RSS RSS

Елена ЛИТИНСКАЯ. Потомок бояр Истратовых. Исповедь жены

Журнал Гостиная поздравляет Елену Литинскую с серебряной наградой в международном конкурсе «Национальная литературная премия Золотое перо Руси – 2016» за произведение «Потомок бояр Истратовых» в номинации Историческое наследие и желает ей дальнейших успехов на литературном поприще!

****************

О сколько жизни было тут,
Невозвратимо пережитой!
О, сколько горестных минут,
Любви и радости убитой!..

Ф.И. Тютчев

 

 

Дмитрий Истратов умер 5 февраля 2001 года. Мне выпало на долю прожить 15 лет в тени его гения. И я подумала, что, возможно, как никто другой, смогу рассказать о его трагической судьбе. Я поэт. «Потомок бояр Истратовых», мой первый опыт публикации в прозе, не укладывается в рамки жанра воспоминаний. Получилось очень личное повествование – исповедь. По-другому я писать не умею. Я не ставила перед собой задачи документалиста со скрупулезной точностью отобразить факты Диминой жизни. Моя «Исповедь» – описание людей, событий и времени сквозь призму взгляда жены, ее любви и боли. Поэтому прошу тех, кому захочется упрекнуть меня в искажении фактов или отождествить имена, упомянутые мной, с определенными людьми, сделать поправку на свободу авторского вымысла.

* * * *

1

 

Дмитрий лежал в гробу, обряженный в свой лучший костюм – невозмутимо спокойный, красивый, помолодевший, вроде даже пополневший, совсем не похожий на того изможденного, не по возрасту старого человека с желто-серым лицом, который мучительно умирал несколько дней назад. Седые волосы были гладко приглажены, борода аккуратно подстрижена, белые кисти рук с благородно длинными пальцами торжественно сложены на груди крестом. Работники бюро ритуальных услуг как следует потрудились, чтобы представить покойника мне (ибо других родных у него в Америке не было), друзьям и коллегам в ореоле величия смерти.

Народу на похороны пришло много, зал мест на сто был переполнен. Некоторые стояли вдоль стен и у двери. По настоянию Диминых русских православных друзей хоронили мы его по христианскому православному обряду: «Димка был крещеный. Бабушка крестила. Кремировать нельзя никак». Мне, прожившей с ним пятнадцать лет, всегда казалось, что он не верил ни в Бога, ни в дьявола – настолько противоречиво он жил и совсем не по-божески растратил себя и свой гений. Я была настолько истерзана чувством вины перед ним (на сей раз не смогла уберечь, не спасла) и убита горем, что мне было все равно, как хоронить его, лишь бы как-то – хоть по-христиански, хоть без обрядов, просто по-человечески – загладить свою вину и забыться…

А забыться не удавалось уже которые сутки. Сон упрямо не шел ко мне. Снотворное действовало как слабый наркоз, когда все слышишь, но нет сил пошевелиться и поднять веки. Потом вдруг чувствуешь сильный толчок, словно кто-то ударяет тебя по голове, в ужасе открываешь глаза и висками ощущаешь громкие, как через усилитель, удары собственного сердца. Где-то в солнечном сплетении невосполнимая пустота источает тебя изнутри, как червь. Понимаешь, что ты голодна и хочешь пить, но ни пить, ни есть ты не можешь, ибо все твое тело сотрясает холодная дрожь…

Друзья, знакомые и коллеги тихо переговаривались в ожидании православного священника – отца Романа, который должен был отпевать моего мужа. Кто-то выражал мне соболезнование. Несколько женщин плакали в голос. Диму любили все, особенно женщины. Не то чтобы он был бабником или дамским угодником, просто в его облике, в обращении и особенно в голосе присутствовала благородная мягкость голубых кровей. (Он был родом из бояр Истратовых, которые, правда, по семейному преданию, в каком-то давно затертом веке были сосланы из Москвы в Серпухов за пьянство и разгильдяйство. Вместо слова «разгильдяйство», по словам Димы, в указе было употреблено другое, более сильное слово.) Всех без исключения женщин Димочка называл ласкательно танечками, любочками, наташеньками и т.д., по-старинному прикладывался к ручке, и они млели и проникались к нему сестринской, а иногда и более сильной любовью. То же самое произошло и со мной, когда нас в 1985 году познакомили, почти одновременно, две мои ближайшие подруги. Я – по уши, безгранично, самозабвенно, как блаженная, до боли – влюбилась в Димочку. К моменту нашей встречи у меня было немало увлечений, но за всю мою 35-летнюю жизнь я по-настоящему любила только двоих: свою первую любовь в шестом классе и вторую (и последнюю) – Диму. Но об этом после…

Я сидела в первом ряду похоронного зала, в двух шагах от гроба, почерневшая от бессонницы, опухшая от слез, и воспринимала Димины похороны как нереально-театральное действо, в котором мне выдалось сыграть роль вдовы. Нет, с ума я не сошла, но мои рассуждения носили явно бредово-иллюзорный характер. «Вот отслужим молитву, съездим на кладбище, захороним его, я наконец усну, проснусь утром – и все будет хорошо, потому что то, что происходит сейчас, совсем не происходит, а только кажется…»

