RSS RSS

Марина ЛАРИОНОВА. "Житие" колобка

Если бы в кругу специалистов я сказала, что между сказкой «Колобок» и русской средневековой агиографией есть живая и непосредственная связь, в лучшем случае меня бы упрекнули в непрофессионализме. А в худшем – подняли на смех. И тем не менее настоящая статья есть попытка доказать именно этот тезис. Доказательство будет вестись в двух направлениях. Сначала мы разберем сказку «Колобок» с точки зрения ее «этимологии», а затем обратимся к некоторым общим вопросам взаимодействия литературы (в данном случае древнерусской) и фольклора (в частности, сказки).

Существует достаточно большая группа сказок, которые могут быть истолкованы только с учетом их «исторических корней», без этого они кажутся бессмысленными, поэтому бытуют в среде младших дошкольников. Это такие сказки, как «Курочка Ряба», «Репка», «Колобок» и пр. Однако внимательное изучение этих сказок приводит к следующим выводам:

  1. Они восходят к древнейшим мифологическим представлениям и непосредственно связаны со структурой и семантикой архаических обрядов.
  2. Они разложимы на простые мифологемы.
  3. Персонажи имеют символическое значение, их круг ограничен и непроницаем для новых героев.
  4. Они, как правило, имеют кумулятивное построение.
  5. Они часто приобретают пародийный по отношению к мифу и обряду характер.
  6. Они могут быть «синонимичны» между собой в отражении архаических представлений.

Покажем это на примере сказки «Колобок». Ее смысл не может быть исчерпан выводом: нельзя без спросу уходить из дома. Почему Колобок благополучно избегает зайца, волка и медведя, но попадает в ловушку лисы? Если это простое наращивание действия, градация, то почему лиса следует за медведем, а не наоборот? Представляется, что сказка «Колобок» воспроизводит древние представления о цикличности смерти – рождения.

Центральная мифологема сказки – зерно. По словам В. Я. Проппа, «зерно обладает свойством надолго сохранять и вновь воссоздавать жизнь, умножая ее. Семя – растение – семя составляет извечный кругооборот, который свидетельствует о нескончаемости жизни» (13, 26). Колобок делается из последней муки прошлого урожая. С этим связано много поверий и обрядов. Последние колосья во время уборки закапывали в землю, то есть им приписывалась способность обеспечивать будущий урожай. Символика зерна связана с тем, что оно должно погибнуть, чтобы дать жизнь новому колосу. Его смерть является залогом нового рождения. В этом значении зерно используется в приготовлении обрядовых блюд: святочной кутьи, масленичных блинов, пасхальных куличей, семикского печенья, вознесенских «лесенок», свадебных «шишек», поминального «колева». Ф. М. Достоевский в качестве эпиграфа к роману «Братья Карамазовы» избрал библейскую фразу: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, принесет много плода».

Колобок имеет круглую форму. Обычно происхождение слова «колобок» связывают с «коло» («колесо») или с северно-русским – «шар, колобок, моток, круглый хлеб» (16, 292). Однако можно предположить его родственную связь со словом «колос», (отсюда и «колево» – пища из зерна) которое в свою очередь связано с глаголом «колоть». А в этимологии этого глагола есть и такие значения: ударять топором, бить, раскалывать, убивать, приносить в жертву (выделено мной – М. Л.). На это указывает М. Фасмер (16, 296). Последнее не противоречит значению «колесо» и «круглый хлеб», а дополняет его в связи с символикой зерна, указанной выше. Круг в нашем случае означает круговорот смерти – рождения, то есть цикличность жизни.

