RSS RSS

Людмила ШАРГА. Одесский дневник: март

Размышления в женский день. Непоздравительное.

 

– Женщина! Женщина!

Из примерочной кабинки выглядывает дама с невообразимым «гнездом» на голове.

– Подойдите, гляньте. Мне идёт?

Тело дамы упаковано в ярко-алое, лоснящееся, грозящее вот-вот лопнуть нечто. Нижняя его, тела, часть, если быть более точной.

– Мобыть бирюзовые лучше, а? Или другой какой цвет?

– Может быть, – отмираю я, наконец. – Может быть, скорее всего, но…

И не выдерживаю.

– Вам нельзя носить такое. Это для девочки. Для худенькой девочки, – уточняю на всякий случай.

– А я – вот туничку сверху наброшу. И ничего. В самый раз будет.

И взгляду моему, уже достаточно отравленному розовыми леггинсами и безнадежно ищущему хоть какого-то противоядия, явилась лимонно-зелёная туника с розовым ушастым сердечком – этаким исчадием ада в области груди.

– Да нет же, говорю Вам, это для девочки. И то… простите, не для каждой.

А Вам надо бы что-то соответствующее возрасту и комплекции.

– Это как на тебе, что ли? А какой у меня возраст?

– В общем и целом вы думаете в правильном направлении.

– Да что я, бабка, что ли…

О, моё уютное клетчатое пальтишко, прости ей, безумной. Прости.

Дама продолжала запихивать себя в кислотную, разъедающую мозг, тунику.

Ткань разгладилась и я смогла прочитать под ушастым сердцем: кисс ми…

Расхотелось искать что-то «своё», я вышла из магазина дешёвой одежды с гуманными ценами под столь же гуманным названием.

Да-да, изредка я туда заглядываю.

Без ложной скромности, брезгливых «фи» и «фу», без лицемерия, которого не выношу в любом его проявлении.

Ахать и вздыхать по поводу ухудшения кармы некогда.

Шла домой, и вспоминались любимые персонажи, любимых фильмов и повестей.

Невеста из «Свадьбы» с умопомрачительной Раневской и гениальнейшим Гариным, помнится, говорила, что «больше всего на свете я люблю статных мужчин, пирог с яблоками и имя Роланд…».

А я больше всего на свете не люблю лицемерия, ханжества и… хоровых пений, здравиц ли, заупокойных ли – одинаково не люблю.

 

В пустом маленьком храме затеплила две свечи.

Одну в память об отце. Ему сегодня 79 земных лет. Но там, где он теперь, годы исчисляются иначе, по другой системе. И не только годы, там всё другое. Надеюсь, что там ему легче, чем было здесь.

Вторую свечу о здравии маленькой женщины по имени Надежда.

Уже у самого двора встретилась мне пьяненькая «пьеретка», и вспомнилась дама из гуманного магазинчика и ироничное профессорско-преображенское:

– Сколько вам лет, сударыня?

– О, профессор… Если бы вы знали, профессор, клянусь, какая у меня драма.

– Лет, я вам говорю, сколько?

– Честное слово… Ну, 45.

– Сударыня, меня ждут. Не задерживайте, пожалуйста, вы же не одна.

– Я вам как одному, как светиле науки.

– Сколько вам лет, сударыня?

– Это просто ужасно. 51.

Выплывали из туманного прошлого элегантно одетые дамы элегантного же возраста. Волновали и тревожили воспоминания о фланели и фетре, о длинном – по косточку – пальто с рукавом реглан, о чулках, перчатках и сумочках в тон обуви.

О женщинах, которые несли свой возраст с достоинством.

О маме светлой и незабвенной.

Куда всё подевалось?

И откуда эта сумасшедшая гонка за мнимой молодостью.

Идут по жизни постаревшие Пьеретты, упакованные в кислотного цвета безумие, с сердечками, блёсточками, дешёвыми стекляшками, молодящиеся из последних сил, пятидесятилетние девочки, с уставшей кожей и усталыми, покрасневшими глазами.

Идут на отёчных ногах, открытых юбкой мини и для пущего эффекта – на высоченных каблуках.

И некому подойти, погладить по голове, шепнуть: “Бедная ты моя, бедная… Зачем это всё. Люблю тебя всякой, грустной и весёлой, здоровой и приболевшей, молодой и постаревшей. Снимай это скорее. Надень что-то лёгкое, светлое, струящееся. Отдохни. К морю сходи и в парк. И помни: я буду любить тебя всякой. Всегда. И даже смерть не разлучит нас… ”

 

Простить от…равнодушия?

