Наталия КРАВЧЕНКО. Припасть к реке

 * * *

Памяти отца

 

Ты умирал на пике декабря.

Зачем мне Бог, не знавший милосердья?

И это сердце, бившееся зря,

раз не могла отнять тебя у смерти?

 

Часы спешили, учащая бег,

и обещая обновленье судеб.

А снег летел в грядущее, в тот век,

где нас с тобой вдвоём уже не будет.

 

Любить в прошедшем времени нельзя.

Как примириться с этою дырою,

в которую всё сыпется, скользя,

лишь только человек глаза откроет?!

Застыли стрелки в замкнутом кругу.

Как будто навсегда заледенели.

Я это помнить больше не могу,

блуждая здесь среди людей, теней ли.

 

Глазами звёзд глядишь над головой.

Стволы дерев — как чей-то мёртвый остов.

И сквозь меня могильною травой

растут слова, пронизывая остро.

 

ОТЦУ

 

             Дальше — тишина…

                                  В. Шекспир

 

 Я читаю твою тишину по слогам,

 ту — что дальше, сквозь все многоточья.

 Подплываю к другим дорогим берегам,

 обретаю родимую почву.

 

 И мне верится, знается как никому

 в лихорадке слепого азарта:

 я увижу тебя и тебя обниму

 послезавтра, а может, быть, завтра.

 

 Наша комната, помнишь, комод и буфет,

 собирается будничный ужин…

 К сожалению, в комнате выключен свет.

 Но с тобою зачем он мне нужен?

 

 Запоздалая нежность просроченных фраз,

 тяжких комьев падения звуки…

 Видишь душу мою на просвет без прикрас,

 как любовь моя корчится в муке?

 

 Та любовь, что не знает обёрточных слов,

 не рядится в перо и бумагу, –

 только боль, только бред и сумятицу снов,

 только кровь и солёную влагу.

 

 Пересохло застрявшее в горле «прости»,

 и в душе — как тяжёлые гири.

 Отдышаться мне дай, погоди, отпусти,

 не веди меня, память-Вергилий.

 

 Я живу тебе вслед, я дышу тебе в лад,

 я кричу тебе что-то вдогонку.

 Но рассыпан, как карточный домик, уклад,

 рвётся там, где особенно тонко…

 

 Припадаю к руке, провожу по щеке,

 приникаю к забытому снимку.

 А быть может, в туманном твоём далеке

 мы опять, словно в детстве, в обнимку?

 

 

* * *

 Заполняют ночи черновик

 звёзды быстрой бисерной строкою.

 Показалось мне в какой-то миг,

 что твоей он пишется рукою.

 

 О пиши, родной, ещё пиши!

 Нет важнее дела знать, что жив ты,

 слушать отсебятину души,

 разбирать твои ночные шифры.

 

 Звёзды-буквы чуточку дрожат —

 холодно им там без батареи.

 Как колючих маленьких ежат,

 каждую дыханьем отогрею.

 

 Пусть потом ожившие слова

 в сердце мне вонзаются иголкой.

 На столе статьи твоей глава.

 Твой портрет под левой книжной полкой.

 

 

* * *

 Вы думаете, дважды в реку

 нельзя, но надо знать пароль.

 Душа могла, но за два века

 она свою забыла роль.

 

 Но ты послушай, ты послушай,

 что шепчет ива и ветла.

 Я столько лет жила на суше,

 а тут вошла и поплыла.

 

 Плыви, меня в живой и мёртвой

 воде неси к себе самой,

 как сердце, парус распростёртый,

 кораблик, крибли-краблик мой.

 

 Плыви, куда не входят дважды,

 фантом, сезам, калиф на час,

 избавь меня от этой жажды

 в обмен на всё, что есть сейчас.

 

 По мелководью, безнадёге,

 веди, неси меня, плыви,

 сквозь бред, горячку, слёз потёки,

 слова солёные любви.

 

 

* * *

Открыло утро полог голубой.

А у меня теперь одно мерило:

пространство улыбнулось мне тобой,

окликнуло тобой, заговорило.

 

Ты где-то там, в лазоревом краю,

но время ничего ещё не стёрло.

Дома сжимают улицу твою

и мне до боли стискивают горло.

 

Так жадно рыщет памяти радар,

что, кажется, протянешь руку — вот ты…

В шкафу хранится твой предсмертный дар —

последняя — о Чехове — работа.

 

Как долго то, чем жив был и храним,

моей души ослепшей не касалось.

“О, как ничтожно было то, что им

любить мешало…” — то о нас писалось!

 

Упрямо, в ту же реку, сквозь года

к тебе стремиться снами и стихами…

О, если б знать тогда, что навсегда

твои шаги по лестнице стихали.

