RSS RSS

Наиль МУРАТОВ. Сиртаки. Повесть

Журнал Гостиная поздравляет Наиля Муратова, ставшего лауреатом премии «За литературное мастерство» в конкурсе Одесса-2056!

*******************

Какое, милые, у нас
Тысячелетье на дворе?

Борис Пастернак

Каждый волен выбрать время, в котором хотелось бы жить, но если тебе нравится нарушать запреты, то лучшей эпохи, чем средневековье, не найти. Лично мне запретное по душе, как и женщине, пообещавшей провести сегодняшнюю ночь вместе со мной. С каждым часом, приближающим нас к Новому году, инквизиторское рвение стражей порядка ослабевает, что должно сделать визит незамеченным. Моросит дождь, в эту пору года особенно неприятный, и мне не трудно представить, как легкая фигура, закутанная в теплый плащ, пробирается к моему дому сквозь лабиринт едва освещенных улиц. Скрытое капюшоном лицо вряд ли можно опознать, и все же сердце молодой женщины бьется учащенно. Она встревожена, но полна решимости: нынешний вечер значит для нее больше, чем для меня.

Легко догадаться, что я человек, не имеющий ничего святого за душой, по крайней мере, ничто не мешает так думать мне самому. Как не стать циником в наше безрадостное время, если сохраняешь хотя бы крупицу здравого смысла?

Осторожный стук в дверь. Распахнув ее, вглядываюсь в прямоугольник затемненного пространства, в котором, как на аспидной доске, прорисовывается аморфное пятно. Оно напоминает кляксу, замаравшую сомнительный шедевр Малевича, но в ней угадывается женский силуэт. Серое на черном – так выглядит та, кто заставит меня испытать очередное разочарование. Нет, не в женщинах, а в жизни, теряющей какую-либо осмысленность. Чем острее зрение, тем больше замечаешь сора, а чем изощренней мышление, тем чаще раздражает окружающая глупость. Незнакомка – буду называть ее так, хотя мы знаем друг друга не первый день! – проходит в неуютное помещение, озаренное пламенем открытого очага и единственной зажженной свечи из пяти, что закреплены в массивном подсвечнике. Впрочем, избыток света был бы сейчас только помехой. Женщина не снимает плащ и даже не откидывает капюшон, ей нужно время, чтобы смириться с ролью, на которую она сумела себя уговорить. От влаги ворсистая ткань накидки потемнела на плечах, и я аккуратно тяну ее на себя. Незнакомка не сопротивляется, но и не помогает мне. На ней простое платье, такое же бесформенное, как и плащ. Она не подвела глаза, не накрасила губы, подчеркивая равнодушие, но я догадываюсь, что творится сейчас в ее душе.

Бутылка мальвазии на дощатом столе соседствует с подсвечником, ближе к краю – серебряный кубок и стеклянный бокал. Ничего другого не нашлось, с посудой у меня не очень. В железной лохани нарезанная кубиками свинина томится в собственном соку. Нанизываю куски мяса на лезвие рапиры и, усевшись на скамью возле очага, вращаю клинок над пламенем. Незнакомка садится рядом и завороженно рассматривает пляшущие языки огня. Передав ей рапиру, возвращаюсь к столу и разливаю вино. В мерцающем свете свечи оно кажется черным. Такой же черной выглядела бы моя кровь, вздумай женщина, держащая в руках стальное лезвие, проткнуть им мою грудь. Не исключено, что это было бы для нее наилучшим решением.

Забрав рапиру, ощущаю тепло, растекающееся по металлу. Пока терпеть можно. Тем более что в другой руке кубок с кровью того, кто, если верить церковникам, принял мученическую смерть за грехи человечества. Возможно, позднее он пожалел о том, что совершил, мы этого никогда не узнаем. Но терпкость мальвазии примиряет как со смертью, так и с жизнью, и даже с женщиной, сгорбившейся на краю скамьи. Она и раньше представлялась мне особенной, а сейчас, обреченно прихлебывающая вино, выглядит пугающе красивой. Не портит ее даже изогнутый, как сабля, нос, выдающий семитское происхождение. Есть в моей гостье что-то от ведьмы, опасливо принюхивающейся к запаху костра, для нее же и разожженного.

Кто не знает, как коварны ведьмы? По крайней мере, от этой опасности истекает столько, что хватило бы на десяток таких умников, как я.

Свинина еще не прожарилась, а рукоять рапиры раскалилась так, что уже не удержать. Приходится намотать на руку шарф, что вызывает у незнакомки ироническую улыбку. Ради бога, улыбайся, деваться друг от друга нам некуда! Четыре стены вокруг – замкнутое пространство, из которого нет достойного выхода. И незнакомка понимает это столь же хорошо, как и я.

Наконец мясо готово. Обжигая руку, снимаю поджаренные кубики с лезвия в глиняную тарелку, искоса поглядывая на незнакомку. Она замерла в той же позе, не проявляя ни малейшего желания приступить к трапезе. Нет ли в этом нарушения ритуала, обязательного в таких случаях? Усевшись за стол, демонстративно жду, и гостья пусть и неохотно, но занимает кресло рядом со мной. Свинина, пересохшая на открытом пламени, оказывается жестковатой. Незнакомка задумчиво откусывает маленькие кусочки, показывая хорошие манеры. Приятно смотреть, как деликатно она ест и как затем изящно вытирает руки лоскутом холщовой ткани, специально мною приготовленным. Наверное, не таким скудным должен выглядеть праздничный ужин, но добыть приличный кусок свинины в последний день года совсем не просто. Незнакомка, будучи дамой воспитанной, признаков неудовольствия не выказывает, зная, что ее приз мирно покоится в сундуке, запертом до утра – времени окончательного расчета.

Нравится ли она мне? Да, но не настолько, чтобы потерять из-за нее голову. Наше знакомство можно назвать шапочным: до того, как этой осенью она стала вдовой, мы встречались несколько раз.

Среди моих друзей много евреев, они нас и познакомили. Случилось это еще до трагедии, унесшей жизнь ее мужа и десятка других людей в придачу, и меня тогда поразила неуемность молодой женщины, заставлявшей весь мир вращаться вокруг нее.

В свои двадцать два года она была уже человеком известным. Кипучая энергия делала ее заметной фигурой в Еврейском квартале, а значит и во всем городе. Основанный ею театр разительно отличался от других: в ходе представления нельзя увидеть ни сцены, ни актеров, потому что зрителям завязывают глаза. Сам я на ее спектаклях не был, но отзывы слышал хорошие. Сейчас рядом со мной сидела лишь бледная тень той женщины. И она должна была мне отдаться, так уж легли карты.

Но тени не вызывают желания. Незнакомка по-прежнему отрешенно смотрела на огонь, что вызывало раздражение. Бокал ее был пуст, и я вновь наполнил его мальвазией. Но она сделала глоток, не больше. Казалось, мою гостью бьет озноб, и я не утерпел – дотронулся до ее руки. Она была ледяной. Свидетельствовало ли это о том, что наше общение – тот же театр абсурда, в котором зрители не только ничего не видят, но и ничего не слышат? Во всяком случае, пока мы не сказали друг другу ни слова. Может, они нам вообще не понадобятся? Моя собственная настойчивость, вынудившая незнакомку согласиться на сомнительную сделку, казалась нелепой. Чего я хотел добиться? Переспать с женщиной, которая мало меня волнует?!

Но такие вопросы можно задавать себе хоть до посинения, вразумительного ответа на них не существует! Как и женщины, в которую стоило бы влюбиться до безумия. Вот почему, подобно герою Камю, я чувствую себя Посторонним: настоящее чувство неведомо мне по определению. Если только не считать настоящим чувством разочарование.

Словно прочитав эту мысль, незнакомка повернула голову в мою сторону. Недоумение, читавшееся в ее взгляде, могло относиться к чему угодно, поэтому я лишь пожал плечами. Похоже, она ожидала, что я захочу овладеть ею, едва она переступит порог дома, и сейчас ее смущало мое равнодушие, ведь все было заранее оговорено, и каждый знал, что должен получить. Пауза, которую я ничем не стремился заполнить, беспокоила гостью, мешая сосредоточиться на том, что ей предстояло исполнить. Но была ли она в действительности к этому готова? И насколько готов я сам?

Глупый, вообще-то вопрос для человека без принципов. Дух Эллады, живущий в моей крови, взрастил и особую философию, а философам никогда не жилось на свете легко. Вглядываясь в лицо сидевшей рядом женщины, я осознавал, что не чувствую ничего, кроме любопытства, бороться с которым нетрудно. Прекрасная идея родилась в моей голове: отпустить незнакомку обратно – во мрак ночного поселения, неотъемлемой частью которого она до поры являлась. Это поселение – не слишком маленькое и не слишком большое – можно назвать городом, а можно и страной, точка зрения зависит исключительно от того, находитесь вы внутри него или снаружи.

Но гостья не могла позволить себе уйти с пустыми руками, и поэтому я был готов отдать ей то, за чем она пришла, даже не получив ничего взамен. Удерживала меня, как ни парадоксально, вежливость, требующая задать некий сакраментальный вопрос.

– Итак, ты твердо решила умереть? – спросил я, стараясь, чтобы в тоне слышалась скука. Задеть незнакомку излишним участием не хотелось, потому что решение убить себя – личное дело каждого.

Ее волосы рассыпались так, что тень рассекла лицо надвое. Глаз, в котором мерцало отражение пламени свечи, и второй, едва видимый, – оба они сейчас пытливо смотрели на меня. Но гостья предпочла не отвечать, справедливо полагая, что слова – серебро, а молчание – золото.

– С таким настроением у нас ничего не получится! – решительно заявил я, а она опять не нашла нужным отозваться.

Какого лешего я ввязался в эту авантюру?! Холодная, как ледышка, женщина, пусть даже недурная собой, – не лучший подарок на Новый год! И потому с ней лучше расстаться без сантиментов!

– Ты можешь забрать то, зачем пришла, и уйти! Мне от тебя ничего не нужно.

Не знаю, расценила ли она мои слова как проявление великодушия или, наоборот, равнодушия, но в любом случае мне удалось застать ее врасплох. Незнакомка откинула голову и с минуту рассматривала закопченный потолок, покрытый сеткой тончайших трещин. Когда она вновь перевела взгляд на меня, голос ее прозвучал довольно иронично:

– С чего вдруг такая щедрость?

– С того! – Лучше бы ответить с пренебрежительной беззаботностью, но с какой стати скрывать неприязнь! – Одному веселее, чем с тобой!

Она легко поднялась и направилась к двери. Даже мешковатое платье не могло скрыть аккуратные округлости нижней части ее тела, и я на мгновение пожалел, что не увижу незнакомку нагой. Набросив на плечи плащ, она демонстративно застыла у стены, ожидая, выполню ли я обещание. Пришлось открыть сундук и достать то, за чем она пришла, – домотканую сумку с орудием убийства. Или самоубийства, это уж как посмотреть. Взяв ее, гостья не поспешила заглянуть внутрь, вновь подчеркнув свою деликатность. Но, честно говоря, сейчас мне было на это плевать.

– Может, все-таки возьмешь деньги? – тихо поинтересовалась она.

Похоже, ее мучила совесть: утонченной дочери Сиона не хотелось брать даром то, за что изначально была назначена плата. Но я не собирался упрощать ей жизнь, пусть даже она измерялась считанными часами. Деньги были мне не нужны. И все же, закрыв за гостьей дверь, я испытал некоторую досаду, хотя проводить новогодний вечер в компании с самим собой мне не в первой. Порой это лучшее общество, в котором ты можешь оказаться. И не то, чтобы у меня не было друзей, просто усилия людей, считающих своим долгом тебя развлечь, чаще всего вызывают скуку. И чем больше их в компании, тем они – и скука, и компания! – безнадежнее.

Вернувшись к столу, зажигаю оставшиеся свечи, а затем беру бутылку и основательно к ней прикладываюсь. Пью из горла, поскольку соблюдать политес уже не имеет смысла. Странное настроение, когда тебе никто не нужен, даже ты сам. Хандра, которую нельзя побороть, но можно пережить. Затея с незнакомкой с самого начала была неудачной. Когда она обратилась ко мне со своей безумной просьбой, то в качестве платы предложила некую сумму, что меня никак не заинтересовало. Вообще-то, я достаточно обеспечен, чтобы ни от кого не зависеть. Но дело даже не в деньгах, говоря по правде, мне просто не хотелось, чтобы юная женщина рассталась с жизнью, да еще таким неприглядным образом. В общем, она настаивала, а я отказывался, и все это выглядело как-то несерьезно, будто предметом торга являлся не предмет убийства, а какая-нибудь бижутерия. Поэтому, когда, потеряв терпение, она спросила, что же мне нужно, я едко предложил провести вместе новогоднюю ночь. Незнакомка посмотрела на меня с сожалением, как на идиота, и ушла.