 

Не чаяла сыскать в нашем непрочном и изменчивом мире приют постоянства, пусть даже и в такой ипостаси. “О чём Вы думаете?”,    неизменно спрашивает меня теперь ФБ.

О том, что цитаты и “умные мысли” великих гудят надо мной, и я не слышу голоса людей, а слышу только этот гул.

О том, что совсем скоро все будут общаться друг с другом цитатами.

Совсем как в Поднебесной в недавнее время: захотел поговорить    открывай цитатник великого кормчего.

Но об этом как-нибудь в другой раз.

Сегодня Прощёное Воскресенье.

И я думаю том, что на словах прощают все, а вот на деле далеко не каждый.

Оно и понятно.

Трудно человеку даётся смирение, ещё труднее –  покаяние.

Ещё думаю… а, надо ли прощать человеку человека?

В его ли это власти?

Отпустить обиду, не ожесточиться, не возненавидеть.

Так понятнее и ближе.

Если же не можешь отпустить, то так и скажи: не могу.

Пока не могу.

Это великий труд, огромная работа над собой и долгая, очень

и очень непростая дорога, на которую нам часто не хватает всей жизни.

Я в безграничное и бездумное всепрощение не верю.

Так не бывает.

Об этом много и доходчиво говорят Евангелия.

Четыре признанных и все остальные    апокрифы.

А простит всех нас  только Всевышний.

И обиженных. И обидчиков.

Но всё же, всегда в этот день повторяю: “Если кого обидела вольно или невольно, простите мне…”

Повторяю и думаю, что просить прощения нужно всегда, когда чувствуешь вину, а не только в определённые дни.

И ещё думаю о том, что ничего лучше о человеческом “прощу” и “не прощу”, чем у Галича, не читала. И коль уж совсем нельзя без цитат, то пусть это будут стихи. Такие как у него. У Галича.

.

Засыпая и просыпаясь

Всё снежком январским припорошено,

Стали ночи долгие лютей…

Только потому, что так положено,

Я прошу прощенья у людей.

Воробьи попрятались в скворешники,

Улетели за море скворцы…

Грешного меня    простите, грешники,

Подлого –  простите подлецы!

Вот горит звезда моя субботняя,

Равнодушна к лести и хуле…

Я надену чистое исподнее,

Семь свечей расставлю на столе.

Расшумятся к ночи дурни-лабухи:

Ветра и позёмки чертовня…

Я усну, и мне приснятся запахи

Мокрой шерсти, снега и огня.

А потом из прошлого бездонного

Выплывет озябший голосок 

Это мне Арина Родионовна

Скажет: «Нит гедайге, спи, сынок.

Сгнило в вошебойке платье узника,

Всем печалям подведён итог,

А над Бабьим Яром    смех и музыка…

Так что, всё в порядке, спи, сынок.

Спи, но в кулаке зажми оружие 

Ветхую Давидову пращу!»

…Люди мне простят от равнодушия,

Я им    равнодушным    не прощу!

И лишь иногда   – сквозь…

 

В Одессе, в бывшем переулке Ляпунова, который когда-то давно звался Софиевским, и теперь зовётся так же, есть дом под номером три, принадлежавший скульптору Б. В. Эдуардсу. Тому самому, при участии которого были созданы памятник Екатерине Великой, что нынче стоит на Екатерининской площади нашего города, и товарищество южнорусских художников. В этом же доме располагалась и его мастерская.

Если мне случается бывать здесь, то всегда иду тихо, осторожно.

Иду мимо, пытаясь пройти «сквозь». Сквозь время и пространство.

И если удаётся, то потом долго не могу выйти из мира Врубеля.

Он квартировал в этом доме, и хозяин уговаривал его остаться в Одессе.

Именно здесь Врубелем был начат холст с первым «Демоном»

Впоследствии он был уверен, что все несчастья, обрушившиеся на него, все бедствия: смерть маленького сына и душевная болезнь, помешательство – всё это Божия кара за страшный смертный грех. Он работал над главным творением всей жизни – Демоном, и одновременно писал образы Христа и Богородицы.

Святые лики и лик Демона похожи. Особенно – глаза.

Огромные, изумрудные, прекрасные.