 

 

 * * *

Памяти отца

 

Ты умирал на пике декабря.

Зачем мне Бог, не знавший милосердья?

И это сердце, бившееся зря,

раз не могла отнять тебя у смерти?

 

Часы спешили, учащая бег,

и обещая обновленье судеб.

А снег летел в грядущее, в тот век,

где нас с тобой вдвоём уже не будет.

 

Любить в прошедшем времени нельзя.

Как примириться с этою дырою,

в которую всё сыпется, скользя,

лишь только человек глаза откроет?!

Застыли стрелки в замкнутом кругу.

Как будто навсегда заледенели.

Я это помнить больше не могу,

блуждая здесь среди людей, теней ли.

 

Глазами звёзд глядишь над головой.

Стволы дерев — как чей-то мёртвый остов.

И сквозь меня могильною травой

растут слова, пронизывая остро.

 

ОТЦУ

 

             Дальше — тишина…

                                  В. Шекспир

 

 Я читаю твою тишину по слогам,

 ту — что дальше, сквозь все многоточья.

 Подплываю к другим дорогим берегам,

 обретаю родимую почву.

 

 И мне верится, знается как никому

 в лихорадке слепого азарта:

 я увижу тебя и тебя обниму

 послезавтра, а может, быть, завтра.

 

 Наша комната, помнишь, комод и буфет,

 собирается будничный ужин…

 К сожалению, в комнате выключен свет.

 Но с тобою зачем он мне нужен?

 

 Запоздалая нежность просроченных фраз,

 тяжких комьев падения звуки…

 Видишь душу мою на просвет без прикрас,

 как любовь моя корчится в муке?

 

 Та любовь, что не знает обёрточных слов,

 не рядится в перо и бумагу, –

 только боль, только бред и сумятицу снов,

 только кровь и солёную влагу.

 

 Пересохло застрявшее в горле «прости»,

 и в душе — как тяжёлые гири.

 Отдышаться мне дай, погоди, отпусти,

 не веди меня, память-Вергилий.

 

 Я живу тебе вслед, я дышу тебе в лад,

 я кричу тебе что-то вдогонку.

 Но рассыпан, как карточный домик, уклад,

 рвётся там, где особенно тонко…

 

 Припадаю к руке, провожу по щеке,

 приникаю к забытому снимку.

 А быть может, в туманном твоём далеке

 мы опять, словно в детстве, в обнимку?

 

 

* * *

 Заполняют ночи черновик

 звёзды быстрой бисерной строкою.

 Показалось мне в какой-то миг,

 что твоей он пишется рукою.

 

 О пиши, родной, ещё пиши!

 Нет важнее дела знать, что жив ты,

 слушать отсебятину души,

 разбирать твои ночные шифры.

 

 Звёзды-буквы чуточку дрожат —

 холодно им там без батареи.

 Как колючих маленьких ежат,

 каждую дыханьем отогрею.

 

 Пусть потом ожившие слова

 в сердце мне вонзаются иголкой.

 На столе статьи твоей глава.

 Твой портрет под левой книжной полкой.

 

 

* * *

 Вы думаете, дважды в реку

 нельзя, но надо знать пароль.

 Душа могла, но за два века

 она свою забыла роль.

 

 Но ты послушай, ты послушай,

 что шепчет ива и ветла.

 Я столько лет жила на суше,

 а тут вошла и поплыла.

 

 Плыви, меня в живой и мёртвой

 воде неси к себе самой,

 как сердце, парус распростёртый,

 кораблик, крибли-краблик мой.

 

 Плыви, куда не входят дважды,

 фантом, сезам, калиф на час,

 избавь меня от этой жажды

 в обмен на всё, что есть сейчас.

 

 По мелководью, безнадёге,

 веди, неси меня, плыви,

 сквозь бред, горячку, слёз потёки,

 слова солёные любви.

 

 

* * *

Открыло утро полог голубой.

А у меня теперь одно мерило:

пространство улыбнулось мне тобой,

окликнуло тобой, заговорило.

 

Ты где-то там, в лазоревом краю,

но время ничего ещё не стёрло.

Дома сжимают улицу твою

и мне до боли стискивают горло.

 

Так жадно рыщет памяти радар,

что, кажется, протянешь руку — вот ты…

В шкафу хранится твой предсмертный дар —

последняя — о Чехове — работа.

 

Как долго то, чем жив был и храним,

моей души ослепшей не касалось.

“О, как ничтожно было то, что им

любить мешало…” — то о нас писалось!

 

Упрямо, в ту же реку, сквозь года

к тебе стремиться снами и стихами…

О, если б знать тогда, что навсегда

твои шаги по лестнице стихали.