В последнее время судьба была ко мне особенно жестока. За месяц до Диминой смерти скончался от рака мой еще совсем не старый отец. На похороны отца Дима пришел с трудом, опираясь на палку. Уже тогда дни его были сочтены. Ибо выглядел он в тот день хуже, чем мой отец в гробу. Дима знал, что смерть его близка, спокойно говорил с друзьями о своем скором уходе, но все же умирать не хотел до самого последнего дня, когда ему вдруг все надоело: больницы, врачи, таблетки… Его некогда могучий организм распадался. Отказывали почки, сердце, иммунная система. Я предложила вызвать ambulance1. Он не захотел, отмахнулся от меня, сказал, что, если умирать, то уж лучше дома, в своей постели… Весь вечер я кормила его нитроглицерином, атенололом и еще чем-то. Он задыхался, впадал в забытье, просыпался, снова задыхался, потом успокоился. Ему полегчало, и я решила съездить домой – посмотреть, как там Гоша. (Мы тогда жили на разных квартирах: я с Гошей – на одной, Дима – на другой.) На душе у меня было неспокойно. Я понимала, что улучшение Диминого состояния – всего лишь отсрочка… На день, может, на два. И снова предложила вызвать ambulance. Дима разнервничался, даже прикрикнул на меня безжизненным, хриплым голосом, мол, отстаньте вы все от меня! Не дадут умереть спокойно! Я психанула, ушла, хлопнув дверью. «За час обернусь. Пятнадцать минут туда, пятнадцать обратно. Полчаса на разговоры с Гошей», – подумала я тогда. Стоял нью-йоркский февраль – во всей промозглой неуютности снегопада с дождем и леденящим ветром. На обратном пути мою машину занесло, и я забуксовала. Вперед-назад – никак. Сколько минут все это продолжалось, не помню. В конце концов нашелся сердобольный прохожий, который помог мне сдвинуться с места… Я проехала пару метров и снова встала. Пришлось вернуться домой. Наступила ночь. Звоню Диме – телефон не отвечает. А снег все валит и валит. Звоню в car service2 – машин нет. Сижу дома, как в осаде. Предчувствую недоброе. Звоню близкому другу Димы А.Г. Договорились, что назавтра он заедет за мной и мы поедем к Диме вместе. Всю ночь пролежала без сна. Наутро снегопад стих. А. за мной заехал, по дороге мы молчали. Когда мы вошли в квартиру, Димочка лежал неподвижно, откинув голову назад, глаза открыты. Застывший взгляд его был обращен к небесам. С упреком или вызовом? Я разрыдалась. А. закрыл ему глаза. Все было кончено!

Наконец появился отец Роман. До похорон мы не встречались и все переговоры о деталях заупокойной службы вели по телефону. Батюшка неожиданно оказался очень представительным молодым человеком лет тридцати пяти, высокого роста, с выразительными темными глазами и длинными черными волосами, собранными хвостиком на затылке. Святого отца сопровождали две красивые молодые женщины, которые, как потом выяснилось, были его сестрами. Они пришли сопровождать богослужение. «Хотите, чтобы служба была более проникновенной? Давайте включим хоровое сопровождение», – предложил священник. Я согласилась. До этого мне, еврейке, как-то не приходилось присутствовать на православных похоронах. Я видела православную заупокойную службу разве что в кино, и представление о ней у меня было самое неопределенное. Красивая служба – это последнее, что я могла сделать для Димы, хотя, по совести, в тот момент я все это делала не для спасения его души, а ради собственного душевного покоя.

2

Господи! Как давно, кажется, все началось! А всего-то прошло восемнадцать лет. Что такое восемнадцать лет по сравнению с вечностью, в которой теперь блуждает его упрямая, грешно-праведная душа? (Кем он был больше, грешником или праведником, я до сих пор понять не могу.)

Восемнадцать лет назад я была неунывающе-энергичной тридцатипятилетней разведенкой с приобретенной в Америке профессией библиотекаря, денег – в обрез, к тому же с весомым приданым в виде семилетнего сынишки. Где-то за год до этого я благополучно избавилась от кошмара первого брака и, восславив

1 «Скорую помощь» (англ.).

2 Служба перевозки типа такси (англ.).

 

женскую свободу, все же не забывала о поисках нового сердечного друга, ибо долгосрочное одиночество не входило в мои жизненные планы. Тут-то и возник на моем поисковом пути Дима. По весьма странному совпадению две мои ближайшие подруги – Оксана и Шура – с разницей во времени примерно в две недели, то есть почти одновременно, познакомили меня с тоже разведенным тридцатипятилетним успешным звукорежиссером радиостанции «Свобода/Свободная Европа» Дмитрием Истратовым. Наша первая встреча произошла на радиостанции «Свобода». Я, по договоренности с Оксаной, пришла на радио навестить ее свекра, который ремонтировал оборудование, и заодно лично занести свое резюме в местную библиотеку. В коридоре «случайно» оказался Дима, и мы были наскоро представлены друг другу. Не знаю, какое я тогда произвела на него впечатление, но мне он ничем особенно не приглянулся, хотя я положительно отметила высокий рост, широкие плечи и аккуратненький костюмчик не из дешевого магазина. Я также обратила внимание на почему-то красноватый нос и решила, что обладатель его то ли замерз, то ли выпил. «Захочет меня найти, знает, у кого взять телефончик», – с легким равнодушием подумала я и благополучно забыла о Диме, но судьба распорядилась по-другому. Где-то через две недели, в воскресенье, в полдень, мне позвонила моя вторая подруга, Шура, и грозным голосом вопросила:

– Ты где шляешься? Я тебя с десяти утра разыскиваю. Немедленно собирайся, красиво оденься, наштукатурься. У тебя через час свидание.

