                     -Дай благословенье! –

Иаков прохрипел Ему в ответ.

 

И зубы сжал. И из последних сил

Упёрся в землю, обхватив за плечи

Из тесной плоти рвущуюся вечность.

И – устоял. И вновь – не отпустил.

 

И воздух разорвался:

– Кто посмел

Со Мной бороться? Кто ты?

 – Я – Иаков. –

Цвет неба и земли был одинаков,

И одинокий куст во тьме шумел.

 

– Иаков ты? Сын Исаака?

                                         – Да,

Иаков, уповающий на милость… –

Меж безднами плывущая звезда

Поблёкла, помертвела, и – скатилась.

 

И был Господний ужас так велик,

Как может быть велик Господний ужас,

Небесная спираль сжималась туже,

И горло раздирал застрявший крик.

 

Но лёгким дуновеньем с высоты

Невидимых, неведомых ступеней:

– Пусти меня. Я дам благословенье.             

И ведай, что боролся с Богом ты.

 

Да опочит Господня благодать

На имени, очищенном от праха!

Ступай, Израиль. И не ведай страха:

Ты будешь человеков побеждать.

 

И он побрёл, ступая тяжело,

Пытаясь привыкать к себе – иному,

К иной судьбе, к печали незнакомой,

К тому, что жив, а прошлое – прошло.

 

Рождалось утро. Золотистый свет

Стекал с небес легко и обновлено.

И маки, раскрываясь изумлённо,

Мерцали уходящему вослед.

 

* * *

 

Что остаётся, если отплыл перрон,

Сдан билет заспанной проводнице?

Что остаётся? – Казённых стаканов звон,

Шелест газет, случайных соседей лица.

 

Что остаётся? – дорожный скупой уют,

Смутный пейзаж, мелькающий в чёткой раме.

Если за перегородкой поют и пьют,

Пьют и поют, закусывая словами.

 

Что остаётся, если шумит вода

В старом титане, бездонном и необъятном,

Если ты едешь, и важно не то – куда,

Важно то, что  отсюда, и – безвозвратно?

 

Что остаётся? – Видимо, жить вообще

В меру сил и отпущенного таланта,

Глядя на мир бывших своих вещей

С робостью, с растерянностью эмигранта.

 

Что остаётся? – встречные поезда,

Дым, силуэты, выхваченные из тени.

Кажется – всё. Нет, что-то ещё…  Ах, да! –

Вечность, схожая с мокрым кустом сирени.

 

 

* * *

 

                           …так ведь меня могут спутать с теми, кто пишет о розах

                            и бабочках…

                                                  высказывание в сети

 

Да, я буду писать о бабочках и цветах

Всем смертям и войнам назло – обязательно буду,

Потому что мне не пройти через боль и страх,

Если не пронесу их в себе  повсюду.

 

Да, я буду писать о них, потому что они – хрупки,

Потому, что их мужество много больше, чем наше…

Лёгкие крылышки, тонкие лепестки –

Целый мир, что мудрее людей и старше.

 

Буду писать, потому что без нас без всех

Жизнь обойдётся, а вот без них – едва ли.

Попросту треснут, расколются, как орех

Планы, амбиции, прочие «трали-вали».

 

Потому, что когда не станет «своих» и «чужих»,

И сквозь горький стыд и недоуменье

Мы возвратимся, то снова увидим их.

И разглядим вечность внутри мгновенья.