Разумеется, я поступил неумно, поскольку такие предложения, даже высказанные в шутку, женщины всегда воспринимают всерьез. Особенно, если находятся в безвыходном положении. Следующим утром она вновь меня нашла.

– Я приду, – сообщила торопливо, словно боясь, что я сбегу.

Конечно, стоило проявить твердость и отказать ей, но я этого почему-то не сделал, и теперь пожинал плоды собственной глупости, коротая новогодний вечер с бутылкой вина. Но и этот вариант был не самым худшим, ведь, как собеседник, алкоголь наскучить не может. Увы, стук в дверь прервал наметившееся удовольствие, возвестив о прибытии очередного гостя! Вздохнув, я отправился открывать.

Она возникла в дверном проеме той же кляксой, что и в прошлый раз. Сумки при ней не было. Отодвинувшись, я пропустил незнакомку в помещение, которое она не так давно покинула. В сущности, здесь ничего не изменилось, разве что мальвазии в бутылке поубавилось. Зато изменилась сама незнакомка: взгляд ее стал таким глубоким, что, казалось, силился затянуть меня в бездну. Отрешенности в нем не сохранилось ни капли.

– Что случилось-то? – не особенно радушно поинтересовался я.

– Мне страшно идти одной с этим! – быстро ответила она, вытаскивая из-под плаща сумку.

И это было правдой, потому что она несла в руках собственную смерть, а такие вещи требуют мужества. Или, наоборот, апатии. Судя по всему, сейчас в ней не было ни того, ни другого. Осторожно расцепив ее ледяные пальцы, я забрал сумку, спрятал обратно в сундук, а затем подчеркнуто бесстрастно предложил:

– Хорошо, оставайся! До конца года меньше двух часов. Проводим его вместе, потом отведу тебя домой.

– Не нужно, – так же бесстрастно отозвалась она. – Я останусь до утра, как обещала.

Итак, она решилась. И дело было не в наших договоренностях – что такое договоренности для молодой женщины! Просто она боялась оставаться одной в свою последнюю ночь и, чтобы избежать этого, предпочла провести время с человеком, чье общество казалось ей меньшим злом. Не самый лестный для меня выбор, но… какая разница! Не все ли равно, что чувствует незнакомка, если сам я не чувствую ничего!

Разумеется, я лукавил, пытаясь себя обмануть: в действительности возбуждение уже разливалось по телу, заставляя кончики пальцев неметь и терять чувствительность. Свет всех пяти свечей падал на лицо незнакомки, отчетливо выделяя каждую деталь, и их совокупность уже не казалась эффектной. Зато взамен она приобрела нечто большее, чему я не мог подобрать название. Казалось, в ее взгляде проблескивает мудрость, не имеющая ничего общего с человеческой. В сущности, глазами незнакомки на меня смотрела сама Смерть. Она изучала меня, подмечая даже самый ничтожный из страхов, и ее сосредоточенный взгляд был одновременно и предупреждением, и призывом. Но если на танец тебя приглашает Смерть, то, начавшись, он уже никогда не завершится, а ее чарующего магнетизма более чем достаточно, чтобы размягчить парня, считавшего себя циником. Внутренней силы в незнакомке оказалось больше, чем у меня. Смог бы я решиться на то, на что решилась она?!

Ответ отрицательный.

Но в ее телесном жертвоприношении я не нуждался. Или же нуждался настолько, что боялся себе в этом признаться. И что, кроме отчаяния, заставило ее вернуться? Неужели женщина, которая хотела от меня немногое, взамен собиралась дать больше, чем я надеялся от нее получить? В любом случае, я не мог ею не восхищаться. И не мог не проявить уважения, которого она заслуживала.

– Оставаться не обязательно! – мягко сказал я. – У меня нет желания тебя к чему-либо принуждать!

– Ты тут ни при чем! – заметила она спокойно. – Дело не в наших желаниях. Я должна быть наказана за то, что сделаю завтра утром.

Так вот какую замечательную роль она мне уготовила! Служить орудием наказания?! Нет уж, увольте! Повернувшись к столу, я вылил в кубок остаток вина. Несколько капель пролились на столешницу, подобно брызгам крови. Ее крови? Или Его крови? Проведя пальцем, я соединил их в одну изломанную линию – путь в лабиринте, из которого нет выхода.

– Пусть тебя наказывает кто-то другой! – бросил я, не оборачиваясь. – Мне это не интересно.

Шуршание за спиной подсказало, что гостья направилась к выходу. Скатертью дорога! Мне даже показалось, что я не испытываю по данному поводу никакого сожаления, но это, несомненно, было заблуждением. Как и то, что незнакомка ушла. Обернувшись, я увидел ее прямо перед собой.

Платья на ней уже не было.

Странное это состояние, когда ты любуешься Смертью в образе обнаженной юной женщины, чья фигура совершенна. Ты заворожен и расслаблен, потому что понимаешь, как она прекрасна. И то, что сегодня Смерть пришла не за тобой, ничего не меняет: изящество формы примиряет тебя с ее содержанием!

Она стоит недвижно с закрытыми глазами, убийца и жертва одновременно, и если я сделаю шаг вперед, то сам стану такой же жертвой и таким же убийцей. Судьба ли испытывает меня, или я сам испытываю судьбу?! Разумного ответа не существует, но когда логика отсутствует, на первый план выходит желание. Оно подобно землетрясению в океане, порождающему цунами, которые сметают все на своем пути. Незнакомка так и не подняла век, когда я взял ее на руки и, безвольную, понес в соседнюю комнату, где под балдахином, сооруженным из настоящего китайского шелка, пряталась накрытая таким же покрывалом кровать.

Спустя час мы еще не проронили ни слова. Незнакомка лежит рядом абсолютно недвижная, но я уверен, что она не спит. Над нами шелковый купол, едва видимый, поскольку свет в спальню проникает через открытую дверь. Балдахин ограничивает пространство вселенной до размеров кровати, но пространство жизни остается за ее пределами, и только пламя пяти наполовину сгоревших свечей напоминает о его существовании. Если, конечно, оно вообще существует. Не исключено, что жизнь сводится к исчезающе малой величине, лишь в нашем сознании принимающей конечные размеры.

Но бессмысленно рассуждать о сингулярности жизни, если рядом с тобой страдает женщина, которой ты только что овладел. Она отдалась мне молча, безропотно, в точности соблюдая уговор, от которого была освобождена. Возможно, она выбрала столь унизительную меру самоуничижения потому, что намеревалась исполнить роль провидения, а боги не прощают таких вещей. Попытки обмануть их никогда не заканчиваются успешно, но незнакомке терять нечего. И пусть в ее плане мне отводилась самая неприглядная роль, но разве не приятно чувствовать себя палачом, если казнь протекает в постели, а жертва получает ровно то, на что рассчитывает?!

Да, легко философствовать, лежа с женщиной, которую вроде и не любишь, но, если честно, все мои умствования оказались полным вздором, значение имело лишь то, что я не мог понять ни ее, ни себя. Для чего наказывать себя, загоняя меня в ловушку?

– Как ты думаешь, Новый год уже наступил? – Ни грана отчужденности в ее голосе, а это означало, что мы не сблизились, но и не отдалились друг от друга.

– Кажется, пушка еще не стреляла, – ответил я. – Хотя, возможно, мы ее просто не услышали.

– Я бы услышала, – спокойно заметила она. – У меня очень хороший слух.

– Еще бы! Иначе, с какой стати создавать театр, в котором никто ничего не видит? В стране слепых и кривой – король!

Ирония незнакомку не задела, она равнодушно сообщила, что теперь это все неважно. Не было похоже, что обиделась. С другой стороны, когда тебе собираются отрубить голову, следует ли обижаться на топор?

– Хочешь вина? – спросил я ее лишь потому, что не знал о чем говорить.

– Нет, – отозвалась она, но не особенно уверенно.

– Это к лучшему! – признался я. – Вино мы с тобой уже выпили. Зато есть эль.

Как ни странно, на эль она согласилась.

Отправиться за ним пришлось в осиянный светом пятисвечия мир, а где свет, там обычно и протекает настоящая жизнь. Захватив бутылку эля и подсвечник, я вернулся в спальню, даже не подумав прикрыть наготу. Но мою гостью – или, если хотите, жертву! – это обстоятельство не смутило, поскольку она уставилась в другую сторону, где не было ничего, кроме грубо побеленной стены. Случалось, по ней пробегали сороконожки или другая живность, и тогда я бил их тапками, если было не лень. Сегодня же, прочувствовав важность момента, все мои насекомообразные соседи вели себя прилично и, дабы не смущать нашу утонченную гостью, прокладывали иные маршруты.

Опершись спиной на спинку кровати, я сделал глоток варева, которое сам же и готовлю. Не могу сказать, что эль получается плохим, но особого восторга он не вызывает. Наверное, в рецепте, который я вычитал в одной из книг, забыли указать какие-то детали. И, скорее всего, сделали это нарочно. С другой стороны, пить можно, и ладно! Вытерев горлышко рукой, я передал бутылку незнакомке.

Осознав, что бокал никто не предложит, она взглянула укоризненно, но отказываться не стала. Поскольку пить лежа невозможно, ей, как и мне, пришлось сесть, облокотившись на спинку кровати. Свободной рукой незнакомка придерживала на груди одеяло, другой – бутылку. Сделав несколько глотков, вернула ее мне. Так, прихлебывая эль по очереди, мы за какие-то десять минут расправились с содержимым, и мне пришлось отправиться за второй порцией. На эту времени ушло больше, но, в конце концов, мы справились и с ней.

Эль – коварный напиток, если кто не знает. Особенно, когда его крепость вдвое превышает норму. Как он у меня таким получается – секрет, делиться которым я не собираюсь. Сам пью эль редко, предпочитая более изысканные напитки, но охотно угощаю гостей. Точнее, гостий, потому что мужчины заходят ко мне редко. Женщины тоже появляются нечасто, но всегда с определенной целью – что-то получить. Эль здорово им в этом помогает, потому что, опьянев, они становятся только привлекательнее. Мне нравится наблюдать, как с каждым выпитым бокалом гостьи раскрепощаются и начинают поощрительно хихикать, когда я наряду с элем потчую их двусмысленными шутками. Женское хихиканье – это откровенный призыв к близости, заслышав его, можешь быть уверен, что дело в шляпе!

Разумеется, у незнакомки и в мыслях не было к чему-либо меня поощрять, но эль так или иначе свое дело делал. Взгляд ее по-прежнему оставался отрешенным, но глаза блестели, отражая свет пяти тянувшихся вверх огоньков. Отчасти моя гостья и сама была таким огоньком, танцующим в такт дыханию вселенной, а значит и моему собственному дыханию. Во всяком случае, именно такой она оставалась в моей памяти до недавнего времени, пока некий безликий человек не убил ее мужа и нескольких случайных прохожих. Одновременно он уничтожил, пусть и не физически, множество других людей, что, возможно, тоже входило в его планы. В их число попала и незнакомка. Но и в наполовину бесплотном состоянии она не потеряла родство с пламенем, способным заворожить пещерного человека, который пребывает в каждой мужской душе. Я – не исключение!

У эля есть интересное побочное действие: он уравновешивает даже то, что не может быть уравновешено. Желание сделать нечто, что сохранило бы незнакомке жизнь, оказалось необычно острым, но какую природу оно имело? Почувствовав мое состояние, незнакомка плотнее прижала к груди одеяло, что являлось исключительно рефлекторным действием: ее взгляд оставался внимательным и сосредоточенным, как у змеи. Почему-то это показалось мне забавным.

– Ты не находишь, что уже достаточно наказана? – спросил я с ухмылкой, которая мне самому не понравилась.

– Нет! – осторожно ответила она.

– Тогда мне придется наказывать тебя и дальше! – сообщил я слегка заплетающимся языком. Похоже, чертово зелье оказалось крепче, чем обычно!

– Нет! – Ее отказ должен был прозвучать решительно, но вышел невнятным и плаксивым, потому что эля она выпила не меньше моего.