В жанре жития на новом культурно-историческом этапе в рамках новой религиозной парадигмы реализуются представления о жизненном круговороте, выработанные еще в дохристианскую эпоху и отразившиеся в сказке «Колобок». «Сложение житийных схем происходит под влиянием представлений о символическом значении всех событий человеческой жизни. <…> Сама жизнь святого изображается иногда по религиозному шаблону, рожденному в значительной мере все тем же символизирующим мышлением» (10, 179). Сходны повествовательные схемы сказки и жития. Житие – это «биография» святого, но и «Колобок» – это «биография» сказочного героя. События в житиях – это «главным образом перемещения в пространстве» (10, 395), но таково свойство и сказочной событийности. Сходны и их ритуально-мифологические функции, только в их основе лежат разные мифологические системы.

Между сказкой и житийной литературой в структурном и типологическом смысле больше общего, чем различного. И там и там присутствует повествовательный, динамический, развернутый во времени и развивающийся перед слушателем или читателем сюжет. Связь агиографии со сказкой и в чудесном характере событий, и в участии животных-помощников, и в преодолении препятствий и решении трудных задач. Иногда «сказочный сюжет, прямо или через посредство апокрифической литературы, ложится в основу жития или примыкающего к житию «чуда» (1, 80). Все исследователи отмечают сказочный характер жития Петра и Февронии Муромских, где мотив змееборства соединяется с другим – мудрая дева решает трудные задачи. Совершенно сказочный эпизод, трансформированный и ассимилированный к новой культурной парадигме, встречаем в житии Иоанна Новгородского. Иоанн посылает протодиакона с клиросом за образом Богородицы, но икона дается в руки только Иоанну. В сказке «Крошечка-Хаврошечка» добрый молодец просит сестер поднести ему яблочко. Но яблоня, выросшая из косточек коровы-помощницы, поднимает ветви: «Подошла Хаврошечка, и веточки приклонились, и яблочки опустились» (3, 121). Так возникает мотив избранности героя. Другой сказочный эпизод в этом житии – явление чудесного коня с «чемоданцами» золота и серебра для постройки церкви. «Этот конь-помощник, хотя и послан … от бога, невольно напоминает верного помощника героя сказок – Сивку-бурку, который появляется по зову героя «как лист перед травою» и так же мгновенно исчезает, исполнив свой долг» (6, 233).

Сказки и жития могут отражать одни исторические и общественные реалии. Например, сказки с «низким» героем связаны, кроме собственно фольклорных явлений, с изменением правил наследования как результатом распада общинной собственности (12). Сходные обстоятельства стали историческим обоснованием святости Бориса и Глеба, ценой жизни утвердивших почитание старшего брата как отца. В «Сказании о Борисе и Глебе» «гибель героев происходит не в борьбе двух религий, а в схватке за власть феодалов (1, 92). Связь основной темы «Сказания» с общественно-политическими проблемами этого периода повлекла за собой обращение жития к фольклорным, главным образом, сказочным и былинным приемам героизации персонажей, идеализации младших братьев и осуждения старшего, изменившего роду и патриархальным заветам.

Жития имели ритуальное назначение и беллетристический характер. Они не только утверждали христианский идеал, но и были занимательным чтением, своеобразным русским средневековым романом. Однако житие – канонический жанр, он, в отличие от романа, слабо отражает течение авторской мысли, индивидуальное художественное творчество. Этим житие сближается со сказкой, традиционным и тоже своего рода «этикетным» жанром. Поэтому жития и сказки так предсказуемы и повторяемы, сюжетное движение в них телеологично, то есть предопределено. Это свойство связано с архетипичностью сказки и жития: они восходят к мифологическим первосюжетам и первообразам.

