Игорь ВОЛГИН. Явление строчки

Не разжигается уголь древесный –

падает с облака дождик отвесный,

гасит костёр, заливает мангал,

жить нам мешает, как римлянам галл.

 

Мы б возлежали, фалерн осушая,

горлицы кровь оттирал бы с ножа я,

кесаря чтил, смаковал бы лозу,

тайно б гражданскую нежил слезу.

 

Кто мы, откуда? Из лесу вестимо.

Нету давно ни волчицы, ни Рима.

Галл отложился, низложен сенат,

изгнан Гораций из отчих пенат.

 

Так и бредём – из России с любовью.

Дождь обложной по всему Подмосковью,

мочит дороги и точит стога –

кончился август – и вся недолга.

 

Вьётся двуглавый орёл над столицей,

важный выходит из бани патриций,

«хлеба и зрелищ!», – взывает плебей

и не проспится Ильич, хоть  убей.

 

* * *

И я молодым да ранним

нагуливал спесь и стать…

Но скоро мы все предстанем

пред кем предстоит предстать.

 

Спешат атеист и мистик,

гуляка и семьянин

охапку характеристик

достать из широких штанин.

 

И думают, что расплата

замедлится, горяча,

повесткой из военкомата

и справкою от врача.

 

Учти, говорим, моменты –

ведь было нам по плечу

выплачивать алименты

и ставить Тебе свечу.

 

Нас можно винить едва ли,

что жили мы во вражде.

А если и предавали,

то разве что по нужде.

 

Позволь умащаться мирром

Под сенью твоих олив.

Прими нас, Господи, с миром –

Ты, Господи, не брезглив.

 

Не надо нам пьедестала,

но и не тяжек грех…

Господь посмотрит устало

и скажет: «Пустите всех!» 

 

И ринемся мы, толкаясь,

бесстыдники, райский сброд.

И глянет Господь, раскаясь,

и плюнет, и разотрёт.

 

* * *

Явится строчка – и сладится всё остальное,

совесть утихнет, утешится сердце больное,

будет хотя бы на миг посрамлён сатана –

только случилась бы, только б явилась она.

 

Был ли ты счастлив по жизни? Всё это цветочки –

ибо ничто не сравнится с явлением строчки,

лишь бы явилась, а там хоть трава не расти –

можно на лютне играть иль народы пасти.

 

Впрочем, пока ты, козёл, упражняешься с лютней,

в граде и мире становится всё бесприютней,

и удальцы, облачённые в шёлк и виссон,

тащат в узилище тех, кто не ими пасом.

 

Пляшет блудница, не путаясь в юбках и шалях,

пьёт гегемон и апостол скребёт на скрижалях,

правит правитель (да славится имя его!),

но как обычно – никто никому ничего.

 

Значит ли это, что дело доходит до точки?

Может и так, только жди появления строчки –

в морок и в сумрак, в кромешный распыл и распад.

Если не явится – будешь во всём виноват.

 

* * *

А дни впереди все короче

А тень позади все длинней.

И нет ни желанья, ни мочи

разглядывать, что там за ней.

 

Ты думал, что ты астероид,

как свет воссиявший в ночи.

Но жизнь тебя быстро уроет,

стучи на нее – не стучи.

 

И совесть тебя до могилы

Преследовать будет, как тать.

Но нет ни охоты, ни силы

печальные строки смывать.

 

Но нет ни ума, ни уменья,

спасая посмертную честь,

казаться в глазах поколенья

и лучше, и чище, чем есть.

 

Что было – проносится мимо

и тает в дали голубой.

И прошлое непоправимо,

о Господи, даже Тобой.

 

Я плод Твоего попущенья,

ввергаемый в этот бедлам.

Но Мне, – Ты сказал так, – отмщенье,

и Аз – будь спокоен – воздам.

 

* * *

Восходит красная луна

над чудью, нелюдью и мерью.

прощай, великая страна,

ушедшая, не хлопнув дверью.

 

Мы вновь свободою горим

в предвестье радостных событий.

Прощай, немытый Третий Рим –

уже четвёртому не быти.

 

Гудбай, отвязная мечта!

Но, как историю не меряй,

нет горше участи, чем та –

жить на развалинах империй.

 

Восходит красная луна

над укороченною сушей.

Прощай, нелепая страна –

мы жертвы собственных бездуший.

 

Прости нам этот сон и бред,

что мы, лишённые прописки,

не поглядели даже вслед:

ты уходила по-английски.

 

Твой путь и светел, и кровав.

И словно древние этруски,

ты канешь в вечности – не дав

хотя б отпеть тебя по-русски.