До чего удобная штука опьянение: можно простить себе буквально все – какой с пьяного спрос? Проблема лишь в том, что ты и сам не понимаешь, чего хочешь! Да-да, разжимая пальцы юной женщины, удерживающие одеяло, я не очень хорошо представлял, чего добиваюсь, поскольку высвобожденный алкоголем инстинкт выполнял эту работу без участия разума. Сопротивление моей гостьи было скорее символическим, и одеяло потихоньку сползло к ее бедрам, открывая безупречные линии груди и живота. Странно, но в этот момент опьянение стекло с меня, освобождая сознание, и, очищенное, оно увидело самое себя – человека, который, по его собственным словам, никого никогда не любил, за единственным исключением. Понятно, что этим исключением был он сам, но, как оказалось, даже себя он любил недостаточно. А такого рода недостаточность сродни сердечной: ты вроде и присутствуешь в окружающей реальности, но ощущаешь себя в ней чужаком.

Незнакомка попыталась отодвинуться на дальний край кровати, но я легко притянул ее к себе. Она замерла, понимая, что сделать уже ничего нельзя, и я ощутил, как напряглась и обмякла под моими руками ее спина. Мне удалось сползти ниже и лечь, растянувшись на кровати во весь рост, и роскошная грива юной женщины разметалась на моей груди, а голова оказалась на плече. И пока я гладил ее волосы, плечи, целовал пальцы, она безжизненно лежала рядом, терпеливо ожидая продолжения. А когда догадалась наконец, что ничего другого не будет, случилось то, к чему мы, видимо, оба подсознательно и стремились. Незнакомка расплакалась.

Она плакала тихо, обжигая мою кожу слезами, а я испытывал такое умиротворение, будто выплакался сам. За всю жизнь у меня не было никого ближе, чем эта несчастная девочка, заблудившаяся в трех соснах. Мы, без сомнения, не любили и не могли полюбить друг друга, но ничто сейчас не волновало меня больше, чем ее судьба. Увы, циник, никогда во мне не умиравший, услужливо подсказал, что на самом деле изящество ее фигуры волнует еще больше, и это тоже было правдой. Да, мне хотелось сохранить для жизни ее тонкое тело со всеми его соразмерными изгибами и выпуклостями, потому что оно мне нравилось. Человек устроен сложно, и поэтому одно не всегда мешает другому.

Наплакавшись вдоволь, она притихла на моем плече. Если меж нами и возникла какая-то близость, никто от этого не расстроился. Во всяком случае, когда я положил ладонь на ее бедро – достаточно крутое! – она не протестовала. Что ни говори, но если женщина желает умереть во имя любви к покойному супругу, мужская поддержка ей все равно необходима.

Как выяснилось позже, думая так, я здорово ошибался.

Глухой хлопок – выстрел пушки – оказался неожиданно громким. Незнакомка вздрогнула, но ее испугал не хлесткий звук, возвестивший о начале нового года, а то, что он был неким рубиконом, за которым уже ничего не существовало.

– С Новым годом! – произнес я с иронией. – Хотя есть ли смысл поздравлять человека, которому впору принимать соболезнования?

Сам не знаю, почему я перешел на этот хамский тон. Не потому ли, что, убивая себя, она в каком-то смысле убивала и меня? Но женщине, лежавшей сейчас в моих объятиях, соболезнования были не нужны. Она лишь откинула голову, пытаясь лучше увидеть мои глаза. Не думаю, что искала сочувствия, просто хотела понять, кто я есть. Бесперспективное занятие, мне и самому это было неведомо. Не стоило пытаться сделать ей еще больнее, поэтому не оставалось ничего другого, как только безнадежно сообщить:

– Еще есть время передумать!

– Поздно! – сказала она, и ее тон был таким же безнадежным, как мой.

– Нет, не поздно! – возразил я. – Ты жива до тех пор, пока не потянешь за шнурок.

– Ты не сможешь мне помешать! – заметила она тихо.

– Даже и пытаться не буду! – согласился я. – Выбор только за тобой. Уверена, что он правильный?

– Не имеет значения! – убежденно ответила она. – В природе нет ничего правильного, и тебе это известно лучше, чем мне.

Ладно, она попала в точку, ну и что с того? Пытаться понять устройство природы – пустая трата времени. Мир, скорее всего, устроен разумно, но у нас не хватает сообразительности разобраться в нюансах его законов! Так уж вышло, что из тысяч видов животных подкачал только один, самонадеянно считающий себя самым умным.

– Жаль, что именно к нему мы и принадлежим! – грустно подытожила она.

Очевидные выводы в комментариях не нуждаются, поэтому некоторое время мы лежали молча. Но к глубокому моему сожалению, идиллия не затянулась, незнакомка начала решительно высвобождаться.

– Где у тебя туалет? – почему-то шепотом поинтересовалась она. – Или ты выливаешь горшок на улицу?

– Не говори глупостей! – ответил я. – Мы же не в раннем средневековье живем! И не в Венеции!

– Откуда мне знать, раннее у нас средневековье или позднее! – резонно заметила она. – Это все относительно. Где-то оно раннее, где-то позднее, а где-то и вообще каменный век.

– Ладно, хватит философствовать! – прервал ее я. – Идем, пока неприятность не случилась!

И тут до нее дошло, что топать придется голышом, чего ей вовсе не хотелось. Но на просьбу принести платье я лишь хмыкнул, и незнакомка нехотя вылезла из-под одеяла, давая мне возможность лишний раз собой полюбоваться. Жилище мое устроено так, что в сортир можно попасть через отдельный коридор. Оставив гостье подсвечник, обратный путь я проделал на ощупь. А войдя в комнату, пристроился возле камина, где догорающие поленья источали умиротворяющее тепло.

Вернувшись, она первым делом влезла в свое просторное платье, что было, наверное, правильно. Пришлось и мне завернуться в полотенце, чья грубая ткань лишь царапала кожу. Да, средние века – не лучшее время для жизни. Но и не худшее. Первобытным людям было еще тяжелее.

Словно угадав мои мысли, незнакомка спросила:

– Неужели тебе нравится жить в таких условиях?

– А чем они плохи?

– В твоем туалете холоднее, чем на улице! – пожаловалась она.

– Ерунда! – отмахнулся я. – В моем нужнике еще никто ничего себе не отморозил! Да и как его отапливать? Где я возьму столько дров? Не забывай, что сейчас средние века, а не античность!

– Античность тебе нравится больше? – полюбопытствовала она.

– Да, но она завершилась тысячи лет назад. А в одну реку нельзя войти дважды! – раздраженно ответил я.

– Не удивлюсь, если тебе это удастся! – язвительно заметила она. – И все-таки, чем тебя так привлекает средневековье?

– Да тем, что я в нем живу! – в сердцах воскликнул я. – Так же, как и ты!

– Я – нет! – сообщила она упрямо. – Мне средневековая жизнь не в радость!

С такими заявлениями я сталкивался не раз, они ничего не стоили. Поэтому спросил кротко:

– Что же тебе нравится?

– Цивилизация! – ответила она гордо.

– Тогда ты пришла по адресу. Именно здесь и есть цивилизация. Вернее, то, что от нее осталось. А там, где живешь ты, ее уже практически нет. Ты не спрашивала себя, почему общество, которое ты называешь цивилизованным, допустило убийство твоего мужа? А с ним и других невинных людей.

Слова мои прозвучали негромко, но жестко, что лишь подчеркивало их неприглядную правоту. Убежденность собеседника всегда производит впечатление: незнакомка задумалась. Могла ли она честно ответить на мой вопрос, не разрушив важной частицы собственной души? Нет, она все еще по-детски верила в прогресс, хотя и не так слепо, как раньше. Но эта вера плохо сочеталась с тем, что она задумала, и я не преминул об этом напомнить.

– Ты не сможешь меня понять! – мягко произнесла она.

– Могу попробовать! – изобразив душевную улыбку, предложил я. Если дать ей выговориться, возможно, появился бы шанс ее отговорить – такую юную, скрывающую точеную фигуру под нелепым платьем! В этом мире не так уж много вещей, которые хотелось бы сохранить!

Вот только имеет ли смысл бороться за жизнь человека, если ему самому она не дорога? Эпоха, в которой жила незнакомка, оставляла право выбора за ней. Эпоха, в которой жил я, вообще не предполагала никаких прав. Но, как это ни парадоксально, на самом деле мы существовали в одном и том же времени! Разными были только пространства, причем то, в котором проживала моя гостья, было непомерно большим, а мое – умещалось на крохотном пятачке меж двух обветшалых строений. Но несоразмерность этих пространств заключалась в чем-то неизмеримо большем, чем метрические масштабы. Цивилизация незнакомки двигалась к закату, а моя – к возрождению, и эти два вектора, направленных в противоположные стороны, могли сойтись только в бесконечности.

Но, рассуждая так, я рассуждал абстрактно, что подразумевало определенное равнодушие. Но как остаться равнодушным, если то, что начиналось как курьез, подтянулось слишком близко?

– Думаешь, я тебя не раскусила? – неожиданно спросила незнакомка. – Тебе просто хотелось меня отшить, и потому ты специально предложил такую подлую форму расчета за услуги.

– Но ты не отказалась! – резонно заметил я. – Почему?

– Потому что у меня не было выбора, – спокойно пояснила она. – Ты единственный, кто мог смастерить то, что мне нужно.

– Или не смастерить! – усмехнулся я. – Что мешало мне отказаться?

– Но ты не отказался! – подчеркнула она.

– Потому что у меня тоже не было выбора. Так или иначе, ты все равно достигла бы своей цели.

– Да, наверное, – согласилась незнакомка. – Зато твоя совесть осталась бы незапятнанной.

– На твоем месте я на нее много не ставил бы! – хмуро возразил я.

– Твоя репутация безнравственного типа слишком преувеличена! – насмешливо произнесла она.

– Тебе-то откуда знать!

– Я же не слепая! – убежденно сказала она.

Меньше всего мне хотелось сейчас обсуждать с ней себя самого, поэтому я сменил тему, пообещав, что покажу ей то, что принципиально отличает наши цивилизации друг от друга. Комната, в которую мы направились, имеет отдельный вход, и здесь прохладно, но никогда не бывает сыро. Вдоль стен громоздятся шкафы с антресолями, упирающимися в потолок. Открыв один, я указал на полки, набитые старинными книгами. Некоторые из них писались еще в позапрошлом веке, и специфический запах книжной пыли щекотал нос, вызывая кашель и слезы.

В мире незнакомки книги тоже существовали, но в лучшем случае это были комиксы для детей. Все свои знания она черпала из устройства, которое никому не обязывалось открывать исчерпывающую или даже просто правдивую информацию. В этом-то и заключался главный порок ее цивилизации: она изначально строилась на сокрытии фактов, а порой и на обмане. В средневековье же, в котором жил я, вещи назывались своими именами, а несогласных просто уничтожали. В конечном счете, все решала сила, и, на мой взгляд, такой подход был более честным и уж точно более эффективным.

Изобилие в одном отдельно взятом помещении того, что она считала печатным хламом, не произвело на нее впечатления, наоборот, заставило снисходительно заявить, что через свой электронный планшет она в любой момент может получить доступ ко всем когда-либо изданным книгам.

– Ко всем, кроме этих! – возразил я. – Их нет в каталогах.

– Значит, они не имеют ценности, – улыбнулась она. – Всем известно, что книги, не несущие полезной информации, не попадают в каталоги.

Всем известно – сомнительный аргумент! По-настоящему ценные знания доступны только узкому кругу. Так было во все времена, и нынешнее – не исключение. А обществу остаются мифы, что, как ни странно, всех устраивает.

– Скажи, почему ты сама не взялась изготовить то, в чем нуждалась? – спросил я. – С твоим блестящим образованием это было бы нетрудно.

– Ты и сам прекрасно знаешь, что в открытый доступ такие технологии не попадают, – осторожно ответила незнакомка.

– Как ты думаешь, сколько еще информации отсутствует в открытом доступе?

– Не знаю, – честно призналась она. – Наверное, скрыто все, что представляет опасность для общества.

– А кто решает, что представляет опасность, а что – нет? Неужели само общество? Не помню, чтобы моим мнением по этому поводу кто-то интересовался.

– Решает власть, – неохотно произнесла незнакомка.

– Да, причем делает это исключительно в собственных интересах! – подвел я очевидный итог. – Ради самосохранения, потому что такова природа любой власти. Нынешняя отличается от средневековой лишь тем, что строится на обмане.

Моя гостья находилась в том счастливом возрасте, когда способность критически мыслить еще не утеряна. О том, что ее государство утаивает от общества самую важную информацию, она, конечно, догадывалась и без меня, но не придавала этому значения. Отличие меж нами заключалось в том, что ей было комфортно в существующем миропорядке, а мне – нет. Фарисейство элит раздражает меня, как ничто другое, но бороться с ним так же бессмысленно, как сражаться с ветряными мельницами. И единственное, что остается, – переместиться в иное пространство. В идеале – замкнутое. Но совершая путешествие в пространстве, ты одновременно перемещаешься и во времени, потому что пространство и время, по мнению ученых, неотделимы. Вот почему мне приходится жить в средневековье! К сожалению, в результате такого перемещения неизбежно становишься циником и даже находишь это привлекательным. Ты честен с собой, что возвышает в собственных глазах, но умаляет в чужих, так как никто не может понять твои настоящие намерения. До сегодняшнего дня такая жизнь была мне не в тягость, но приход незнакомки поставил все с ног на голову.