– С кем? – робко промямлила я.

– С Дмитрием Истратовым, другом нашей учительницы музыки, Н.

– Я с ним уже имела честь познакомиться. Он что, возжелал улицезреть меня еще раз?

– Не знаю. Наверное… Иначе бы не согласился на свидание. Так… кончай лишние разговоры и быстро приводи себя в порядок. Если бы ты знала, чего мне стоило вытащить его из дому! Он упирался, как осел, которого ведут на базар. Но ты мою пробивную силу знаешь.

– О да! – Я знала, что моя подруга Шура была настоящим тараном, когда необходимо было пробить какое-то дело. – А куда я Гошку дену?

– Подкинешь ко мне на пару часов. Они с Мишей во дворе погуляют. Погода хорошая.

Погода стояла воистину дивная, как по заказу. Был конец апреля, теплый, мягкий. Распустились первые листочки, и яблони зацвели нереально прекрасными, дымно-бело-розовыми, словно декоративными, цветами. Дима ждал меня в почти новой, бежевого цвета машине «шевроле» «Малибу Классик», которой он уже ухитрился помять бок. На лице его была слегка растерянная улыбка человека, которого подняли по тревоге и буквально заставили ехать на свидание. Я ответно тоже улыбнулась. Особой красотой я не блистала, роста и статности тоже не хватало. Но о таких, как я, говорили: «Она симпатичная. Женщина с шармом». Все это я о себе знала. А также знала цену своей улыбке. Улыбка была моим оружием, которое ранило без промаха. Мне стоило только захотеть понравиться (просто как человеку, не как женщине) и направить в нужном направлении улыбку. Срабатывало без осечки. Собеседник или собеседница сразу же попадали в зону моего магнетизма. Умела я располагать к себе. Попал в эту зону и Димочка. А еще, я думаю, в его явном расположении ко мне сыграло определенную роль совпадение моего имени с именем его бывшей жены, которую он ко времени нашего знакомства, наверное, все еще продолжал любить. Нас обеих роковым образом звали Еленами.

Итак, стоял апрель. В воздухе вместе с обновлением природы застыло ожидание новых чувств и увлечений, ожидание любви. Мы были не первой молодости, с грузом разводов за плечами, но все же достаточно молоды, чтобы, особо не раздумывая, отдать себя на волю зарождающегося любовного романа. Решили для начала съездить в Ботанический сад. По дороге непринужденно болтали, словно старые знакомые. Димочка так увлекся разговором, что поехал на красный свет, и мы чуть было не попали в аварию. Красота Ботанического сада послужила романтическим оформлением нашего знакомства. Если после нашей первой встречи на радио мое отношение к Диме было индифферентным, то теперь все круто переменилось. Я поглядывала на него с явной душевной симпатией, и его присутствие мне было определенно приятно. Химия работала в нужном направлении. Мягкий голос, красивые ладони с длинными пальцами, темно-вишнёвые близорукие глаза из-под больших, в тяжелой оправе очков, длинные пушистые светлые волосы а ля художник, аккуратные усы и бородка, широкие плечи. Этакий большой русский медведь, которого хотелось приручить и погладить. После Ботанического сада мы поехали ко мне домой пообедать. По дороге захватили Гошку, который откровенно, с детским любопытством рассматривал нового потенциального бойфренда своей мамы. Дома я принялась что-то быстро варганить на обед. Повариха, надо сказать, из меня не очень классная, но, по-видимому, путь к сердцу мужчины лежит не только через желудок, ибо, несмотря на мою нехитро-примитивную стряпню, мне все же удалось завоевать Димино сердце.

Я принялась накрывать на стол и обнаружила, что в доме нет ни кусочка хлеба. Дима охотно вызвался сбегать в близлежащий супермаркет. «Подождите, Леночка, я – мигом». Его не было ровно час, а до магазина – рукой подать. Под конец, когда я уже перебрала в голове всевозможные причины его столь долгого отсутствия – от «попал под машину» до «струсил и просто слинял домой», – вдруг появился сияющий Дима с огромным пакетом продуктов и розой в зубах. Чего он только не накупил! Хлеб какой-то особенной вкусности, клубнику, сок яблочный, сок апельсиновый, морковный пирог и еще целую кучу разной снеди. И в этом щедром, бесшабашном, красивом излишестве был весь Димка. Широкая, гусарская натура! Он мне нравился все больше и больше. Мне тогда и в голову не пришло, что щедрость и любовь к излишеству далеко не всегда имеют положительные последствия, скажем, для семейной жизни.

– Леночка! Я немножко погорячился, но мы непременно все это съедим. Особенно морковный пирог. Ведь вы его любите, да? – («Я погорячился» было его любимым выражением.)