Однако, возразят мне, между сказкой и житием есть принципиальное отличие: сказка – вымысел, а житие претендует на достоверность. Тут кроется не только разногласие между фольклористикой и литературоведением, но и важное противоречие современной русской медиевистики. С одной стороны, очевидно, что повествовательная структура и тип героя жития связаны с библейской историей, поэтому святой преодолевает искушения, совершает подвиги, принимает мученическую кончину и творит чудеса по образцу Христа. Как утверждал византийский патриарх Никифор, художественный образ «есть произведение искусства, созданное в подражание первообразу и отличающееся от него по сущности и по материалу» (цит. по: 5, 42). С другой стороны, о житии принято судить как о достоверном историческом источнике и черпать из него «биографические» сведения о святом. Так произошло, например, с Кириллом и Мефодием еще со времен черноризца Храбра, который излагал их деяния по житиям. Но то, что для средневекового монаха, воспитанного на византийской идее законности неписаного предания, было непреложным, не будет таковым для современного исследователя. Герой жития и реальный человек (если мы вообще допускаем его наличие) связаны еще более сложно и опосредованно, чем литературный герой и его прототип. Житийный персонаж «подтягивается» к идеалу, в полном смысле «канонизируется», то есть делается соответствующим требованиям религии и законам жанра. Как писал И. П. Еремин, «житие не столько отражает действительность, сколько планомерно и настойчиво навязывает ей свой абстрактный идеал человека, часто умозрительный» (7, 17). Но до сих пор жития Кирилла и Мефодия, являются основными документальными свидетельствами их жизни (см., например, 4; 8). Тогда как исследователь фольклора легко обнаружит в этих текстах черты близнечных мифов. Братья-близнецы (иногда старший и младший братья) являются культурными героями у многих народов (Ашвины, Диоскуры и т.д.). Причем часто младший брат оказывается просветителем и врачевателем, а старший – воином и защитником младшего. В рамках настоящей статьи невозможно рассмотреть этот вопрос подробно, поэтому ограничусь постановкой проблемы. В то же время сказка корнями уходит в мифологию, которая была объектом безусловной веры. Таким образом, решение проблемы достоверности или недостоверности этих жанров оказывается не таким простым и однозначным.

Какое-то время христианская литература сосуществует с фольклором, удовлетворяя потребности одних и тех же людей. Но с окончательной победой новой религии и идеологии литература стала теснить фольклор, заменяя своими жанрами фольклорные, подчиняя их христианской тематике и поэтике. Житие в народном сознании стало выполнять роль сказки с ее чудесами и былины с ее героикой. Так при анализе связей фольклора и литературы в древней Руси «открывается картина деформации фольклорных жанров под воздействием христианства, приспособления этих жанров к целям христианского культа в народных формах его выражения» (14, 139).

Конечно, работа по типологическому сопоставлению сказки и жития должна быть продолжена на более широком и разнообразном фольклорном и агиографическом материале. Но, думается, можно сделать некоторые предварительные выводы. Фольклор и литература в момент ее становления и формирования представляют две подсистемы одной метасистемы – средневековой русской словесности, как предположил Д. Н. Медриш (10). Христианская литература создает свою жанровую систему, комплекс изобразительных средств, типы героев, питаясь уже сложившейся художественной системой фольклора. Мышление предшествующей эпохи стало основой для средневекового христианского символизма. Картина расцветающей природы становится символом воскресения Иисуса, хлеб – символом духовной пищи, а хлебопашество – проповеди (10, 180-181). Так протягивается мостик от сказки «Колобок» с ее «мифологическим прошлым» до агиографической литературы.

Колобок движется от рождения к гибели. По словам Н. И. Толстого, «сакрализация жизненного пути, замыкающегося в круг и смыкающего рождение и смерть является одной из важнейших составляющих мифологического сознания и в такой же степени принадлежит устной народной традиции, будучи одним из проявлений универсального первобытного антропоморфизма» (15, 223). Ученый рассматривает разнообразные вербальные и акциональные тексты и приходит к выводу, что «в народной культуре (обрядности, верованиях, фольклоре) модель человеческой жизни накладывается на материю природы, сакрализуя вегетативный цикл» (15, 223). Так формируется «житие» культурных растений, повествующее об их перевоплощении и страданиях. Сказка «Колобок» тоже имеет явно «житийный» характер. Это особенно проявляется в песенке Колобка («по сусекам метен, на сметане мешон, в масле пряжон, на окошке стужон»).