Не разжигается уголь древесный –

падает с облака дождик отвесный,

гасит костёр, заливает мангал,

жить нам мешает, как римлянам галл.

 

Мы б возлежали, фалерн осушая,

горлицы кровь оттирал бы с ножа я,

кесаря чтил, смаковал бы лозу,

тайно б гражданскую нежил слезу.

 

Кто мы, откуда? Из лесу вестимо.

Нету давно ни волчицы, ни Рима.

Галл отложился, низложен сенат,

изгнан Гораций из отчих пенат.

 

Так и бредём – из России с любовью.

Дождь обложной по всему Подмосковью,

мочит дороги и точит стога –

кончился август – и вся недолга.

 

Вьётся двуглавый орёл над столицей,

важный выходит из бани патриций,

«хлеба и зрелищ!», – взывает плебей

и не проспится Ильич, хоть  убей.

 

* * *

И я молодым да ранним

нагуливал спесь и стать…

Но скоро мы все предстанем

пред кем предстоит предстать.

 

Спешат атеист и мистик,

гуляка и семьянин

охапку характеристик

достать из широких штанин.

 

И думают, что расплата

замедлится, горяча,

повесткой из военкомата

и справкою от врача.

 

Учти, говорим, моменты –

ведь было нам по плечу

выплачивать алименты

и ставить Тебе свечу.

 

Нас можно винить едва ли,

что жили мы во вражде.

А если и предавали,

то разве что по нужде.

 

Позволь умащаться мирром

Под сенью твоих олив.

Прими нас, Господи, с миром –

Ты, Господи, не брезглив.

 

Не надо нам пьедестала,

но и не тяжек грех…

Господь посмотрит устало

и скажет: «Пустите всех!» 

 

И ринемся мы, толкаясь,

бесстыдники, райский сброд.

И глянет Господь, раскаясь,

и плюнет, и разотрёт.

 

* * *

Явится строчка – и сладится всё остальное,

совесть утихнет, утешится сердце больное,

будет хотя бы на миг посрамлён сатана –

только случилась бы, только б явилась она.

 

Был ли ты счастлив по жизни? Всё это цветочки –

ибо ничто не сравнится с явлением строчки,

лишь бы явилась, а там хоть трава не расти –

можно на лютне играть иль народы пасти.

 

Впрочем, пока ты, козёл, упражняешься с лютней,

в граде и мире становится всё бесприютней,

и удальцы, облачённые в шёлк и виссон,

тащат в узилище тех, кто не ими пасом.

 

Пляшет блудница, не путаясь в юбках и шалях,

пьёт гегемон и апостол скребёт на скрижалях,

правит правитель (да славится имя его!),

но как обычно – никто никому ничего.

 

Значит ли это, что дело доходит до точки?

Может и так, только жди появления строчки –

в морок и в сумрак, в кромешный распыл и распад.

Если не явится – будешь во всём виноват.

 

* * *

А дни впереди все короче

А тень позади все длинней.

И нет ни желанья, ни мочи

разглядывать, что там за ней.

 

Ты думал, что ты астероид,

как свет воссиявший в ночи.

Но жизнь тебя быстро уроет,

стучи на нее – не стучи.

 

И совесть тебя до могилы

Преследовать будет, как тать.

Но нет ни охоты, ни силы

печальные строки смывать.

 

Но нет ни ума, ни уменья,

спасая посмертную честь,

казаться в глазах поколенья

и лучше, и чище, чем есть.

 

Что было – проносится мимо

и тает в дали голубой.

И прошлое непоправимо,

о Господи, даже Тобой.

 

Я плод Твоего попущенья,

ввергаемый в этот бедлам.

Но Мне, – Ты сказал так, – отмщенье,

и Аз – будь спокоен – воздам.

 

* * *

Восходит красная луна

над чудью, нелюдью и мерью.

прощай, великая страна,

ушедшая, не хлопнув дверью.

 

Мы вновь свободою горим

в предвестье радостных событий.

Прощай, немытый Третий Рим –

уже четвёртому не быти.

 

Гудбай, отвязная мечта!

Но, как историю не меряй,

нет горше участи, чем та –

жить на развалинах империй.

 

Восходит красная луна

над укороченною сушей.

Прощай, нелепая страна –

мы жертвы собственных бездуший.

 

Прости нам этот сон и бред,

что мы, лишённые прописки,

не поглядели даже вслед:

ты уходила по-английски.

 

Твой путь и светел, и кровав.

И словно древние этруски,

ты канешь в вечности – не дав

хотя б отпеть тебя по-русски.