Достав с полки фолиант, изданный сто лет назад, я наугад раскрыл его. Одолев эту книгу, она и сама смастерила бы детонатор, подобный тому, что изготовил я, но ее поколение уже не знает, что такое рыться в первоисточниках, предпочитая поверхностный поиск в сети. Из чего неизбежно вытекает, что нынешняя цивилизация находится на пути к вырождению.

Отсутствие информации – удобный повод для беспечной жизни, потому что знания, согласно Экклезиасту, порождают скорбь. Но постоянно жить в скорби невозможно, и, чтобы не сойти с ума, ты выбираешь прямо противоположный путь. И смеешься над тем, что никому не кажется смешным, а это примиряет с жизнью, в которой, что ни говори, есть что-то привлекательное. Например, пытливая юная женщина, готовая слушать. В отличие от большинства других поселенок, она умна и потому критична, что помогает ей лучше тебя понять. И оказывается, что у вас больше общего, чем ты мог предположить. И чем могла предположить она.

Да, она так и сказала:

– Оказывается, у нас больше общего, чем я предполагала.

– Похоже, что так оно и есть! – согласился я. – Для меня это такое же открытие, как и для тебя.

Ничто так не сближает мужчину и женщину, как общность взглядов. И даже секс этому не помеха. Последнее замечание вызвало у нее легкую улыбку, разгадать значение которой мужчинам не дано. Она нравилась мне все больше и больше, эта решительная юная особа с искренним взглядом, остановить которую было теперь моей единственной задачей. И облегчать ее она не собиралась.

– Согласись, – сказала она, – что какой бы плохой не казалась наша политическая система, никто не смог придумать ничего лучше.

– Это ты сама придумала? – ехидно поинтересовался я.

– Нет, – призналась она. – Так выразился о демократии некий британский политик, но он жил очень давно.

– В античности? – нарочито удивился я.

– Откуда в античности взяться британскому политику! – едко бросила она.

– Итак, он жил в нашей эпохе! – подчеркнул я. – Иначе говоря, во времена тотального обмана. Тогда почему я должен ему верить?

Незнакомка посмотрела на меня с сожалением. В ее глазах я все еще оставался остроумным проходимцем, использующим майевтику Сократа для собственного развлечения. Этот старый пройдоха изобрел формальную логику, которая позволяла оставлять в дураках любого собеседника, что в те далекие, но прекрасные времена не могло не выйти ему боком. Впрочем, о Сократе мы знаем мало, поскольку он не удосужился оставить после себя хоть какие-то записи, а то, что нам известно, содержится в трудах Платона. Но моя гостья могла этого и не знать, так же как и имени Уинстона Черчилля – автора сакраментальной фразы о демократии. Думаю, в действительности ей было наплевать на историю, да и о будущем она вряд ли задумывалась всерьез, потому что молодежь всегда живет настоящим, и это правильно, иначе никто из них не заводил бы детей.

– Ты не мог бы подбросить дров в очаг? – неожиданно попросила она. – Мне холодно.

Выбрав из вязанки пару наполовину расщепленных поленьев, я бросил их на тлеющие угли. Слегка влажные, дрова загорятся нескоро, но помещение еще сохраняло тепло от предыдущей топки. Похоже, озноб незнакомки имел исключительно нервное происхождение, и требовал иного подхода. В моем кухонном сундуке хранится бутылка темного стекла, заполненная настоящим первачом. Гонит его некий знакомый из глубинки. Истинный ценитель этого благородного напитка, он остается и непревзойденным мастером его изготовления. Однажды, прослышав о моей библиотеке, он целый день провел в ней в поисках старинных рецептов, перелистывая книгу за книгой. И небезуспешно. Гнать самогонку он умел и раньше, а теперь научился ее хорошо очищать. С тех пор первач в моем доме не переводится, причем отличного качества. От суррогата, который у нас выдают за виски, он отличается и изысканностью вкуса, и отменной крепостью.

Наполнив бокал наполовину, я придвинул его незнакомке. Затем плеснул первача в свой кубок. Едва уловимый запах сивухи мешался с острым ароматом смолы, проступавшей на сосновой ветви, которую я использовал вместо новогодней елки. Этот плохо совместимый коктейль заставил гостью осторожно принюхаться, затем иронически улыбнуться.

– Хочешь меня споить?

Тут уж настала моя очередь иронически улыбаться.

– Очень нужно! Что с тобой, пьяной, потом делать?

Ответом она меня не удостоила, только укоризненным взглядом. Безошибочный природный инстинкт подсказывал незнакомке, что такой прохвост, как я, наверняка точно знает, что можно сделать с пьяной женщиной! Возможно, она была недалека от истины, но мне и самому не удалось бы сейчас правильно себя понять.

– Если ты озябла, лучшего средства не придумаешь! – произнес я как можно убедительнее.

Она нерешительно дотронулась до бокала, затем рассмотрела его на просвет. Жидкость казалась идеально прозрачной, такой могла бы быть родниковая вода.

– Пить лучше залпом, иначе задохнешься! Эта штука – крепкая! – деловито сообщил я, затем добавил вкрадчиво:

– И к тому же кошерная!

– Знаешь, Грек, всему есть предел! – строго произнесла она. – Самогонка не может быть кошерной.

– Почему? Все зависит от качества. За эту я ручаюсь! Выпьешь – сразу согреешься.

Возможность согреться быстро была настолько заманчивой, что незнакомка пусть и не сразу, но позволила себя уговорить. Зажмурив глаза и зажав нос – где только научилась?! – она одним большим глотком выпила большую часть первача. И задохнулась. Отпаивать ее пришлось ключевой водой, отстаивавшейся в ведре, на дно которого была брошена серебряная монета. Удивительно, но после этого конфуза я смог уговорить гостью и на вторую попытку, которая оказалась более успешной. Бокал опустел, а с ним в унисон и мой кубок. Наполнив их снова, я предложил незнакомке произнести какой-нибудь новогодний тост. Приличествующий случаю. Например, за упокой ее души!

– Ну ты и гад! – сказала она в ответ.

– Ладно, как хочешь! – произнес я насмешливо, что на самом деле было одной только видимостью. – Давай тогда выпьем за упокой душ тех, кого ты хочешь захватить на тот свет вместе с собой!

– Мне их не жалко! – с вызовом ответила она.

– Да мне, в общем, тоже! – отозвался я.

Но это было неправдой.

На самом деле я против любого убийства, причем даже в том случае, если убиенный в чем-то виновен. И тем более если он ни в чем не виноват. Но это мое личное отношение к насильственной смерти. Просто так сложно устроена моя душа, в которой слишком много противоречий. Она восстает, например, против убийства ягненка волком или зайца лисой, хотя самая ее холодная часть – разум – готова смириться с куда более ужасными вещами. Естественный отбор – аргумент, позволяющий совести спать спокойно, но убийство, задуманное моей гостьей, с естественным отбором ничего общего не имело. Эта хладнокровная акция была призвана лишить жизни как можно большее число людей разных национальностей, принадлежащих, тем не менее, к одной вере – исламу. В глазах дочери Сиона их бесспорной виной было то, что они взрастили бесшабашного фанатика, убившего ее мужа. А с ним и других богобоязненных евреев, выходящих в тот злополучный день из синагоги. И так уж случилось, что в момент взрыва я находился всего в нескольких сотнях метров, считая по прямой. В забегаловке, где мы с приятелем накачивались пивом, было людно и шумно, но громкий хлопок, не резкий, а, скорее, протяжный, заставил всех умолкнуть. Помню, кто-то нервно рассмеялся, а затем пророчески заметил:

– Ну вот, дождались!

Алкоголь добавляет инициативности, поэтому пьяненькая наша компания дружно высыпала наружу. Ничего интересного мы не увидели, разве что прохожие выглядели несколько взбудораженными. Но никто не мог сказать ничего определенного. Ну, а потом появился тот парень в белой рубашке. Он вынырнул из-за угла и помчался в нашем направлении. Бежал тяжело, как на финише марафона, и все время что-то кричал, но мы не разобрали ни слова. И только когда он подбежал ближе, смогли рассмотреть сеть ссадин на его лице и на руках. И еще два маленьких красных пятнышка на груди. Обезумевший от шока, этот человек проскочил мимо, не остановившись, но продолжая громко обращаться к кому-то на иврите. Возможно, к Богу. Или к матери, что для многих – одно и то же. Теперь мы знали, что случилось. Пробежать четыре квартала до синагоги можно минут за десять, нам удалось за пять. Едкий запах использованной взрывчатки еще не выветрился, хотя дым уже рассеялся. Стекла в окрестных домах были выбиты, и кое-где точечно выщерблены стены. Но все это я заметил позже, а сначала – только разбросанных вокруг маленькой воронки людей, стонущих от боли. Они лежали вперемежку с мертвыми, и заходить в это узкое пространство никто не спешил, хотя зевак уже хватало. Останки шахида, совершившего теракт, валялись на противоположной стороне улицы, отброшенные взрывом. Голова его почти отделилась от туловища, превратившегося в месиво из костей, кишок и ошметок мяса. Крови было немного, но каждое ее пятно на мостовой выглядело так зловеще, что я почувствовал дурноту. Кто-то уже блевал рядом, оставалось лишь присоединиться.

Стражи порядка, прибывшие, как всегда, с опозданием, оттеснили нас от места происшествия. А спустя четверть часа во всем этом районе было уже не протолкнуться. Находиться во взвинченной толпе – не самое приятное времяпровождение, и я вернулся домой, чтобы напиться до положения риз.

Бессмысленность теракта не вызывала сомнений, неудивительно, что никто не взял за него ответственность. Мне жаль было как уже погибших евреев, так и тех мусульман, которым еще только предстояло умереть. Но жалость моя была отвлеченной, потому что никого из них я не знал лично. Не знать лично – существенно упрощает жизнь. Среди моих друзей из Еврейского квартала, который понемногу разросся вширь, занимая почти весь центр нашего поселения, нет людей религиозных, а с обитателями Арабской слободы вообще мало кто знается, и, похоже, им это безразлично. Их территория была когда-то даже специально огорожена, представляя собой гетто, куда более богатые страны Европы сплавляли рвущихся к сытой жизни беженцев. Потом забор убрали, но обособленность сохранилась, поскольку основное место ее обитания – человеческие души. И что примечательно, зачастую она обусловлена ни верой, ни национальностью человека, а только степенью его достатка. Успешные выходцы из мигрантских районов никогда не возвращаются обратно, стремясь ассимилироваться в благополучный слой общества. И хотя здесь они тоже создают очередную обособленную территорию, ее границы уже достаточно размыты.

– Если тебе не жалко этих людей, а тебе, наверное, не жалко вообще никого, почему ты против того, что я собираюсь завтра сделать? – неожиданно спросила незнакомка.

– Сегодня! – поправил ее я. – Завтра уже наступило.

Мое замечание заставило ее нахмуриться, поскольку напомнило о том, как неумолимо течет время. Не думаю, что незнакомка оговорилась случайно, просто ее подсознание инстинктивно старалось отдалить роковой миг в тщетной надежде, что он, может быть, никогда не наступит.

– Ты права, мне не жаль никого, с кем я не знаком лично! – пояснил я. – Поэтому тебя мне было жаль с самого начала.

– И все же ты собрал эту штуку! – упрекнула она меня, хотя – кто знает! – это могла быть и похвала.

– Да, но никогда не поздно признать ошибку! – заметил я. – Устройство можно разобрать.

– Ты думаешь, это у меня просто блажь такая – убить себя и других людей? – спросила она с вызовом.

– Нет, конечно! – мягко ответил я. – Но убийство трудно оправдать.

– Еще бы! Ведь из твоих близких никто не погиб.

– Просто некому, – спокойно парировал я. – Близких в этих краях у меня нет.

Отсутствие близких у такого малоприятного типа, как я, с точки зрения незнакомки было, наверное, абсолютно логичным. И она не ошибалась: лично мне в самоизоляции жить комфортнее. Для немногочисленных дальних родственников я – отщепенец, с сумасбродством которого хочешь не хочешь, а приходится мириться.