Неземные, и в то же время, словно вместившие в себя всю земную скорбь.

Глаза, глядящие в душу того, кто хоть однажды заглянул в них.

Свои последние дни художник провёл в доме скорби.

Превратился в нечто, в существо призрачное и безликое, безумное, ничем не напоминавшее прежнего Врубеля, который был полиглотом – владел восемью языками.

Который с отличием окончил юридический и историко-филологический факультеты СПб-го университета.

Который одевался по последней моде, элегантно и изысканно.

Говорят, что воробьи мешали ему. Суетливые и беспокойные, они громко чирикали за больничным окном, а Врубелю слышалось: “Чуть жив, чуть жив…”.

Однажды он простоял всю ночь у открытой форточки… Была зима.

Он верил, что если все ночи он будет проводить стоя, Господь его помилует, вернёт зрение и подарит новые глаза, изумрудные.

Он простудился и заболел воспалением лёгких.

Пневмония перетекла в скоротечную чахотку, и вскоре художник умер.

Единственную речь над его могилой произнес Александр Блок.

Говорил, что «…тех миров, которые видел он, мы еще не видели», что «в мастерской великого художника раздаются слова: Ищи Обетованную землю» и что «иных средств, кроме искусства, мы пока не имеем»…

И что «перед тем, что Врубель и ему подобные приоткрывают человечеству раз в столетие, я умею лишь трепетать».

Автор памятника на могиле Врубеля (он похоронен на Новодевичьем кладбище в Санкт-Петербурге) неизвестен. Тяжёлые прямоугольные блоки черного мрамора лежат на земле, словно мазки гигантской кисти.

Чьей?

Раньше над плитами возвышался крест. Или ангел. Или и крест и ангел. Так говорят очевидцы. Теперь нет ничего, кроме ступеней.

С одной стороны они ведут к могильной плите с именем Михаила Врубеля, с другой — к плите с именем Надежды Забелы-Врубель.

Возвращаясь к дому в переулке Ляпунова, уже в мыслях, снова и снова задаюсь вопросом: как живётся его обитателям? Не одолевают ли их неясные томления и печали?

Не опустошает ли их души беспричинная тоска?

Мне, идущей мимо, и лишь иногда «сквозь», в этом маленьком переулке, у старого дома, хочется прикрыть глаза и остановиться на мгновение, чтобы увидеть печального Демона с изумрудными неземными глазами, исполненными земной скорби.

О чём скорбит он? О ком?

p.s. Меня всегда волнует судьба тех, кому выпало жить в таких домах. В таких квартирах. Каково это, засыпать и просыпаться в комнате, где жил и творил Врубель.

– Наверное, им снятся какие-то особенные сны. И жизнь их наполнена особым смыслом…

Я как-то неуверенно произношу это, зная, что холодный рацио мужа тут же отсечёт всё лишнее, оставив голую правду жизни во всей её неприглядности и непривлекательности.

– Тебя послушать, так все выпускники Ришельевского лицея должны от навязчивых сновидений страдать.

– Нет, не должны. Всё началось гораздо позже. Всё началось с Демона.

– Самые обычные люди здесь живут. И обычные сны им снятся. Или вовсе без снов спят. Крепким здоровым сном. А что более всего вероятно: живёт там какой-нибудь человечек с птичьими мозгами. Или совсем без них, что в наше время не редкость. Или с проспиртованным мозгом – хомо хронопулос какое-нибудь. Ему и до живого себя-то дела нет, а уж до покойного художника и подавно. Какая разница, кто здесь до него жил, чем страдал и чему радовался, от чего умер. Ему бы только себя самого заглушить, чтоб не болело. Не мулило внутри.

– Может потому и пьёт. Что-то тревожит, а что – непонятно.

Тёмная фигура приближается к нам шаткой нетрезвой походкой, замедляет шаг и останавливается.

В неровном нервном свете уличного фонаря всплеск –  мгновенный промельк из-под капюшона, надвинутого на брови, промельк взгляда огромных, исполненных земной печали, неземных изумрудных глаз.

Видение длится всего миг.

Я не успеваю даже выдохнуть,  всё погружается в сумрак, и нервный неровный свет фонаря освещает пустынную мостовую.

Во всём виноват мартовский ветер, раскачивающий уличный фонарь над этим старым ветхим домом.

Над этим старым-старым миром…

 

Нам и не снилось

 

Очередной номер журнала “Юность” появился днём, как обычно, пополудни.