– Я обожаю морковный пирог! Как вы догадались, что это мое самое любимое кондитерское изделие? – с энтузиазмом заявила я, хотя сие кулинарное чудо было мне в новинку.

Мы мило, почти по-семейному, отобедали. Димка шутил, рассказывал разные забавные истории, приключившиеся на радио «Свобода». Я искренне хохотала. Мне давно уже не было так хорошо. Гошка налегал на вкусности. Он молча слопал половину морковного пирога и сразу удалился в свою комнату. Видно, смирился с неизбежностью Диминого присутствия в нашем доме и по-детски мудро решил не возникать.

Потом каким-то образом разговор зашел о моей стиральной машине, которая почему-то стирала только холодной водой, хотя я упорно заливала в нее горячую. Дима робко предложил «залезть» в стиральную машину и посмотреть, отчего она такая строптивая.

– Ну что ж, попробуйте, – нерешительно согласилась я. Мой бывший муж, кроме уколов в попу, поклейки обоев встык и рассыпчатой гречневой каши по рецепту своей мамы, вообще ничего не умел делать руками, тем самым посеяв во мне абсолютное недоверие к техническим способностям мужеска пола. Каково же было мое радостное удивление, когда, залезши в машину и поковырявшись там минут двадцать, Дима предложил мне попробовать простирнуть какую-нибудь тряпицу, и машина вдруг послушно застирала горячей водой. Мгновенная починка автоматической стиральной машины и Димочкина доброта заставили меня принять немедленное решение, что такого

ценного «кадра» упускать нельзя, и я немедленно и бесповоротно влюбилась в Димочку. Мы стали видеться по уикендам, и он каждый раз приносил мне цветы. Он всегда был одет с иголочки, рубашка выглажена, брюки отутюжены. (Иногда, правда, рубашка или брюки были мечены дырочками, прожженными пеплом. Если такое случалось, рубашки и брюки на следующий день безжалостно выбрасывались в мусоропровод.) Дима любил галстуки, неброские, благородных тонов, демонстрируя хороший вкус. От него приятно пахло лосьоном для бритья фирмы «Mennen», английскими сигаретами «Dunhill» и дорогим алкоголем «JC Brandy». Димка был всегда немного навеселе. В нашей еврейской семье пьяниц не было. Мой отец и двоюродный брат, если, бывало, и выпьют рюмку-другую за праздничным столом, то потом им непременно становилось плохо вплоть до неотложки. Печень и желудок давали резко отрицательную реакцию на алкоголь. Так что, если перед моими родственниками стоял выбор: пить или не пить, они предпочитали второе, чтобы потом не мучиться. Опыта семейной жизни с алкоголиками у меня не было. Мой отец, человек, умудренный жизнью, а также работой и общением с русскими алкоголиками, был в далекой Москве. Некому было мне посоветовать, что делать, чтобы потом не возникал извечный вопрос «кто виноват?» Все роковые решения я принимала сама, и сама же была виновата в трагических событиях своей злосчастной жизни. Первый муж – псих, второй – алкоголик. Какая жуткая карма! Что же такого сотворила моя душа, пребывая до моего тела в иных оболочках? Чем она заслужила столько страданий?

Стояла весна 1985 года. До истинных страданий было еще далеко. Наш роман только зародился, и мы оба пребывали в блаженном упоении любовью. Где-то на третьем или четвертом свидании я затащила Димку в постель. Он был весел и социально допустимо пьян. Мне это нисколько не мешало. В ту пору мне ничто не мешало любить его карие, беспомощно близорукие без очков глаза и послушно таять от прикосновений его жарких, сухих, обрамлённых мягкими усами и бородой губ. Я радостно отдала себя его крупному телу с широкими плечами и узкими бедрами, и он, хмельной от бренди и любви, ласкал мое послушное тело с неведомой мне до сей ночи, истинно земной страстью. На тридцать шестом году, перечеркнув убогий опыт прошлых любовных романов, я впервые ощутила зыбкую грань между болью и наслаждением и поняла сладостно-греховную сущность плотской любви. Я просыпалась утром с мыслью о нем, называла его про себя «моя златоглавая икона», постоянно жаждала его ласки и, потеряв всякую гордость, мучила его излияниями в любви.

Я не могла и дня прожить без Димы и ничтоже сумняшеся предложила ему переехать ко мне. (Поженились мы три года спустя.) Он странно быстро согласился, хотя совсем незадолго до того снял новую квартиру. Позже я поняла, что у него уже тогда были финансовые проблемы, ибо тратил он на жизнь и на выпивку больше, чем зарабатывал. К тому же платил алименты. В одно из воскресений мы поехали ликвидировать его квартиру и перевозить вещи. Квартиру, которую снимал Дима, я увидела впервые и была поражена следами ее былой красоты (паркетный пол и цветущее дерево в окне) на фоне дикой загрязненности. Я в жизни не видела такого отвратительного запустения, откровенного бардака и жуткой антисанитарии. Повсюду: на полу, на стульях, в прихожей, в кухне валялись вещи (грязные и чистые носки, трусы, рубашки, брюки и галстуки). В раковине – горы задубевшей от грязи и объедков посуды и пакетиков из-под китайской еды и других полуфабрикатов со следами кошачьего дерьма. (У Димки был кот по прозванью Жопа, которого он котенком в лютый мороз принес домой с улицы. Кот этот совершенно одичал и гадил где придется. Шокирующее мой интеллигентный слух имя Жопа было ему дано по причине контраста между черной окраской всего тела и большим белым пятном у хвоста.) Описывать состояние ванной комнаты и туалета я лучше не буду, воздержусь… Увидев весь этот кошмар, я сначала оторопела, потом робко спросила Диму, как он дошел до жизни такой. У меня в голове не укладывались его