Чтобы успокоить незнакомку, я подлил ей самогонки, а заодно и себе. Но пить мы не спешили, предпочитая в упор рассматривать друг друга. И, похоже, то, что мы видели, не нравилось ни ей, ни мне.

– А как бы ты сам поступил на моем месте? – неожиданно спросила она. – Скажем, если бы убили твою жену.

– Откуда мне знать, я ведь всегда жил один! Но вряд ли из-за смерти жены стоит гробить еще и свою жизнь! – раздраженно заметил я.

– Сразу видно, кто ты есть!

Моя гостья пыталась отнестись ко мне снисходительно, поэтому презрения в ее тоне было все же меньше, чем разочарования. Чтобы скрыть и то, и другое, она порывисто опустошила бокал.

– И за твое здоровье тоже! – последовал ее примеру я.

В иных случаях выпивка – кратчайший путь к примирению! После следующего возлияния она перестала неприязненно сверлить меня взглядом, да и я почувствовал себя увереннее. И начал вновь находить ее интересной. В конце концов, мы были обречены оставаться вместе ближайшие несколько часов, то есть практически всю ее оставшуюся жизнь, и было бы грешно провести это время в ссоре.

– Ты все-таки хочешь меня споить! – сообщила незнакомка, проглотив залпом очередную порцию первача. Язык ее слегка заплетался, что не было удивительным при том количестве выпивки, которое она смогла осилить. Осуждения в ее голосе я не услышал и потому снова наполнил бокал.

– Нет! – Она решительно отстранила его, пролив большую часть драгоценной жидкости на столешницу. – Я уже ничего не соображаю!

Почему-то это меня развеселило.

– А раньше соображала?

Удивительно, но она не сочла вопрос обидным. Взглянула с эдакой хитринкой и ответила:

– Конечно!

Прозвучало это довольно хвастливо, что объяснялось высокой степенью опьянения. Незнакомка раскраснелась, алкоголь явно пошел ей на пользу. Да и поленья в очаге разгорелись уже по-настоящему, изливая на нас потоки живительного тепла. Мрачное помещение стало вдруг настолько уютным, что любая мысль о смерти казалась кощунственной, но эта коварная старуха по-прежнему кружила где-то поблизости, мимоходом обдавая нас морозным дыханием, от которого цепенеет сердце. Мне так захотелось защитить свою гостью, что, неожиданно для себя самого, я переместился ближе и обнял ее. Она порывисто поднялась и, сделав несколько шагов, пересела на скамью у очага. Но я последовал за ней и примостился рядом.

Так мы просидели долго, не глядя друг на друга, и как-то незаметно она обмякла и позволила себя обнять, потому что я оставался единственным человеком, который мог дать ей то, в чем она сейчас по-настоящему нуждалась. Ее пальцы уже не были ледяными, и, перебирая их, я не чувствовал сопротивления. Роскошные волосы незнакомки пахли так хорошо, что я не удержался и поцеловал ее пробор. Она не отстранилась, только едва слышно попросила:

– Не надо!

– Хорошо, – согласился я, хотя такие просьбы противоречат человеческой природе и потому, как правило, не исполняются. Но я не отношусь к тем, кто следует правилам.

– Почему у тебя нет жены?

Вопрос застал меня врасплох. И правда, почему? До сих пор мне казалось, что ответ очевиден, но теперь я не был уверен даже в этом.

– Как-то не сложилось.

Столь неопределенная формулировка ее, как ни странно, устроила.

– Может, так оно и лучше! – заметила она философски. – Зато потом не приходится страдать.

В этих ее словах, высказанных вскользь, на самом деле было слишком много боли. Не зная, как утешить незнакомку, я лишь крепче ее обнял. В ответ она сама порывисто ко мне прильнула, и влага, собравшаяся вокруг ее глаз, размазалась по моей щеке.

– Налей мне еще! – неожиданно попросила она.

– Запросто! – ответил я и направился к столу. Но сделать это оказалось непросто: голова кружилась, ноги путались. Незнакомка отправилась следом, с трудом удерживая равновесие. Я вылил в ее бокал остатки первача, и она выпила их одним глотком, а затем взглянула на меня укоризненно, словно я напоил ее насильно.

Спустя минуту голова моей гостьи поникла, показалось даже, что она уснула. В таком положении ее не оставишь – негостеприимно! – но, донести до кровати женщину, пусть даже такую хрупкую, в нынешнем моем состоянии было отнюдь не просто. Кое-как добравшись до душевой кабины – единственного осколка современной цивилизации в средневековом жилище! – я поместил голову под разбрызгиватель и минут пять тупо простоял под струей холодной воды. Не сказать, что помогло, но обратный путь дался немного легче. Вот только незнакомки за столом уже не оказалось. Укоротившиеся огоньки высвечивали опустевшее помещение, где в очаге по-прежнему весело потрескивали дрова. Гостья сбежала, оставив плащ висеть на крючке. Это поразительное открытие так царапнуло по моему самолюбию, что я даже выматерился.

Действительно, чего ей на месте не сиделось-то? И как она собиралась добраться до дома без плаща? Да еще в таком состоянии! Встревоженный, я отправился вслед за ней, набросив куртку на голое тело. Но спасательная операция с треском провалилась: незнакомка оказалась резвее, чем можно было предположить. Разочарованный и протрезвевший, я вернулся домой и уселся за стол. Ладно, баба с возу – кобыле легче! Отчего же тогда на душе так муторно? Без алкоголя и не ответить, но, потянувшись к бутылке, я удостоверился, что она пуста. Новогодние празднества закончились, пришла пора отправляться ко сну. С чувством двойной утраты – и незнакомки, и выпивки! – я направился в спальню, где меня ждал очередной сюрприз.

Она разлеглась поперек кровати, подогнув под себя правую ногу. Не думаю, что добралась сюда осознанно, скорее всего, вел природный инстинкт. Как бы то ни было, теперь ей точно не грозило уснуть и замерзнуть где-нибудь на улице. Хандру мою как рукой сняло, потому что в любом случае новогоднюю ночь лучше провести вдвоем, чем одному! Даже если женщина, составившая тебе компанию, налакалась до потери сознания.

Но разве у нее не было для этого причин?

В спальне было прохладно, незнакомку следовало укрыть одеялом, да еще и развернуть так, чтобы ее голова оказалась на подушке. Тут-то и возникла дилемма, на разрешение которой ушло немало времени. Должен ли я снять с нее платье? В конце концов, мне удалось убедить себя, что должен, поскольку спать в верхней одежде неприлично. Были и другие, не менее весомые доводы, но, как себя ни обманывай, главным оставалось то, что мне просто хотелось видеть ее обнаженной. Аккуратно подвертывая платье снизу, я сумел-таки стащить его с незнакомки, не разбудив ее. А спустя минуту мы оба оказались под одеялом, она – во власти сна, а я – тяжких раздумий. Оказывается, у меня не было никакого представления о том, что делать дальше. Спать категорически не хотелось, оставалось только лежать с открытыми глазами и размышлять. Этому, правда, серьезно мешали два обстоятельства: присутствие под боком хорошо сложенного женского тела, абсолютно доступного, с какой стороны ни смотри, и немалый процент алкоголя в крови, никак не способствующий ясности в голове. Но зато здорово стимулирующий определенные желания. Самое умное в таком случае – сосредоточиться на отвлеченных вещах, таких, например, как последние новости об очередном извержении Этны. Мне удалось представить ручеек лавы, весело сбегающий по склону проснувшегося вулкана, и крохотную, в несколько домов деревушку на его пути. Жителей успели эвакуировать, и зарево расплавленной породы отражалось в окнах опустевших домов. Но, задержавшись на этом эпическом зрелище, воображение сыграло со мной злую шутку, переместив кровать в самый центр обреченной территории. Потоки раскаленной лавы подкрадывались к нам, не оставляя шансов на спасение. Инстинктивно я обнял спящую, словно от раскаленной стихии можно так просто защититься. И в тот же момент вернулся в родное поселение, где мой дом, стиснутый соседскими постройками, мирно доживал свой век. Но является ли этот мир более реальным, если в нем, как и в том, что был создан фантазией, лежащая рядом юная особа все равно оказывается в моих объятиях? Ответа на сей глубокомысленный вопрос не требовалось, поскольку он был очевидным: при любом начальном раскладе мы все равно пришли бы к одному – единственно возможному! – финалу.

Успокоив совесть тем, что нельзя избежать неизбежного, я крепче прижал к себе гостью, а затем не удержался и провел ладонью по ее спине вниз, насколько могла достать рука. К слову, достала она достаточно далеко. Помедлив, я повторил это же движение вверх – туда, где на тонкой шее пульсировала невидимая глазу жилка. Ее непременно следовало поцеловать, что и было исполнено, но, если уж берешься за такие дела, стоит ли ограничиваться малым? Думаю, незнакомка проснулась, когда я добрался губами до ее лопатки, натянувшей кожу на спине, подобно прораставшему крылышку. Услышав судорожный всхлип, я поднял голову и увидел глаз, с любопытством меня рассматривающий. Из пяти свечей две уже угасли, но света трех оставшихся хватало, чтобы разглядеть еще и маленькое ухо, за которым струился поток волос, каскадами стекавший на одеяло. Вид этого уха с приросшей к щеке мочкой действовал настолько возбуждающе, что на миг я даже задохнулся, а когда смог дышать, дыхание мое отяжелело, будто из помещения откачали большую часть воздуха. Но, что удивительно, дыхание лежавшей рядом юной женщины стало вдруг таким же прерывистым и затрудненным. И только глаз ее, живший своей отдельной жизнью, по-прежнему внимательно вглядывался в мое лицо. А когда она наконец закрыла его, уже ничто не могло меня остановить.

Иногда из сна выныриваешь, как из воды. И понимаешь, что проснулся вне дня и вне ночи, когда рассвет уже забрезжил, но его холодный сумрак еще не успел проникнуть в спальню, высвечивая лишь прямоугольник окна. От женщины, чьи волосы разметались на моей груди, исходило тепло, какого я еще никогда не ощущал. Оно не имело физической природы, ибо источалось из тех духовных глубин, что обычно сокрыты от праздного человека.

– Ну, ты доволен? – Незнакомка не спала, и, наверное, уже давно. В голосе ее слышалась насмешка, адресованная то ли ко мне, то ли к самой себе.

– Как же не быть довольным! – ворчливо согласился я. – Женщина, имевшая неосторожность мне отдаться, через пару часов собирается умереть. До чего приятно ей в этом помочь!

– Ты тут ни при чем, я же говорила! – бесстрастно возразила она. – И если хочешь знать, я отношусь к тебе сейчас в тысячу раз лучше, чем когда вошла в твой дом.

– И уже не рассматриваешь меня как орудие наказания? – поинтересовался я, не скрывая любопытства.

– Боюсь, ты совсем ничего не понял! – вздохнула она. – Ты как был наказанием, так и остался, просто оно оказалось большим, чем я ожидала.

– Неужели я тебе настолько противен? – удивился я. Всего несколько часов назад незнакомка даже проявила пылкость, когда я припечатал ее тело к кровати. Увы, утром все иначе! Уж кому, как не мне, это знать!

– Ты мне вовсе не противен! – неожиданно горячо произнесла она. – В том-то и проблема.

– Может, объяснишь, в чем дело, а то с похмелья голова плохо соображает, – пожаловался я.

– Направляясь к тебе, я знала, что мое тело должно заплатить за то, что задумал мой разум. Ты обязан был меня растоптать и унизить так, чтобы я с легким сердцем дернула за этот проклятый шнурок.

– Боюсь, я тебя подвел! – серьезно сказал я.

– Не то слово! – согласилась она печально.

– Что мешало мне завалить тебя, как только ты пришла, и насиловать до утра? – сокрушенно заметил я. – То-то был бы для тебя праздник!

На откровенное ерничанье она отозвалась таким душевным тоном, что мне даже стало стыдно:

– Ничего бы у тебя не вышло! На самом деле ты – хороший человек с ужасной репутацией. Никто из моих знакомых не понимает, почему тебя устраивает такая жизнь.

– Так же как я не понимаю их! – возразил я.

– Немудрено, ведь вы проживаете в двух разных эпохах, – подытожила она. И добавила, что сама не принадлежит уже ни одной из них. Ей не нравятся ни грубые правила средневековья, ни тонкая ложь современной цивилизации. Зато, как и мне, по сердцу античность.

– Нравится ощущать себя свободной? – спросил я.

– Нет, свободной я была и так! – ответила она. – Иногда полезнее почувствовать себя рабыней.

До чего легко ей все давалось, в том числе и самоирония! Моя гостья была талантлива, как мало кто в нашем городе. Можно ли было допустить, чтобы она исчезла, оставив после себя одни воспоминания?!