Его принесла тётя Катя, почтальонка, разносившая почту на нашей улице.

Ящика почтового у нас не было, и газеты с журналами, если их было не много, она засовывала между штакетинами забора небольшого палисадника.

За забором росли красотки лилии: белые, тигровые, жёлтые, две молоденькие вишни и старая-старая слива, кора которой была похожа на серый растрескавшийся камень. Из трещин текла янтарная ароматная смолка, которая быстро застывала. Душистую смолку можно было отламывать и жевать…

 

В палисадник выходили три окна, выглянув в любое из которых, можно было увидеть, есть ли  свежая смолка на сливе. И есть ли почта.

Если шёл дождь, или приходили письма и журналы: два-три, то почту для нашей семьи тётя Катя оставляла в школе. До неё было метров сто, или ещё меньше.

В тот день, возвращаясь из школы, я забрала почту: несколько газет и один журнал.

О том, что я обладатель сокровища, почти небожитель, узнала чуть позже.

Пока же в моих руках был просто очередной номер любимого журнала с повестью о любви моих сверстников Юльки и Романа.

С повестью, в которой я утонула.

Была осень. Шёл последний школьный год. Приближались экзамены, и не только выпускные, а и вступительные.

“И что дальше? Ты думаешь о том, что дальше, или не думаешь?”

Именно с этого вопроса, который родители задавали мне на два голоса, начиналось тогда каждое моё утро.

Журнал у меня зачитали, конечно же.

Впоследствии, пару раз мне удавалось купить его по случаю, на книжных развалах, но и эти «случайные» экземпляры не сохранились, так был велик интерес к повести на вечную тему о вечных распрях между семействами “монтекки и капулетти”.

Вскоре по вечной повести сняли фильм, где Юльку звали Катей, где смягчили финал и оставили зрителю надежду. Правда, менее трагичным фильм от этого не стал.

Потом была жизнь.

Настоящая взрослая жизнь, в которой было много сюжетов, много разных книг и разных фильмов.

Но повесть эта и этот фильм остались “над” всем множеством.

Пишу эти строчки в день памяти Галины Николаевны Щербаковой, автора многих книг и повестей.

В том числе и той, которая была опубликована в сентябрьском или октябрьском номере журнала “Юность” за 1979 год, повести, над которой и сегодня плачут юные и поседевшие “Джульетты”: “Вам и не снилось…”.

Кто не плакал, мне искренне вас жаль. Правда.

Приходилось ли вам задумываться, для чего, собственно, и почему люди пишут?

Мне приходилось, поскольку самой себе хотелось ответить на вопрос: почему и зачем, для чего пишу я. И для кого.

Для себя? Для других?

Рассказать о себе, о своём мире, о нескольких мирах, находиться в которых одновременно такая пытка и такое блаженство.

Поделиться этими мирами с кем-то, кто в состоянии принять такую тяжесть – такой дар.

В них столько хорошего, в этих мирах.

В них столько плохого.

Как в людях.

Случается, что пишут для другого. Избавиться от детских обид и страхов.

Свести счёты.

Отомстить.

Пусть спустя много лет, пусть.

Главное выписать, выплеснуть эту обиду, и станет легче.

Горько, обидно, страшно, но тем не менее, это так.

Наверное, так.

Свести счёты с обидчиками?

Отомстить.

Пусть спустя много лет, пусть.

Детские обиды самые болючие и обидные из всех обид.

И самые живучие.

Дочь Галины Николаевны написала книгу и назвала её “Мама, не читай”.

Мама, разумеется, прочитала.

Говорят, что книга эта во многом поспособствовала болезни и смерти Галины Николаевны.

Говорят.

Но мы об этом говорить не будем.

Сегодня, в день её ухода мы просто вспомним о ней светло и благодарно.

О тех, кто снял фильм.

Об актёрах, сыгравших  жизнь и любовь, которая, всё-таки, больше жизни.

Дай Бог, чтобы никому не пришло в голову снять римейк.

Получится стыд и срам, иначе и назвать не могу все попытки снять “своё не своё”.

Нечем снимать и некем, и некого.

И незачем, если честно.

 

Настоящий… Антон

 

Голодные и лихие девяностые, с которыми принято сравнивать сегодняшнее время, всё-таки существенно от него отличались.

Дешёвыми энергоносителями. Пустыми магазинными полками.