Мотив полного жизненного круга зерна усиливается символическими значениями животных, встреченных Колобком на пути. Заяц обычно воплощает идею жизни и плодородия, поэтому в европейской традиции блюда из зайца готовят на Пасху. Волк в мировом фольклоре связан со смертью. В русских волшебных сказках он обитает в «ином» мире и выступает в роли чудесного помощника героя («Иван-царевич и серый волк»). В античности волка считали зверем-призраком, один взгляд которого лишает дара речи. В древней северной мифологии скованный гигантский волк Фенрир в последней битве разбивает свои оковы и проглатывает солнце. Сходный мотив существует и в кельтской мифах. Египетский бог подземного царства Анубис изображается с головой шакала. В христианстве «адская пасть» представляется как пасть волка. Таким образом, волк ассоциируется со смертью и тьмой.

Медведь, по мнению некоторых исследователей, «символизирует воскресение (появление весной из своей зимней берлоги с медвежонком), новую жизнь, а значит, инициацию и ритуалы, связанные с переходом» (9, 202). За лисой у многих народов закреплено огненное значение. Фосфоресцирующий гриб англичане называют «лисьим огнем» и считают его огнем судьбы, а скандинавы северное сияние именуют «лисьим светом» (9, 183). Лиса, как солнечный огонь, поглощает зерно в конце пути, но это является залогом его возрождения (ср. с функцией огня в сказке «Волк и семеро козлят»). Кроме того, все эти животные соотносятся с различными фазами луны, которая тесно связана с земледелием.

Так «детские» сказки дают повод для «недетских» размышлений о культурном опыте народа, его прошлом, обычаях, верованиях и, в целом, представлениях о мире.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

  1. Адрианова-Перетц В.В. Сюжетное повествование в житийных памятниках XI-XIII вв. // Истоки русской беллетристики. Л., 1970.
  2. Адрианова-Перетц В.В. Древнерусская литература и фольклор. Л., 1974.
  3. Афанасьев А.Н. Народные русские сказки. В 3-х тт. Т.1. М., 1984.
  4. Бернштейн С.Б. Константин-Философ и Мефодий. М., 1984.
  5. Бычков В.В. Русская средневековая эстетика XI – XII века. М., 1992.
  6. Дмитриев Л.А. Сюжетное повествование в житийных памятниках конца XIII-XV в. // Истоки русской беллетристики. Л., 1970.
  7. Еремин И.П. Лекции и статьи по истории древней русской литературы. Л., 1987.
  8. Истрин В.А. 1100 лет славянской азбуки. М., 1963.
  9. Купер Дж. Энциклопедия символов. М., 1995.
  10. Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской литературы. Л., 1971.
  11. Медриш Д.Н. Литература и фольклорная традиция. Саратов, 1980.
  12. Мелетинский Е.М. Герой волшебной сказки. Происхождение образа. М., 1958.
  13. Пропп В.Я. Русские аграрные праздники. СПб., 1995.
  14. Скрипиль М.О. Повесть о Петре и Февронии Муромских и ее отношение к русской сказке. ТОДРЛ, т. VII. М.-Л., 1949.
  15. Толстой Н.И. Жизни магический круг //Толстой Н.И. Язык и народная культура. Очерки по славянской мифологии и этнолингвистике. М., 1995.
  16. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. В 4-х тт. Т.2. СПб., 1996.

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Марина Ларионова

Доктор филол. наук, зав. лабораторией филологии Института со- циально-экономических и гуманитарных исследований Южного научного центра РАН, профессор кафедры отечественной лите- ратуры Южного федерального университета. Ростов-на-Дону. Автор книг "Миф, сказка и обряд в русской литературе XIX века" (2006), "Художественное пространство в пьесах А.П. Чехова 1890-1900-х гг.: мифопоэтические модели" (в соавторстве с В.В. Кондратьевой, 2012) и "Место, которого нет... Острова в русской литературе" (в соавторстве с Л.И. Горницкой, 2013), а также ста- тей о взаимоотношении традиционной культуры и литературы и творчества А.П. Чехова.

Оставьте комментарий