– Рабство – скрытая мечта любой женщины! – усмехнулся я. – Только где гарантия, что ты – не вторая Юдифь?

Ее острые ноготки больно впились в мой бок, но я не смог разгадать причину такой острой реакции, пока она сама не объяснила:

– Знаешь, когда ты спал, я пыталась представить, что лежу рядом с Олоферном. Ничего не получилось!

– Отрезать мне голову, наверное, было заманчиво, – заметил я.

– Да! – подтвердила она. – Сделав это, я бы перешла черту, и обратного пути уже не было бы.

– Что же помешало?

– То, что ты передо мной ни в чем не провинился! Ты сделал лишь то, что я тебя заставила.

В ее голосе слышалось убеждение, на мой взгляд, мало чем обоснованное. По-моему, ей следовало бы испытывать ко мне острейшую неприязнь, но это мужской взгляд, а поди-ка пойми, как мыслит женщина, особенно в состоянии стресса. В любом случае, она давала мне еще один шанс себя переубедить.

– Ладно, я ни в чем не провинился, но люди, которых ты собираешься отправить на тот свет, тоже ни в чем не провинились.

– Разумеется, они виновны! – Ее голос казался абсолютно спокойным, но это была одна только видимость. – Они не могли не знать, что их соплеменник готовится к убийству.

– Не могли не знать – предположение, а не доказательство. Вспомни седьмой завет Ноя: каждый, а не только еврей, имеет право на справедливый суд!

– Ты повторяешь то, что сказал мне наш рабби. Вы сговорились? – поинтересовалась она.

– Глупости, мы с ним не знакомы! – возмутился я.

– А говорите одно и то же! – подчеркнула она. – Но дело в том, что никакого суда над этими людьми не было. Серьезного следствия не велось.

Не думаю, что она была права. Подрыв шахида возле синагоги – не то преступление, которое можно расследовать спустя рукава. Слишком уж большой резонанс! Но убедить женщину, потерявшую мужа при теракте, что виновных нет, – задача невыполнимая! И все же я не мог позволить ей умереть! В конце концов, соотечественники шахида могли просто не принимать парня всерьез, что не является криминалом.

На эти мои слова она язвительно ответила, что есть нечто больше, чем преступление, и это – ошибка! А за ошибки нужно платить!

Согласиться с таким утверждением трудно, а возразить нечего. Поэтому лучшее, что я смог сделать – перевести стрелки на окольный путь.

– Ладно, черт с ними, с теми людьми, что станут твоими жертвами! Они ведь всего лишь какие-то мигранты! – с ядовитой усмешкой сказал я. – Поговорим лучше о тебе. Самоубийство – верный способ погубить душу. Неужели рабби не сказал тебе этого?

– Вы с ним точно не сговорились? – недоверчиво переспросила она. – У вас одни и те же слова!

На это я ответил, что мы оба не хотим, чтобы ее душа попала в ад. Но незнакомка возразила, что она туда и так не попадет. По ее мнению ни ада, ни рая никогда не существовало! На мое замечание, что это заблуждение атеистки, она ответила с трогательной грустью:

– Я была атеисткой. За то, что я в Него не верила, Яхве наказал меня, избранную, отняв мужа. А ты, Грек, веришь в единого Бога? Или тебе милей твой Пантеон?

Света было уже достаточно, но ее темные глаза, уставившиеся в пространства, существующие вне моей комнаты, отражали царящий в них вечный сумрак. Он изливался на меня и, подобно радиоактивному дождю, простреливал насквозь каждую клетку тела. Моего Бога не звали Яхве, у него вообще не было имени, потому что имена выдумывают люди, а Богу это ни к чему. Но если вдуматься, Он-то и был Единым, и потому я мог назвать его и Юпитером, и Зевсом, и даже Гором или Буддой, а точнее – всеми ими вместе взятыми, живущими в сознании сотен поколений, и имя Яхве входило в их число. Конечно, я не сказал ей этого, а только пожал плечами, и тогда она разочарованно произнесла:

– А я знаю, Грек, что у меня есть душа. И даже у тебя она есть, пусть ты сам в это не веришь!

Разубеждать ее я не стал, да и то, во что верил, все равно не смог бы доказать. Никому не дано понять Бога, но, возможно, и ему не дано никого понять, потому что всевидение тождественно слепоте. Наверное, это главная причина того, что наш мир так же далек от совершенства, как и тысячи лет назад.

Но вслух я спросил:

– Куда же попадет твоя душа после смерти, если нет ни рая, ни ада? Неужели просто исчезнет?

– Нет, не исчезнет! – быстро ответила она. – Знаешь, думая о Боге, я сделала открытие, которое просмотрели мудрые раввины.

Сделать открытие, которое просмотрели мудрые раввины, не так-то легко, но идея незнакомки оказалась настолько простой, насколько простым бывает все гениальное. И заключалась она в том, что нет никакого Небесного суда, потому что Господь не разводит бюрократию, у него хватает других дел! По версии незнакомки, души после смерти – все без исключения! – отправляются в место, которое не является ни раем, ни адом. Они отправляются туда независимо от чьего-либо желания, подобно тому, как шарик, надутый гелием, всегда стремится к облакам.

– Подумай, Грек, когда ты приходишь в Оперу, ты получаешь удовольствие, правда? А кто-то при этом испытывает скуку. Но приходите-то вы в одно и то же место! Пойми, Господь никого не наказывает! – убежденно сказала она. – Место, созданное Им для человеческих душ, это камертон, настроенный на прекрасное. И если при жизни ты творил благое, то обязательно попадаешь в резонанс с его удивительно чистым звуком. А если нет – будешь мучиться вечность, скрежеща зубами от фальши его единственной ноты. И поскольку Господь заранее снял с себя ответственность, все зависит только от тебя самого!

Приподнявшись на локте, я вгляделся внимательно в лицо незнакомки. Она оказалась умницей, куда умнее меня самого, что, к сожалению, ничего не упрощало. Но я не мог не гордиться ею, и, прочтя одобрение в моем взгляде, она сказала удовлетворенно:

– Похоже, мне не нужно ничего объяснять.

Возможно, она тоже испытывала гордость за собеседника, если можно назвать так мужчину, в постели которого находишься. Но много я на это не поставил бы. Ни на ее гордость, ни на объятия. Она не страшилась Небесного суда, считая, что совершает благое. И всей моей генетической хитрости – а разве я не грек по рождению?! – не хватило бы, чтобы убедить незнакомку отказаться от своей безумной идеи. Но не попытаться я не мог.

– Почему за смерть твоего мужа должно заплатить множество незнакомых ему людей? – мягко спросил я.

Конечно, это был слабый аргумент, потому что в тот роковой день возле синагоги погиб не только ее муж. Мне просто нужно было с чего-то начать, а дальше цепляться за каждое ее слово, пытаясь вбить клин между сознанием и чувством. Но незнакомка молчала, и взгляд ее стал таким горьким, словно она вернулась в прошлое. И все же после безумно длительной паузы ей удалось заставить себя признаться:

– Я делаю это не из-за моего мужа.

Признание было неожиданным, но, без сомнения, искренним. Оно выбивало почву из-под ног, потому что в моих глазах намерения незнакомки теряли какой-либо смысл.

– Боюсь, я тебя не понимаю, – сказал я.

– Это потому, что ты грек, а не еврей, – сообщила она печально.

– Ты же не собираешься отомстить этим людям за все тысячелетние страдания твоего народа? – холодно поинтересовался я. Холодно, потому что я индивидуалист, и в моем сознании понятия «народ» не существует.

Но оказалось, что она собирается мстить не за чужие страдания, а за свои собственные. Трагическая смерть множества людей, полных жизненной энергии, – а она знала практически всех! – пробудила дремавшего в ее крови воина-мстителя – так же, как однажды крик Ворона пробудил Катсука. И этот воин страдал, поскольку каждый еврей, умерщвленный в тот злополучный миг, унес с собой частицу его души. От ощущения бессилия я прикусил губу: перерождение незнакомки из светской дамы в мстительницу, такую же фанатичную, как и заезжий шахид, не зависело от ее воли, и поэтому с ним невозможно было бороться!

Наверное, какой-нибудь умный психоаналитик докопался бы до глубинных причин ее одержимости, но психиатр назвал бы это просто навязчивой идеей. Паранойей, шизофренией – как угодно, лишь бы уйти от ответа на главный вопрос. Имела ли она право так поступить? Но кто взялся бы на это ответить, если право на мщение не имеет отношения к юриспруденции, а определяется тысячелетней историей человечества, почти сплошь построенной на насилии. А за любое насилие приходится платить, и каждый раз цена оказывается выше, чем ожидаешь.

– Ты осуждаешь меня? – спросила незнакомка.

– Я тебе не судья, – хмуро ответил я.

Она подтянулась чуть выше и чмокнула меня в щеку, что должно было выражать признательность. Ее антрацитовая грива проскользнула по лицу, вызывая болезненное, но приятное ощущение. Еще несколько часов, и его уже никогда не удастся повторить.

– Просто не хочется тебя терять, – пояснил я. – Ты – классная девчонка, таких даже в наших местах немного. А в других и того меньше.

– Знаю! – сказала она, причем виноватая интонация в голосе незнакомки мирно соседствовала с едва скрытым самодовольством. – Я, как ведьма, тебя околдовала. И как бы тебе это не нравилось, но сейчас твоя душа принадлежит мне.

Не думаю, что так оно и было. Если взглянуть на положение наших тел, сейчас мы оба принадлежали друг другу, но это была иллюзия. Душа незнакомки по-прежнему, словно шарик на ниточке, была привязана к безвременно ушедшему из жизни пареньку, соперником которому я никогда не смог бы стать. Хотя бы уже потому, что к этому не стремился.

То ли она сумела прочесть мои мысли, то ли это получилось случайно, но незнакомка заявила с горькой иронией, что я могу быть спокоен, поскольку моя бессмертная душа принадлежит ей только временно.

– Так же, как мне временно принадлежит твое тело!– довольно грубо произнес я. – Не знаю, кто из нас получил больше!

– Невысокого же ты мнения о своей душе! – заметила она.

– А ты – о своем теле! – парировал я.

– Оно меня предало, – подтвердила она очевидный факт. И тут же спохватилась:

– Что теперь об этом сожалеть!

Меня даже растрогало то, что она попыталась сохранить возникшую меж нами близость. Она нуждалась в ней не меньше, чем я, и потому старалась в свои последние часы сосредоточиться на чем-то таком, что близко и понятно любой женщине. Ей это требовалось, чтобы не сойти с ума. Но положа руку на сердце, разве она не перешла грань, отделяющую нормальность от ненормальности? Мщение стало ее паранойей, а это не излечивается.

– На душу я и не претендовал, она все еще принадлежит твоему мужу, – сказал я. – И всему твоему народу в придачу.

– Тебе ли жаловаться, Грек! – грустно сказала она. – Мужу я принадлежала всего два года. А тебе – до конца жизни! Кто из вас в лучшем положении?

– Уж точно не я! – Мне пришлось произнести это очень убедительно, потому что невозможно быть в худшем положении, когда сравниваешь себя с парнем, лежащим в сырой земле. – Через несколько часов ты умрешь, прихватив с собой нескольких ни в чем не повинных людей, а я до конца своей жизни буду сожалеть о том, что помог тебе в этом. И речь вовсе не о твоих жертвах! За то недолгое время, что мы вместе, я успел к тебе привязаться, как коллекционер привязывается к самому ценному предмету своей коллекции. Ты можешь назвать это даже любовью, и почти не ошибешься.

– Почти? – Холодное любопытство в ее глазах заставило меня так же холодно кивнуть.

– Да, почти, и оно никуда не исчезнет! – упрямо сказал я. – Поэтому даже если ты передумаешь, и все останутся живы, это мало что между нами изменит. Просто в первом случае сожалеть буду только я, а во втором – мы оба.

– Я не передумаю! – сообщила она твердо.

Кто бы сомневался! Но нельзя падать духом, пока остается время. Если ты не можешь воздействовать на разум, обращайся к чувственности, и никогда не ошибешься. Положив ладонь на изгиб ее бедра, я не ощутил сопротивления. Но когда переместил руку на ее упругий живот, незнакомка попросила:

– Не нужно.

– Разве ты не принадлежишь мне? – поинтересовался я по-прежнему холодно.

– Хорошо, – неожиданно легко сдалась она, – делай что хочешь!

Увы, я так и не научился понимать, как работает ее сознание! Наша близость оказалась на поверку слишком хрупкой, поскольку обе ее уравновешивающие силы – и отталкивания и притяжения – имели на самом деле одну и ту же природу. И потому были обречены на самоуничтожение.