На ладан дышащим, но ещё живым понятием «стыд».

Крали и обирали втихую, потом втянулись, вошли во вкус, стали делать всё напоказ, открыто.

И правда, чего стыдиться. Кого?

Глядя на откровенное бесстыдство «знати», понимаешь, что нет ничего нового под солнцем.

Совокупляться в присутствии рабов не начали ещё, ну так недолго осталось.

Но я о другом.

В те самые, вышеупомянутые девяностые, одна из моих знакомых, назовём её… Линочка, удачно выйдя замуж после неудачной первой попытки, помогла устроить моего мужа на место весьма и весьма доходное – на частную автостоянку.

Основную работу можно было совмещать, что муж и делал лет пять подряд.

За две смены дежурства на стоянке он получал сумму, равную месячному окладу в порту.

Но денег в семье, по-прежнему, не водилось.

Отчасти из-за нашей безалаберности: мы не откладывали «на чёрный день», и на светлый тоже не откладывали. Просто жили. Ставили маленького сынулю на ноги – в самом прямом смысле этого слова.

Была проблема с ножкой. Проблема именовалась “парез голеностопного сустава” и требовала внимания и лечения. Иначе –  хромота на всю жизнь.

 «Доходное место» позволяло оплатить услуги массажиста, купить необходимые лекарства и проч.

Хватало и на еду.  Но случалось, что до зарплаты не дотягивали.

И однажды я попросила в долг. У той самой знакомой.

На два дня.

До зарплаты. Не любила одалживать, у кого бы то ни было. Не люблю и теперь.

Но пришлось. Может  меня так «воспитать» решили силы небесные…

Она, ни слова не говоря, вытащила из ящика кухонного стола толстенную тетрадь, и положила передо мной.

– Смотри.

Тетрадь открылась, и я увидела конверт, приклеенный к странице.

«Мебель» было написано на конверте.

На следующей странице был конверт с надписью: « Отдых».

На следующей – «Зубы».

И так далее.

Что там ещё было, не помню, но меня особенно вдохновил конверт « Непредвиденные расходы: свадьбы, похороны, дни рождения и т.д.»

Само собой разумеется, в конвертах были деньги.

Это был первый, на моей памяти, наглядный пример планирования семейного бюджета.

И, слава Богу, последний.

– Видишь, всё разложено. Так что, в долг дать не могу, извини. Ты попадаешь под  категорию «непредвиденные и т.д.», но мы оттуда всё уже потратили.

– Да ладно, что ты…  Как-нибудь выкрутимся. Это кто же придумал такое?

– Антоша, – не без гордости ответила знакомая, – он у меня, знаешь, какой!

– Догадываюсь. Скажи, а вот если за месяц умрёт больше людей, чем вы спланировали, тогда как?

– Он и это предусмотрел.

– Да ну?

– Мы сами у себя берём в долг и сами себе отдаём потом с процентами.

О «финансовом» гении мужа знакомой я никому не рассказала. Деньги нашлись, до зарплаты мы дотянули. Словом, всё обошлось.

Через год один из охранников той самой стоянки тяжело заболел. Здоровье у него было подорвано выполнением «интернационального долга» в Афганистане. Контузия и два ранения.

В течение года все смены охраны скидывались ему на зарплату и отдавали деньги жене, матери двоих маленьких детей.

Все, кроме одного… Антона. Мужа моей знакомой. Финансового гения.

Потом хозяин стоянки продал её, а новый владелец, как водится, набрал новый штат.

Потом пути наши разошлись и до недавнего времени не пересекались, если не считать двух-трёх телефонных звонков в год – по праздникам. Но вскоре и они прекратились.

Я слышала, что у Линочки всё хорошо, что у них свой бизнес на «седьмом километре», что старшая дочь окончила школу и стала фотомоделью.

С тех пор прошло двадцать лет.

Я встретила её на прошлой неделе в городе.

На бегу перебросились перекрёстным: Как дела…

Будто и не было этого расстояния в два десятка лет. Она изменилась внешне. Не постарела, подурнела скорее. Махнула на себя рукой, видимо.

– Нормально. Живём… Как у вас? Как дети, Антон?

– Мы разошлись. Пятый год судимся – он квартиру хочет у меня отобрать.

– Так это же квартира твоей бабушки…Наследство.