костюмчики с иголочки из дорогого магазина, с одной стороны, и дикое запустение быта –

с другой. Со свойственной ему непосредственностью и милой улыбкой Дима мне ответил, что, дескать, времени не было убирать, так как он приходил домой только на ночевку. Мне бы надо было задуматься о том, как может нормальный, интеллигентный, культурный человек ночевать среди таких развалин и нечистот. Мне бы четко определить, что нормальность здесь и не ночевала. Диму справедливо было назвать добрым, умным, щедрым, мужественным, благородным, технически гениальным и т.д. Перечень его прекрасных человеческих качеств можно было продолжать еще долго. Много было в нем хорошего, но вот нормальности, социальной стандартности – не было совсем. Дима не укладывался ни в какие рамки, он совершал поступки, которые были либо выше, либо ниже общепринятости. Этакая помесь ангела с чертом! Трудно сказать, что в нем преобладало – Божье начало или чертовщина. Мне бы тогда сказать себе: «Остановись, Елена! Не по силам тебе быть рядом с таким человеком! Сломает он тебя и твою жизнь». Но любовь моя была слепа. Я послушно проглотила Димино объяснение квартирного кошмара, безропотно выдраила до блеска его жилплощадь (ибо нужно было ее сдавать суперу в приличном виде) и потом два месяца мучилась от боли в пояснице.

Итак, в июле 1985 года Димочка, вместе с котом Жопой, которого я стала ради приличия звать Мурзиком, носильными вещами, книгами, профессиональными журналами, инструментами и другим барахлом переехал ко мне. Я была так счастлива от присутствия его тела рядом с моим, что первую ночь провела абсолютно без сна. Одновременно я сделала неблагоприятное для себя открытие: мой возлюбленный храпел так, что сотрясались стены не только спальни, но и всей двуспальной проджектовской1 квартирки. Я не вчера родилась и знаю, что такое храп. Обычным храпом храпели мои родители, тетя, дедушка с бабушкой, первый муж и другие люди, разделить ночлег с которыми меня в разное время сводила судьба, но никто из них не храпел так залихватски громко, с присвистом, раскатами и перехватом дыхания, как мой ласковый, мой нежный Димочка. Под утро, измучившись вконец, я выскользнула из кровати, схватила свою подушку и одеяло, благо они у нас предусмотрительно были разные, заткнула уши ватой и потихоньку сбежала в гостиную на диван, где пролежала пару часов в беспокойной дреме, то и дело прерываемой бешеными скачками с пола на занавески и обратно кота Жопы-Мурзика. Котяра совершенно озверел то ли от перемены мест, то ли от внезапного избытка сексуальной энергии и стал абсолютно неуправляем. (Он был не кастрирован, так как Дима считал эту процедуру людским произволом над безответными домашними животными и категорически отказывался подвергнуть бедного Жопу-Мурзика подобной операции.) Часов в семь утра я вздрогнула от очередного прыжка кота с люстры на мой диванчик, и, печально осознав, что мне уже не уснуть в мою первую «брачную» ночь, открыла глаза навстречу новому дню. (Впоследствии кота пришлось отдать Н. и Ю. Они жили за городом, и Жопа-Мурзик стал приходящим котом. Уходил на гулянки к подружкам и возвращался домой, когда хотел. Однажды он просто не вернулся. Может, задрали еноты, а может, нашел иное пристанище.)

Так началась наша с Димой совместная жизнь, которая была полна взлетов и падений, то в горку, то с горы, и никогда, ни одной минуты, не пролегала аккуратно вымощенной дорогой по ровной, гладкой местности. Мы ссорились, неделями не разговаривали друг с другом, а потом, истомившись от одиночества, изголодавшись по любимому телу и голосу, как безумные, бросались в омут страсти.

Я знала, что Димка пьет, да он и не скрывал этого. Его любимым изречением было: «Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким умрет». Да, Димочка, ты был прав, повторяя эту пошлую присказку, ибо ты умер пятидесяти двух лет от роду совершенно, насквозь больным. Твой любимый благородный коньяк и утонченные сигареты «Dunhill», пропитав тебя до корней рано поседевших волос и кончиков пожелтевших и плоских, как часовые

1 Проджект (англ. «project») – городской дом для жильцов с низким доходом.