– Я хочу настолько многого, что в остатке почти ничего не остается! – угрюмо сказал я. – А то, что остается, ты все равно не сможешь мне дать.

– Не смогу, – послушно согласилась она. – Все, что могла – уже отдала, причем не понимая толком, для чего мне это нужно. Ты никогда не думал, Грек, что вещь может точно так же любить коллекционера, как коллекционер свою вещь?

Этим она меня обезоружила. Вглядываясь в ее лицо, которое на самом деле не было ни красивым, ни безобразным, я не мог им налюбоваться. Оно казалось настолько прекрасным – матово-белое в черном обрамлении, что мне не удалось удержаться от того, чтобы не поцеловать незнакомку, но ее едва осязаемый ответ оказался сухим, как глоток шампанского брют.

– Ничего не получится, – виновато сказала она. – Я могу оставаться твоей вещью, но я не Галатея. Тебе меня не оживить.

Отрезвленный, я откинулся на спину. Под шелковым куполом, нависшим над нами, уже не оставалось жизни, но и пасмурное утро за окном тоже было ее лишено. Казалось, что город, утомленный бессонной ночью, никогда больше не оживет, а эпоха, в которой он находится, загадочным образом сомкнулась вокруг нашего ложа, превращая средневековье в такой же фарс, каким являлась сама. А в таком случае у тебя не остается иного выхода, как разом покончить со всем этим бредом.

– Ты обиделся, Грек? – спросила незнакомка.

– Хуже, шахидка! Потерял точку опоры, – пожаловался я, и это был искренний ответ.

– Прости!

Она по-прежнему чувствовала вину передо мной, что совершенно не соответствовало истине. Проблемой стала вся вселенная, которая не желала больше играть по моим правилам, в чем не было других виноватых, кроме меня самого.

– С тобой это не связано, – устало пояснил я.

Усталость – единственно правильное слово для обозначения состояния, когда то, что ты называл жизнью, теряет в твоих глазах всякую ценность! Если вместо ветряных мельниц понаставлены ветряные электрогенераторы, есть ли смысл бороться и с ними тоже?! Такая борьба бессмысленна изначально, поскольку этот поединок ты не можешь ни выиграть, ни проиграть. Но, рассуждая так, я врал сам себе, как и юной женщине, которую мог любить только странной любовью коллекционера. И хотя она была согласна даже на такое проявление чувства или – что то же самое! – бесчувствия, ей почти нечего было предоставить взамен. Разве что согласие в оставшиеся несколько часов жизни оставаться той вещью, с потерей которой ты никогда не сможешь смириться. То есть – нечто большее, чем любовь.

Но за обладание любой вещью, даже кратковременное, всегда приходится платить. И чем изысканнее вещь, тем выше цена. Какой она должна быть для человека, потратившего жизнь на построение параллельной вселенной, чьи воображаемые звезды излучали такой же воображаемый свет? Единственной формой расчета остается сама жизнь! Но может ли она считаться полновесной валютой, если ее ценность определяется только мерой твоей усталости?

Размышляя так, я лежал с открытыми глазами, разглядывая шелковую ткань, ниспадающую на деревянный пол из-под потолка. Ее первоначальное предназначение стало теперь бессмысленным: отгораживаясь от жизни, протекающей снаружи, ты приглашаешь Смерть, которая поселяется внутри! Она является в облике молодой женщины, чье тело совершенно, а разум отточен, и очаровывает тебя своей неповторимой красотой. Незванная, она обживает и твой дом, и твою душу, а танец, на который ей удается тебя заполучить – сиртаки с множеством людей, не знающих об этом. И положа руку на плечо каждого из них, второй ты касаешься Той, кто положит конец всему. Но клин вышибают клином! Победить Смерть может другая Смерть – такая же нелепая и бесполезная. К несчастью, заключая с ней союз, ты в любом случае остаешься в проигрыше.

– Дай мне мобильник! – попросила незнакомка. Свой она не захватила, потому что никто не должен был узнать, где и с кем моя гостья провела последние часы жизни.

Дотянувшись до полки, я достал телефон. Взглянув на экран, незнакомка недоверчиво подняла бровь. Больше на ее лице ничего не отразилось, но я знал, что наше время истекло.

– Пора прощаться! – Она больно оперлась локтем на мою грудь, вглядываясь в расстилающийся за окном мир, который при жизни ей хотелось изменить, а мне, наоборот, – осмеять. Двигаясь в противоположных направлениях, мы, в конце концов, сошлись в точке, ставшей для каждого из нас точкой невозврата.

Похмелье не приносит радости даже новогодним утром. Незнакомка долго чистила зубы моей зубной щеткой, поскольку не догадалась захватить своей, а затем явилась мне в своем бесформенном одеянии, насупленная, словно отправлялась на похороны. Хотя, если разобраться, так оно и было. Ее возбуждение, еще недавно переливавшееся через край, превратилось в чрезмерную – едва ли не абсолютную! – внутреннюю сосредоточенность, не отличимую от полной заторможенности. К тому моменту, когда незнакомка окончательно собралась, я тоже успел одеться.

– Куда ты собрался, Грек? – спросила она.

– Пойду с тобой, – ответил я небрежно.

Она не ответила, но взглядом выразила благодарность. Если у тебя под платьем взрывное устройство, лучшее, что можно сделать, – не оставаться с ним один на один. А для этого годится любой спутник.

Но, будучи девочкой умной, незнакомка понимала, насколько опасно для меня выйти из дому вместе с ней, поскольку каждое передвижение на улицах фиксируется камерами, а при свете дня, в отличие от ночи, программа распознавания лиц становится эффективной.

– Зачем тебе неприятности с законом? – спросила она.

– Что мне закон! – отмахнулся я. – Мы будем вместе до самого конца.

– Тогда ты тоже умрешь! – предупредила она. – Тебе не дорога жизнь, а, Грек?

– А тебе?

Моя гостья – она же моя вещь – застыла рядом, растерянная, потому что к списку неизвестных, обреченных ею на гибель, добавилось новое имя. То, которое она ни при каких обстоятельствах не хотела бы там найти.

– Зачем ты это делаешь? – в ее голосе проскальзывало отчаяние.

– Сам не знаю! – сознался я. – Возможно потому, что жизнь – полная бессмыслица, а без тебя – бессмыслица вдвойне. Настоящий коллекционер принадлежит своей вещи не в меньшей мере, чем она ему. Утратив ее, он уже не может жить как ни в чем не бывало.

Ее глаза немедленно наполнились слезами, но она продолжила сверлить меня взглядом, а затем назвала сволочью.

– Ты сволочь, Грек! – сказала зло. – Зачем только я с тобой связалась!

– Да ладно тебе! – парировал я. – Это была прекрасная сделка: каждый получил больше, чем заслуживал.

Надев куртку и накинув на голову капюшон, я вышел из дому, и незнакомке волей-неволей пришлось проследовать за мной. Улица выглядела пустынной, но дальние ее пределы уже заполнялись серыми клочьями тумана, наползающего со стороны моря. Первый день января, а воздух влажный, зябкий на ощупь, – таким не надышишься, как ни старайся!

Закрывать дверь на ключ я не стал! И раньше, случалось, забывал, а теперь и вовсе не имело смысла. Когда тронулись в путь, незнакомка взяла меня под руку, стараясь шагать в ногу. Не сговариваясь, мы миновали трамвайную остановку, потому что опоздать туда, куда мы направлялись, невозможно. Дорога, которую нам предстояло осилить, измерялась не в метрических единицах.

– Каким ветром тебя сюда занесло, Грек? – Незнакомка не скрывала упрека. – Оставался бы в своей Греции!

– Мне там не понравилось.

Мой лаконичный ответ ее не устроил. Она полагала, что родину не выбирают, а потому и оставлять ее следует только в самом крайнем случае. Особенно если это колыбель мировой цивилизации! Назидательный тон той, кто считала себя моей вещью, меня рассмешил, поскольку из Греции я вернулся на настоящую свою родину!

– Свыше ста лет назад, сразу после войны, моих прадедов выслали отсюда в северную область Казахстана. Тогда выслали много греков, причем без объяснения причин, – пояснил я. – Но они всегда считали родным именно этот город, потому что их предки жили здесь с его основания. Моим родителям не нужна была Греция!

– Отчего же ты туда отправился?

Да потому что в юности был романтиком! Когда смотришь на фотографии Акрополя или читаешь о героических войнах с Дарием, то испытываешь законную гордость за свой народ. Увы, сегодняшняя Греция – совсем другая страна! На четверть богатая, наполовину нищая, раздираемая изнутри и снаружи! Было слишком больно смотреть на упадок великой нации!

– Так больно, что захотелось перебраться сюда? – спросила она.

– Да, поскольку наш город – особенный. Я знал это из рассказов родителей, а когда приехал – убедился сам.

– Я тоже родилась в другом месте, – сообщила незнакомка. – В Тель-Авиве, но я его не помню. Когда мы сюда переехали, мне было два года. Мои родители – а их предки тоже родом из этих мест! – посчитали, что здесь безопаснее, чем в Израиле, но, как видишь, ошиблись.

– Они не ошиблись! – возразил я.

Миновав мрачный туннель, прорытый в железнодорожной насыпи, мы направились в сторону Таможенной площади. Город словно вымер, но в этом районе уже теплилась жизнь. Трамвай загадочного морковного цвета со скрежетом поднимался по склону в какой-то сотне метров от нас, направляясь в центр города. Совсем близко с легким жужжанием пронесся двухместный электромобиль, за рулем которого сидела молодая женщина. Хмурый взгляд, брошенный на нас, говорил о том, что и ее новогодняя ночь тоже не задалась.

– На самом деле, ошибаешься ты, – продолжил я, – а не твои родители.

Естественно, она предпочла отмолчаться. Мы брели вдоль бесконечно длинного забора, отгораживающего территорию порта, и языки тумана переливались на улицу, окутывая нас холодным дыханием. Видавший виды грузовик с натужным сипением промчался мимо, затем резко притормозил перед светофором и все-таки нырнул на красный, чтобы исчезнуть в тумане. Что ж, сегодня Бог его простит! Возможно, он простит и всех остальных людей на планете, каждого в отдельности, включая нас с незнакомкой.

– Я должна так поступить! – неожиданно сказала она. – Иначе они сделают это снова.

Это было заблуждением, тотальная распространенность которого всегда меня удивляла. Убийство кого-либо, пусть даже виновного, не является проявлением силы, а, скорее, бессилия. Шахид уничтожает неверных самым подлым способом лишь потому, что, будучи слабым, он не может победить их иначе. И в результате всегда остается проигравшей стороной.

Но мне не удалось ее переубедить, поскольку месть незнакомки носила личный характер, а мои рассуждения – нет. Легко призывать к прощению, если ты никого не потерял!

– И все же, почему на это должна идти ты, женщина, а не кто-то из мужчин? – безнадежно поинтересовался я. – Неужели таковых не нашлось?

– Нашлось, но рабби их всех образумил! – призналась она. – Никто из мужчин не помыслил ослушаться.

Помедлив, незнакомка добавила:

– Но подумай, Грек, ведь так даже лучше. Согласно исламу, душа правоверного, погибшего от руки женщины, никогда не попадет в рай. Это должно их образумить!

– Так ты никого не остановишь, шахидка! – с нежной грустью произнес я. – Насилие рождает лишь ответное насилие. Из этого правила не существует исключений.

– Посмотрим! – с вызовом произнесла она.

– Посмотрит кто-то другой! – поправил ее я. – Мы с тобой этого не увидим.

– Грек, послушай, тебе еще не поздно вернуться! Это мое дело, а не твое! – Ее умоляющий тон взбаламутил все, что во мне накопилось. Но что можно было изменить, если возвратиться с ней я не мог, а возвращаться без нее не имело смысла?

На ступенях Потемкинской лестницы использованные петарды и хлопушки лежали так густо, что их приходилось аккуратно обходить. Вагон фуникулера, недвижный с прошлого лета, едва просматривался сквозь замызганные стекла нижнего терминала. Ступенька за ступенькой мы преодолевали подъем, а туман поодаль следовал за нами. Судя по тому, как тяжело опиралась на мою руку незнакомка, восхождение давалось ей нелегко.

– Забудь про меня, Грек! – сказала она, остановившись на верхней площадке. – Ты же знаешь, что на самом деле нас мало что связывает.

– Или, наоборот, много, – уточнил я. – Как Иисуса и Пилата.

