Вечером мы вернулись из одного горного села, где нестинары танцевали на углях. Деревня находилась где-то высоко, но не так высоко, как Шипка. На Шипке сразу становилось понятно, на какую высоту мы въехали, и с меня там сошло семь потов, когда я карабкался по лестнице к этой чертовой башне — памятнику Свободы. Свобода — это прекрасно, но я запыхался.

С пика все любуются потрясающим видом на перевал и окрестности, там целая огромная горная страна, и во все стороны торчат установленные на горах пушки, и на склонах стоят ухоженные обелиски; тропинка ведет на серые игольчатые скалы, покрытые мхом, по которым мой друг прыгал, словно горный козел, с превеликим удовольствием. Но для меня там оказалось высоковато.

Я сделал оттуда целую серию панорам – и как горы, такие зеленые вблизи, растворяются в голубизне, и как под ногами круто все обрывается вниз, и там, внизу, плывут облака и цепляются за ели, и летают птицы; но я был рад, когда мы поехали дальше — помнится, тогда путь наш лежал в Габрово.

В этой деревне с нестинарами склоны гор казались пологими до тех пор, пока дорога не выходила на обрыв, и тогда раскрывалась огромная, полная воздуха долина с крошечными коробочками домов внизу, вся расчерченная квадратами лесов и полей, и серебряными лентами рек, которые текли к морю. Такие ленты вяжут на священные деревья. Иногда под ними и дерево-то незаметно — сплошной клубок лент.

Моря от деревни видно не было, оно лишь угадывалось вдали, там, где горы расходились, словно долина раздвинула их локтями, и с той стороны дул ветер, сильный и горячий. В деревне у забора с чрезвычайно унылым видом стоял осел, земля была распахана, а там, где росла трава, под деревьями паслись лошади. Лошади смотрелись очень красиво, но нам стало жалко осла — уж больно он был несчастен.

Дожидаясь захода солнца, мы сидели в доме у крестьян и обедали, а перед нами выступали танцоры. Нам подали мясо с картошкой – сытное, но не очень вкусное блюдо. Мне показалось, что в нем маловато соли. Мясо мы запивали молодым вином — оно сильно бросалось в ноги. Музыка играла громко, гулко били бубны и очень резко взвизгивали скрипки, а гармонь придавала звуку густоту. Иногда танцоры вскрикивали, они кружились, прыгали по комнате и были разодеты в пестрые национальные рубашки; в глазах рябило, и все вокруг хлопали, но я бы предпочел пить вино в тишине.

Когда стемнело, нас повели смотреть танец на углях, и кряжистый, будто выточенный из дуба мужик с обвислыми усами, весь состоящий из бугров и узелков, сделал из углей багровый крест и долго ходил по ним, и крест расплылся, не причиняя мужику боли. Эти люди знали, до какого состояния нужно довести угли, и кожа на подошвах у них, наверное, отросла слоновья. В этом деле они тут в деревне были специалисты.

Мужик танцевал под жесткую мелодию волынки, а потом взял на руки какого-то ребенка и стал кружиться по углям с ним. Все притихли, только бараны и птицы шевелились в сарае, расположенном недалеко от круга. Я хотел сфотографировать нестинара, но никак не мог сообразить, как сделать так, чтобы кадр получился: наступила ночь, свет давали только угли, а у меня слишком расшумелось в голове от молодого вина.

На обратном пути я заснул и проспал всю дорогу вниз, к морю. У отеля меня разбудили и рассказали, что наш автобус чуть не опрокинулся в пропасть, потому что гнал в темноте по горным серпантинам на сумасшедшей скорости, и никто ничего не видел, только фары то упирались в скалу, то проваливались вниз; машину немилосердно трясло, но даже это не разбудило меня.

– Да, болгары, они такие, они любят гонять по дорогам, – отметил мой друг.

Он был бледен, и я сказал ему об этом.

– Станешь тут бледным, парень! Такая гонка! – ответил он.

Я пожалел, что проспал самое интересное, но потом мы пошли ужинать и заказали гювеч, а мой друг еще и чорбу.

– Я, когда нервничаю, очень кушать хочу, – приговаривал он за ужином. – А я нервничаю. Глупо было выжить под Иловайском после той мясорубки, которую там устроили ваши бандиты, и умереть, кувыркаясь в старом «Икарусе», который ведет пьяный жирный болгарин.

– А он был пьян?

– Так же, как и ты, – ухмыльнулся мой друг. – И, по-моему, тоже спал. За рулем. Ты что, не заметил, как он дул вино?

Нам было немного грустно, но мы запивали гювеч ракией «Бургас 63» и воспрянули духом, и мой друг постепенно успокоился, а я сказал себе, что нестинаров все-таки повидал, а остальное не так уж и важно. Если кто-то хочет успокоиться после таких дел, то «Бургас 63» – самое оно. Это лучшая ракия на всем побережье Болгарии.

Приятно было пить ракию в этом ресторанчике. Мы сидели около печи, с которой свисали связки трав и зеленого перца. Если поднимался слишком сильный ветер с моря, официанты опускали клеенчатый полог, и жизнь казалась прекрасной.

– А вот в Москве я не пью ракию, – сказал я. – Невкусно. В Москве ракия не идет.

Друг пренебрежительно фыркнул.

– Каждому напитку — свое место, – глубокомысленно сказал я. – Не могу в Москве я пить ракию.

– К дьяволу Москву, – заявил друг. – К черту ее. Не хочу даже думать сейчас про Москву.

– Тогда и Киев к черту.

– Нет. Киев нельзя посылать к черту. Не получается.