стекла, ногтей, медленно, но верно разрушали твой могучий, стойкий организм. Однажды

я переусердствовала, убирая квартиру, и стала отодвигать мебель, чтобы выгрести из-под дивана и кресел застрявшие там бумаги и разный мелкий хлам. Каково же было мое удивление, когда я обнаружила под диваном длинную цепь аккуратно выстроенных пустых бутылок из-под коньяка. Их было штук двадцать, устрашающе огромных, еще не успевших запылиться, откровенно зиявших опорожненностью, которая свершалась украдкой, скорее всего, прямо из горла (ибо грязных рюмок и стаканов рядом не валялось) – по ночам в гостиной, когда я спала. Мне стало страшно. Страшно за Димочку, который, очевидно, страдал беспросветным алкоголизмом, если мог опрокидывать и впитывать в свою плоть и кровь такое невообразимо огромное количество спиртного. Страшно за себя: ведь теперь наши жизни были тесно переплетены, и то, что ожидало его лично, косвенно ожидало и меня. А больше всего мне было страшно от сознания собственной слабости перед всесильной судьбой, неумолимым роком, который свел нас и гнал в пропасть. Я вытащила бутылки из-под дивана и, чтобы произвести впечатление на Димку, аккуратно выстроила их в прихожей. Они стояли как воззвание к трезвости и немой упрек любящей женщины. Но все мои усилия по борьбе с алкоголизмом оказались напрасны. Увидев бутылки, Димка только рассмеялся, произнес многозначительное и ничего не значащее «Ну, Леночка!», перешагнул через стеклотару и как ни в чём не бывало отправился спать. Засыпал он мгновенно в самых разнообразных позах – от «сидя на диване перед телевизором» до «сидя в кресле, сбросив пиджак и наполовину сняв брюки». Спал он крепко, особенно надравшись, и разбудить его было делом нелегким. А я потом проводила ночи без сна, придумывая, как наказать его, чтобы дошло, и что делать мне со своей жизнью, если я не смогу достучаться до Димкиного рассудка.

3

Дима лежал в гробу такой умиротворенный, навеки притихший, с иконкою в руках. Мне дали свечку, я с перепугу и по незнанию взяла свечку в правую руку и стала креститься левой. Меня молча поправили. Другие, те, кто стоял вблизи гроба, тоже держали свечки в знак того, что наш Димочка перешел в область света – в лучшую (загробную) жизнь. «Упокой душу раба божия Димитрия!» – молился отец Роман, и сестры его пели «Святый Боже…» высокими, воистину божественными голосами. Я плохо разбирала церковнославянские слова службы отпевания, но красота песнопения и величие обряда потрясли меня и успокоили мою бунтующую против Димочкиной смерти душу. За преступление заповеди человек снова обращается в землю, из которой взят, но, несмотря на множество грехов, он не перестает быть «образом славы Божией», созданным по образу и подобию Божиему, а потому Святая Церковь молит Господа по его милости простить усопшему грехи его и удостоить его Царствия Небесного. «Упокой душу раба божия Димитрия!» – повторяла я вместе с батюшкой, и тихие слезы смирения капали мне на руку и на свечку.

Дима был необычайно талантлив, настоящий технический гений. Его в детстве прозвали «Кулибиным». За что бы он ни брался – от починки тонких ювелирных изделий до компьютеров – все ему удавалось, со всем справлялись его близорукие глаза и умные, чуткие руки. Вот друзья его, сотрудники, соседи и все прочие, кто знал о Димкиных способностях и его безотказности, и пользовались: внаглую несли к нам в дом на дармовую починку все подряд. Наша кладовка была завалена старыми телевизорами, магнитофонами, радиоприемниками и прочим хламом. В субботу и в воскресенье весь этот хлам раскладывался на кухонном столе вместе с инструментом, лупой, проводами и какими-то странными измерительными приборами и датчиками, которые призваны были

определить приспособляемость старого хлама к новой жизни. Дима чинил все и всем, никому не отказывал, а, когда предлагали смехотворную плату за его кропотливый труд, денег не брал, улыбался и повторял одно и то же: «Ну что вы, Петя, (Вася, Коля)!» Петя, Вася, Коля понимающе ухмылялись и доставали заранее заготовленную бутылку коньяка – водку Дима не любил и употреблял только в случае крайней необходимости, когда ничего другого под рукой не было, это знали все. Таким образом, вскорости за диваном оказывалось на одну пустую бутылку больше. Я долго терпела эту «благотворительность», но потом не выдержала и в один прекрасный день решительно очистила кладовку от поломанной техники и выбросила металлолом на помойку. С тех пор Димочка чинил только для дома, для семьи.

У Димы был сын от первого брака – Артем, или, как его звали домашние, Темка. Когда Дима привез Темку к нам, мальчику было четырнадцать лет. Он был небольшого роста (видно, еще не успел вырасти), коренастый, упитанный, со светлыми волосами, карими глазами и приятно-пухлым лицом. Таким я его запомнила, так как увидеть мальчика мне довелось лишь однажды. Очень скоро Темки не стало. Он покончил с собой. С тех пор прошло много лет, но я до сих пор не знаю, что двигало мальчиком – юношеская депрессия или какая-то другая страшная причина. (Позже Димин друг С. сказал мне, что это был несчастный случай. Я не знаю, кому верить и что произошло на самом деле.) Дима не хотел мне ничего объяснять, да я и не пыталась проникнуть в тайну его семейной трагедии. На похоронах было много народу. Все тихо шептались и утирали слезы. Мать Темки, Лена, была еврейкой, и хоронили мальчика по еврейскому обряду. В утешение (как будто что-то могло утешить Лену с Димой) раввин сказал, что драгоценный камень принадлежал Богу, а не отцу с матерью. Бог дал им этот камень только на время, а потом решил забрать его к себе. Когда открыли гроб, позволив Лене с Димой проститься с сыном, Лена закричала: «Мой нежный, мой ласковый мальчик! Зачем ты оставил меня?» Дима крепился, молчал, только непослушные слезы капали на темную, как всегда отутюженную, рубашку. Похоронная процессия потянулась длинной траурной лентой на кладбище Монтефиори. (Теперь на этом кладбище добавилась могила моего отца.) Над могилой я разрыдалась. К Диме подошла пожилая женщина, жена его начальника по работе (который пил всю жизнь и под старость излечился от алкоголизма), и, видя мои слезы, довольно громко сказала: «Дима, прошлой жизни не вернешь. Смотри, у тебя есть женщина, которая тебя искренне любит. Бросай пить, начни жить по-новому». Он только посмотрел на нее тяжелым, уничтожающим взглядом и отвернулся.