Незнакомка, как спицей, уколола меня взглядом, затем высвободила руку. Туман, успевший скрыть большую часть порта, поднимался по склону, подбираясь к нелепым конструкциям Стамбульского парка и к каменистым дорожкам Лунного. И вместе с Дюком мы наблюдали за тем, как целый район, в котором затерялось принадлежавшее мне Средневековье, исчезает из поля зрения, словно его никогда не существовало.

– Зря ты за мной увязался, Грек! Только все портишь! – Решительности в ее голосе заметно поубавилось.

– Наоборот, пытаюсь исправить! – возразил я. – Ты не понимаешь города, в котором живешь. Я же говорил, он – особенный!

– Чем?

– Здесь никто никого не убивает!

– Это ничего не меняет! – быстро проговорила незнакомка. – И давай поторопимся, мне еще нужно зайти домой.

Но, сделав несколько шагов, она вдруг остановилась и выкрикнула мне в лицо:

– Он был особенный!

– Да, пока это не случилось! – грустно согласился я. – Но в других городах континента теракты случаются постоянно, потому что в их кварталах ненависти больше, чем любви. А у нас такое никогда больше не повторится.

– Почему, Грек? – спросила она.

– Потому что здесь изначально смешались все крови! Европейские, славянские, еврейские. В общем, знатный получился купаж. Люди научились не враждовать! – убежденно ответил я. – Взорвать все это мог только приезжий, из местных на такое никто бы не пошел!

– Не пытайся обелить пособников убийцы! – строго сказала незнакомка. – Да им и самим такой адвокат не нужен! И прошу тебя, давай помолчим!

Понятно, что ей не особо хотелось выслушивать мои речи, поскольку мы, греки, умеем сеять сомнения. И бываем чертовски убедительны, даже излагая мифы. Взять хотя бы Гомера.

Оставив Царицу взирать на обветшавший дом напротив, незнакомка свернула к Сабанееву мосту, а я поплелся рядом. Город по-прежнему спал, и лишь пьяная компания, шествовавшая вверх по Военному спуску, пыталась гомоном напомнить обывателям, что новый день уже начался. На стене Дворца Толстых тускло светились три декоративные цифры «…056», а стоявшая перед ними двойка угасла навеки, лишая горожан возможности узнать, в каком тысячелетии они находятся. Но какая, в сущности, разница, если ни человечество, ни климат не становятся лучше, а сам ты так и не научился ни любить, ни ненавидеть!

До ее дома мы добрались минут за пять, может, за шесть. Ну не странно ли, что она выбрала кружный путь, когда прямая дорога была бы вдвое короче? Но ей хотелось попрощаться с городом, который она любила не меньше, чем я. И этот город был моим союзником, потому что расстаться с ним невозможно, даже если ты хочешь умереть.

– Зайдешь? – спросила незнакомка.

Кивнув, я проследовал за ней на второй этаж по разбитым ступеням мраморной лестницы, которая была старше меня лет на двести. Квартира незнакомки разительно отличалась от моего жилища. Паркет сиял, словно его только что натерли, высокие стекла казались совершенно прозрачными, будто их вымыли прямо перед нашим приходом.

– Хочешь кофе?

Я кивнул, а пока незнакомка на кухне возилась с кофеваркой, осмотрелся. Ничто здесь не напоминало о ее муже, кроме графического наброска, явно выполненного умелой рукой. Странное ощущение, когда ты видишь два лица супружеской пары: ее! – улыбающееся, его – сосредоточенное, но одухотворенное. И понимаешь, что взамен того, что она уже потеряла, ничего не можешь предложить. В сущности, мне нечего было здесь делать. На этой территории я оставался чужаком.

Она появилась с подносом, на котором две миниатюрные чашки покоились на таких же миниатюрных блюдцах. Кофе оказался столь крепким, что я ощутил, как бьется сердце. Выпили мы его за пару минут, молча.

– Что ты хочешь, Грек, за то, чтобы отвязаться от меня? – неожиданно спросила она. Но на самом деле ей нечего было мне предложить, кроме самой себя, а в такого рода плате я не нуждался.

– Я иду с тобой не потому, что чего-то хочу, – устало пояснил я. – А когда ничего не хочешь, перестаешь ощущать разницу между жизнью и смертью! Думаю, ты знаешь это лучше меня.

Какое-то время она задумчиво смотрела на чашку в своей руке, словно могла угадать будущее по кофейной гуще, затем перевела взгляд на меня. Но можно ли понять грека, пытающегося обмануть самого себя и весь мир в придачу! Незнакомка легко поднялась и скрылась в смежной комнате, оставив чашки и блюдца на столике. Вернулась в хиджабе. Лицо прикрыто платком, видны только глаза. Платье и накидка – облегающие, из-за взрывчатки выпячивающиеся на животе. В общем, типичная беременная мусульманская женщина – безликая, как любая другая в Арабской слободе. На такую никто не обратит внимания, когда она остановится возле мечети.

– Ты готов, Грек? – спросила она тихо.

– К твоим услугам, шахидка! – ответил я.

Дверь она притворила аккуратно, защелкнув секретный замок, но ключ протянула мне. Сказала, что ей он уже не понадобится, а меня, возможно, еще удастся по пути образумить. И добавила, что вендетта – это все-таки ее дело, а не мое. Но ключ я не взял. Настоящего коллекционера нельзя купить за столь ничтожную цену.

– Жаль! – вздохнула она. – Тогда мы умрем оба!

– Или не умрет никто. Выбор за тобой! – решительно произнес я, а то, что она не ответила сразу, могло быть как проявлением согласия, так и несогласия, но только не равнодушия. Выйдя из подъезда, мы направились к Ольгиевской, а по ней – мимо ветхих корпусов Медицинского факультета – в сторону сквера Мечникова. Я предложил незнакомке руку, и она с готовностью в нее вцепилась. Странной со стороны мы выглядели парой – придурковато улыбающийся грек и стройная арабская девушка месяце эдак на пятом, скрывающая лицо. Мы брели молча, потому что успели сказать друг другу все, что должны были сказать, и теперь ей оставалось принять окончательное решение – поднять ли большой палец вверх или, наоборот, опустить его вниз. А поскольку сделать такой выбор нелегко, шаг моей спутницы становился короче, что автоматически продлевало нашу жизнь. В конце концов, она и вовсе остановилась, сломленная необходимостью убить ненавистного Грека, а то, что она ненавидела меня в эти минуты, сомнению не подлежало! Но в ее ненависти было больше отчаяния, чем настоящей враждебности, и незнакомка понимала это не хуже меня. Что и помогло ей придумать ловкий ход, который, правда, я давно предугадал.

– Ладно, Грек, ты выиграл! – со вздохом сообщила она. – Давай верну тебе пояс, и разойдемся по домам.

– А что это изменит? – спросил я. – Такая проныра, как ты, найдет способ добыть новый.

– Что же ты предлагаешь? – возмущенно воскликнула она.

– Идти до конца! – жестко отрезал я. – Мы либо умрем вместе, либо оба останемся живы. И пусть у меня уже не получится жить, как прежде, но ты еще сможешь!

– Я тоже не смогу! – глухо произнесла она. – Если я чему-то и научилась с тобой, Грек, то этому.

– Ты перерождаешься, разве это не прекрасно? – заметил я.

– Это больно, – ответила она.

Мы вновь двинулись в путь и некоторое время шли молча, пока шуршание шин вынырнувшей из ниоткуда полицейской машины не заставило нас остановиться. Незнакомка испуганно прижалась ко мне, и я ощутил жесткость пояса с взрывчаткой под плотной тканью ее накидки. Электромобиль затормозил перед нами, но из него никто не спешил выходить. Наконец переднее стекло опустилось, и мы услышали насмешливый голос:

– Идешь принимать ислам, Грек?

– Почему бы и нет! – хмуро ответил я.

Сидящую в машине девушку-полисмена я узнал, пересекались как-то в одной веселой компании. Помнится, она тогда еще только получила жетон и очень этим гордилась.

– Ты не подумал, что у твоей арабки из-за тебя могут быть неприятности? – В этот раз она спрашивала серьезно.

– А я вообще никогда не думаю! – огрызнулся я.

– Это всем известно! – со смехом подтвердила полицейская. – Вообще-то, по инструкции, по случаю праздника я должна обыскать твою пассию на предмет терроризма, но, с другой стороны, если даже она тебя убьет, я ее пойму!

– Я тоже! – согласился я.

– Ладно, Грек, с Новым годом! – Стекло поднялось, и машина бесшумно покатилась дальше.

– Теперь ты понимаешь, что значит быть арабом в стране, где ты никому не нужен? – спросил я у незнакомки. – И ты все еще хочешь им мстить?

– Да, – ответила она безо всякой убежденности. – А что, у меня есть выбор? Ты же сам не позволил мне вернуться домой!

– Тебе нужно начать жизнь с чистого листа, а дома ты сойдешь с ума от воспоминаний, – пояснил я. – Поэтому лучше, чтобы на какое-то время ты перебралась ко мне.

– Ничего у тебя не получится, Грек! – высокомерно ответила она. – Еще раз в свою постель ты меня не заманишь.

Но когда я язвительно заметил, что силком под балдахин никто никого не тащил, и что мне такие тощие вообще не нравятся, она обиделась и, высоко вздернув нос, быстрым шагом направилась вниз по улице. Нагнав ее, я примирительно предложил:

– Можешь жить в отдельной комнате! По сути, будешь обычной квартиранткой.

Она немедленно сбавила шаг.

– И ты не будешь ко мне приставать? – поинтересовалась ехидно.

– Не больше, чем ты ко мне, – хмуро ответил я.

– В любом случае я бы платила квартирную плату! – гордо заявила она.

– Уж не сомневайся! – подтвердил я. – И не обижайся, но мало я с тебя не возьму.

– Ты офонарел, Грек? Это за твою-то развалюху?! – с негодованием воскликнула она. – Я не собираюсь туда перебираться! В твоем туалете можно околеть от холода.

– Ерунда! Можно поставить электрообогреватель! – отмахнулся я, но это лишь еще больше обозлило мою спутницу.

– Грек, почему ты все время пытаешься меня обмануть? У тебя ведь нет электричества!

– Есть, шахидка! – беспечно ответил я. – Только я все розетки и выключатели заставил шкафчиками да полочками. Отгораживался от цивилизации. Так что готовься, за электричество будешь доплачивать отдельно.

– Классно придумал! – упрекнула она. – Пользуются туалетом двое, а платит только один.

– Ладно, не проблема! Будем платить пополам! Ну, договорились?

Но я поторопился. Незнакомка была отнюдь не дурой.

– Не гони коней, Грек, я твою хитрость разгадала! – остановившись, заносчиво ответила она. – Ты специально морочишь мне голову, чтобы заставить меня передумать. Тебе просто не хочется умирать!

Этим она разозлила меня так, как еще никому не удавалось! Больно ухватив за руку, я потащил незнакомку вниз по улице. И что странно – она упиралась, как могла!

– Отпусти! – прошипела с ненавистью. – Куда ты меня тащишь?!

– Собираюсь быстрее со всем этим покончить! – зло сообщил я.

– Как мне хочется дернуть за шнурок прямо сейчас! – с вызовом выкрикнула она.

Но принимать вызов грекам не привыкать.

– Давай, дергай! – с наслаждением отозвался я. – Не будем впутывать посторонних! Теперь это наше внутреннее дело.

Застыв на месте, мы сверлили взглядом друг друга, не замечая начавшегося дождя. Я готов был стоять так бесконечно долго, потому что ярость в ее глазах завораживала больше, чем живущая в них Смерть. А перестав принимать Смерть в расчет, ты становишься сильным настолько, насколько захочешь сам. Почувствовав, что справиться с этой силой невозможно, незнакомка неожиданно расплакалась, и тогда я притянул ее к себе. Она рыдала в голос, хотя и не очень громко, и с каждым новым всхлипом становилась лишь ближе. Улица, на которой мы стояли, уже не выглядела захолустной, а капли падающей с неба влаги казались теплыми. И пока она выплакивала свое женское горе, подавить которое не способны ни месть, ни утешения близких, а только время и слезы, я ловил на лету капли дождя, ощущая их удивительный вкус, и – хотя еще ничего не было решено! – впервые почувствовал себя по-настоящему счастливым.

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Наиль Муратов

Наиль Муратов - родился в г. Баку. Писать начал с третьего курса Одесского Политехнического института. Посещал студию Юрия Михайлика. Выбрал карьеру учёного, защитил кандидатскую диссертацию по органической химии. В настоящее время работает доцентом в Одесском Политехническом институте. Автор романов "Гамлет: полная версия", "Королева эльфов" и книги малой прозы ( совместной с Игорем Потоцким) «Любка и Апрель».

Оставьте комментарий