– Что ты знаешь…! Он теперь в депутатах ходит. Для них закон не писан. Когда уходил, все продукты из холодильника выгреб. Все. Он же такой…

– Какой?

– Настоящий… Антон.

Муторно было у меня на душе после этой мимолётной встречи, если честно.

Нет-нет, да и представляла себе этого Антона, выгребающего из холодильника съестные припасы, на глазах у жены, пусть и бывшей, на глазах у красотки-дочери и взрослого уже сына, выгребал и прятал в огромные чёрные пакеты мерзко, бесстыдно, цинично…быстро. 

 

 

После раздумий…

 

Пришла к выводу, что я существо асоциальное и во многом вредное для социума.

И где-то, в чём-то, даже и не человек вовсе, поскольку многое из того, что человеческое, мне чуждо.

Но всё нижеизложенное, тем не менее, в полной мере относится к моей странной персоне.

Обнаружив в своём «ящике» очередное предложение «задружиться» от человека с именем, написанным роскошной вязью, (красиво, но на какой икс, скажите…) и несколько предложений “отметить страницу как понравившуюся”, как никогда осознала, что время пришло.

Кончается март. Потеплело. Совсем скоро каштаны расцветут и сирень, и виноград завьётся.

И значит, пора расставить некоторые точки и некоторые акценты.

К делу.

Не отвечаю на предложения «отметить страницу, как понравившуюся».

Не вступаю в группы и союзы «кулинаров», «садоводов-любителей», «пенсионеров».

Меня действительно не интересуют рецепты пирогов, пирожков и пирожных, способы выращивания рассады на подоконнике, сохранения и приумножения здоровья и качества жизни.

Иду наугад. Живу как живётся.

Не «лайкаю» то, что не успела прочесть и посмотреть, или то, что успела и не понравилось.

Не выношу смайлов в виде рыдающих собачек, птичек и прочих белочек.

Не отвечаю на предложения «подружиться» тем, у кого страницы созданы для перепоста материалов из Сети, ссылок на тупые, бесполезные, а может – не исключено – что просто непонятные мне тесты, из области: «какое вы дерево» и «какая вы нота в гамме».

Не вешаю ярлыки на людей, занимающих различные позиции в политических спорах, и прошу не делать этого на моей странице.

Не участвую в дебатах на темы о обустройстве и переделе мира, о том, как надо, как правильно и как лучше.

Не пою хором.

Не хожу строем.

Крайне редко пощу котиков и никогда –  собачек.

Словом… «Не шалю, никого не трогаю, починяю примус. И еще считаю долгом предупредить, что кот – древнее и неприкосновенное животное…»

29.03. 2016.

 

 

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Людмила Шарга

Людмила Шарга (Южнорусский Союз Писателей) Поэт, прозаик, публицист. Родилась в России. Живёт и работает в Одессе. В настоящее время возглавляет отдел поэзии в литературно-художественном журнале «Южное Сияние». Журнал основан в 2011 году и является официальным печатным органом Южнорусского Союза Писателей. Редактор сайта, основатель и ведущая творческой гостиной «Diligans». Публикации: в Одесской антологии поэзии «Кайнозойские Сумерки» (2008), в альманахах «Меценат и Мир. Одесские Страницы» (2008, Москва), «ЛитЭра» (Москва), «Свой вариант» (Луганск), «Провинция» (Запорожье), «ОМК» (Одесса), в журналах «Южное Сияние» (Одесса), «Дон» (Ростов-на-Дону), «Ренессанс» (Киев), «Арт-Шум» (Днепропетровск), «День и Ночь» (Красноярск), в газетах «Литературная газета» (Москва), «Литература и жизнь» (Киев), «Интеллигент», в интернет-журналах «Авророполис», «Гостиная», «45-я параллель», «Ликбез» и др. Автор сборников прозы и поэзии «Адамово Ребро» (2006), «На проталинах памяти» (2008), «Билет в осенний день» (2010), «Рукой подать...» (2011), «Повесть о падающих яблоках» (2013), «Яблоневые сны» (2014), «Ночной сюжет новостей» (2015), «Невыдуманные рассказы о настоящем» (2017).

2 Responses to “Людмила ШАРГА. Одесский дневник: март”

  1. avatar Galina says:

    Увы. всё так,Людмила. И скорбит о нас Врубелевская и все прочие Мадонны.Ибо заблудились мы в трёъх соснах, а к Богу не взхываем…

Оставьте комментарий