Смерть единственного сына была еще одним звеном в цепи трагических событий, которые выпали на долю потомков бояр Истратовых. Не помню точно, в каком году был безвинно осужден Димин дед и так в тюрьме и умер. Когда Диме было двадцать лет, в автомобильной аварии погибли его отец, мать и бабушка. В машине с ними был младший брат Володька, который чудом не погиб, но остался полуслепым инвалидом. Он потом женился на медсестре Тоне, которая выходила его. Володя тоже был алкоголиком, но, в отличие от Димы, его ситуация усугублялась отсутствием работы и занятости. Если Диму в состоянии подпития отличали веселость, говорливость и доброта, то брат его, наоборот, чем больше поглощал спиртного, тем становился мрачнее и агрессивнее. У Тони и Володи было двое детей: старший – Димка – и младший – Ярослав. Когда Ярославу (Славику) было 10 лет, его убило электрическим током: играл в деревне с ребятами и прыгнул с крыши сарая на оголенный электрический провод. Старший сын Володи, Димка, говорят, не пьет (хочется верить, что это так), но по жизни не очень устроен, меняет работы, институты, в тридцать лет еще не женат. Здесь я приостановлюсь, чтобы перевести дыхание и поставить точку на несчастьях семьи Истратовых. Как хотелось бы, чтобы эта

точка была окончательной! Но чувствую, что это еще не все, еще не до дна испита чаша их мучений.

Когда Дмитрий Истратов проходил интервью на радиостанции «Свобода/ Свободная Европа», его спросили: «Что вы умеете делать на радио?» – «Все!» – нимало не смущаясь ответил он. (В Союзе Дима проработал десять лет в ГДРЗ – Государственном доме радиовещания и звукозаписи – и действительно умел делать все: от починки техники до высококвалифицированной записи симфонической музыки.) И его, несмотря на весьма примитивное знание английского языка, приняли на работу – сначала по контракту, а потом очень скоро взяли в штат. Официальная Димина должность называлась «producer» (по-русски – звукорежиссер и звукооператор), то есть он занимался подготовкой передач на всех восточноевропейских языках, от русского до румынского. Записывал, монтировал и пересылал материалы в Мюнхен, откуда они транслировались по месту назначения. Дима был трудоголиком и в работе добивался совершенства. Вставал он рано, долго раскачивался, казалось, никуда не спешил, сидел на кухне, курил натощак и выпивал одну за другой несколько чашек крепкого черного кофе без сахара, но зато с лимоном. Очень он любил это пойло. Я также подозреваю, что он уже с самого утра слегка прикладывался к бутылке, хотя прямых доказательств у меня нет: спешила на работу и ничего не замечала вокруг. Жили мы в то время в отдаленном районе Бруклина, Канарси, до Манхэттена надо было добираться час-полтора – автобусом и сабвеем. Дима отдал мне свою машину, и я уезжала на работу часов в девять, а он – и того позже. Прибывал он на радио где-то часов в одиннадцать и работал до поздней ночи. Надо было записать и переслать в Мюнхен все, что радиокорреспонденты приготовили за день. Звукорежиссеров было не так много, некоторые постоянно отпрашивались по личным делам, другие часто болели или просто волынили, третьим не хватало мастерства, их надо было учить. А Дима твердо знал и постоянно повторял: «Show must go!»1 Здоровый, больной, трезвый и не очень, он с блеском справлялся с любой задачей звукозаписи. Начальство его ценило, и очень скоро Истратов получил повышение – стал заместителем главного звукорежиссера. А потом, после внезапной кончины Ф., был назначен главным звукорежиссером вместо него.

Дима очень любил работать с Н. из украинской редакции. Она была в прошлом диссиденткой и прошла суровую школу советских лагерей, что нисколько не испортило ее характера и не лишило доброжелательного отношения к людям. Н. помогала всем. У нее дома вечно кто-то гостил и столовался. (К слову сказать, она сделала макет моей первой книги стихов «Монолог последнего снега» и не взяла за это ни копейки.) Одевалась она строго и просто: темная юбка, белая вышитая блузка, волосы стянуты на затылке тугим узлом. Н., как и Дима, работала тщательно, не спеша, и тоже стремилась в работе к совершенству. Они иногда засиживались на радио до полуночи, потом Дима провожал ее до автобуса в Нью-Джерси и сам отправлялся сабвеем и автобусом в Канарси. Приезжал он домой в два-три часа ночи. Я жутко волновалась, не спала. Мобильных телефонов тогда не было, а Дима не очень-то баловал меня ночными звонками из автоматов. Я поглядывала на часы и ждала, когда послышится знакомое позвякивание ключей. («О как люблю я звон ключей, когда ты открываешь дверь…») Как только открывалась дверь, я успокаивалась и засыпала. Такова была моя женская доля, которую я для себя выбрала. Вечное ожидание, беззащитность от неотвратимого, зыбкость существования на семи ветрах, страх, любовь, борьба с ней и за нее.