– Почему же Москву можно, а Киев нельзя?

– Не знаю. – Мой друг задумался, а потом встрепенулся. – Знаешь, и правда ведь. Я люблю Москву, и Киев тоже люблю. Но вот ведь как интересно! Москву я могу послать к черту, а Киев — нет. Язык не поворачивается. Слушай, как интересно получается. Москву — можно, а Киев нельзя.

Спорить мне не хотелось.

– Эй, ты не забыл, что мы на отдыхе? – спросил я, пока мой друг не помрачнел. Он был веселым человеком, но после того, через что ему пришлось пройти, он иногда мрачнел. Тогда он становился нехорош. Он становился нехорош настолько, насколько он был великолепен веселым.

Он посмотрел на меня и улыбнулся, и я расслабился, потому что увидел, что это — мирная и добрая улыбка.

– Ладно, парень, – сказал он. – О,кей. Мы на отдыхе. И я, чтобы все были равны, готов послать к черту и Москву, и Киев. Черт с ними со всеми.

Я поглядел туда, где в темноте горбились поросшие кустарником дюны. За ними было море: невидимое отсюда, но шумное. Казалось, что там, где море, в темноте кто-то мерно и мощно дышит.

– Да, к черту это все, – согласился я. – Налей еще «Бургаса». Это очень хороший сорт.

В ресторанчике работали красивые официантки. Некоторые понимали русский язык. Одна девушка согласилась посидеть с нами. Она рада была немного передохнуть.

Официантка рассказала, что родом из Молдавии, живет со своим молодым человеком в Велико-Тырново и заканчивает педагогический факультет университета Кирилла и Мефодия. В Молдавии бедно, но у нее отец — болгарин, и он ее забрал из Кишинева. В Болгарии тоже очень бедно, но лучше, чем в Молдавии. Официантка тараторила легко и быстро, четко произнося звуки. Она прекрасно говорила по-русски, только иногда запиналась, вспоминая слова, и тогда нетерпеливо прищелкивала узкими пальцами. Девушка говорила, что каждое лето ездит работать на побережье и проводит здесь весь сезон, зарабатывая деньги. В Болгарии можно заработать только на побережье. Все стремятся к морю летом, и не у всех получается найти дело, потому что слишком много народу, и турки здесь же, и греки, и даже сербы. Но хозяин давно ее знает, доверяет и всегда дает работу. Он пока держит ее на зарплате и чаевых, но она на хорошем счету и надеется через несколько лет войти к нему в долю.

Мы и хозяина, разумеется, прекрасно знали. Это был еще молодой, но уже невероятно толстый турок. Он часто приходил и сидел за столиком у кассы, а когда видел знакомые лица, поднимался и с достоинством, но радушно пожимал всем руки. Это был обходительный человек, который страшно гордился своим рестораном.

А девушка была длинноногая, худая, угловатая, с маленькой острой грудью, у нее смешно торчали во все стороны коленки и локти. Она коротко стриглась и это ей шло. Все знали, что она — хорошая официантка, и рады были, когда именно она обслуживает столик.

– Купаться-то тебе удается, девочка? – спросил я.

– Редко, – сказала она с сожалением. – Очень много работы. Мы заканчиваем в час ночи, а уже в семь утра надо вставать.

Мой друг предложил ей ракии, но она отказалась.

– Не пью, – сказала она и засобиралась вставать. Когда мой друг предложил ей ракии, она сразу стала держать себя холоднее, а до этого мы были хорошими друзьями.

Я пнул друга ногой под столом, и он мне ответил тем же, но не унимался и стал предлагать ей сходить искупаться после смены. Девушка покраснела и встала.

– А я думала, вы приличные люди, – сказала она. – Все вы, русские, такие.

Она убежала и больше не подходила к нам в этот вечер. Я поглядел на друга:

– Что, съел?

Он рассмеялся.

– Что же ты не сказал, что ты украинец? – спросил я его. – Что ты промолчал?

– А пусть она думает, что мы оба русские. Все русские такие. Пусть так и думает, – ответил мой друг, продолжая смеяться. Он хорошо смеялся, от души, показывая полный набор великолепных зубов. Я знал, что половина из них — вставные. Ему разворотило челюсть на фронте, и половину зубов пришлось вставлять заново. Но это ему не мешало, а шрам был почти не виден.

– Сволочь ты, – сообщил я.

– Не переживай, парень, – произнес он небрежно. – Я просто пошутил.

– Нет, ты все-таки сволочь. Сукин сын.

Мой друг пребывал в безмятежности, он подставил ветру свое красное лицо и заявил:

– А, пустое. Ерунда все это. Она подойдет завтра. А мы с тобой, парень, сейчас пойдем купаться.

Я еле уговорил его от этого. Я подумал, что не стоит ему сейчас лезть в воду: для плавания он выпил слишком много ракии. Вот уж точно было бы глупо утонуть после того, как он выбрался из дебальцевского котла и не спал по дороге к морю, глядя на то, как фары срываются в пропасть. О, это было бы втройне глупо.

Мой друг отчасти оказался прав: на следующий вечер девушка подошла, но старалась держаться моей стороны стола и даже пару раз коснулась пальцами моего плеча, и мне это очень понравилось.

Мой друг не обращал внимания на такие мелочи: он приехал отдохнуть, и он отдыхал. На всю катушку. Мой друг любил и умел отдыхать, и такие мелочи не могли испортить ему настроение. Гораздо больше он испугался автобуса, который мчался в ночи вниз по горному серпантину. Ведь если что-то случилось бы, это могло всерьез испортить ему отдых, не то, что какая-то официантка.