Однажды Дима, как это часто случалось, не пришел ночевать и не позвонил. Напрасно я крутилась в кровати без сна, беспомощно поглядывая на часы. Ключи в двери

1 Шоу должно состояться (англ.).

упорно не хотели звенеть, проклятая дверь не подавала признаков жизни. Не помню, как я просуществовала до утра и не свихнулась. Помню только, что проклинала тот день, когда встретила Диму, и в сердцах подумала или произнесла нечто вроде: «Чтоб тебя, пьяницу, забрала полиция!» Пожелание мое чудесным образом сбылось, хоть я не была ни пророчицей, ни ведьмой. В девять утра мне позвонила Н. К. и сообщила, что ночью, когда Дима ехал из Нью-Джерси (кому-то что-то помогал то ли чинить, то ли записывать), его остановили полицейские за превышение скорости, а потом, когда заметили в салоне машины начатую бутылку шампанского, заставили дышать в трубку. Конечно же, уровень алкоголя оказался выше нормы! Полицейские Нью-Джерси славятся своей неумолимостью. Удостоверение сотрудника радиостанции «Свобода/Свободная Европа» не помогло. На моего мужа надели наручники и повезли его в участок. Там завели дело о вождении автомобиля в нетрезвом виде и разрешили позвонить кому-нибудь, чтоб Диму забрали домой до суда. Мне он звонить не решился, так как «не хотел меня огорчать». Вместо меня Дима позвонил Н. и Ю., которые по сигналу тревоги приехали с Лонг-Айленда (не ближний конец), чтобы под расписку выручить друга и отвезти его домой. Эта история стоила нам обоим более тысячи долларов в суде, а также лично мне – бессонной ночи, а Диме – его водительских прав. Пришлось нашу «шевроле» «Малибу Классик» в срочном порядке переписывать на мое имя, так как Дима упорно не хотел пройти обязательный курс лекций для тех, кого застукали при вождении в нетрезвом виде. А без этого курса невозможно было восстановить права. В итоге в течение десяти лет мне приходилось выполнять роль официального шофера нашей семьи, а неофициально… Дима, конечно, водил машину и без прав. У нас в Нью-Йорке таких водителей, думаю, каждый третий.

4

Внешне Дима был ну прямо русский богатырь. Косая сажень в плечах, невероятно сильные руки. От неожиданности его мощного рукопожатия кривились весьма крепкие мужчины. В действительности же он был весьма хрупкого здоровья, на которое старался не обращать внимания, пока жареный петух не клюнет. Страдания пришли к Диме слишком рано. Когда ему было три года, у него внезапно случился парез лица. Одна сторона лица вдруг оказалась серьезной, другая – застыла в постоянной улыбке. К счастью, это заболевание продлилось недолго, и через несколько месяцев детское личико вернулось в прежнее симметричное положение. С раннего детства Дима носил очки по причине чудовищной близорукости. От физкультуры и армии, естественно, был освобожден. На дневное отделение Института связи его не приняли – военная кафедра забраковала. Пришлось поступить на вечернее, а потом перейти на заочное (рано женился, надо было кормить семью). В общем, вся эта учеба в институте была весьма условной, так как в области физики Дима образовал себя сам, еще будучи подростком, и его теоретических и практических знаний было достаточно, чтобы самому читать лекции и вести лабораторки. Когда ему было лет двадцать с небольшим, он устроился на работу звукооператором в ГДРЗ, где и оставался лет десять вплоть до эмиграции в Америку в 1980 году.

Больные глаза дали о себе знать катарактой. Первую операцию Дима перенес, когда ему не было еще и тридцати лет. Делали эту операцию под местным наркозом, и в глаза бил яркий свет. Когда Дима пожаловался хирургу на невыносимость яркого света, тот беззлобно выругался матом и сказал: «Мы в потемках, блин, не работаем». Вторую катаракту удалили в Америке. Врачи запретили Диме носить что-либо тяжелее авторучки, а он, испытывая судьбу, помогал друзьям грузить мебель и даже рояль. Расплата пришла очень скоро – началось отслоение сетчатки. Дима ослеп на один глаз, никому ничего не сказал и просуществовал в полуслепом состоянии неделю. Потом все же опомнился, признался мне, что ослеп, и мы немедленно поехали к офтальмологу, который оперировал Димину катаракту. Офтальмолог осмотрел Диму, ужаснулся, сказал, что мне надо было взять молоток и стукнуть мужа по голове за упрямство и глупость, потом немедленно направил нас к одному из лучших специалистов по сетчатке – доктору Чену. Операция была назначена на следующий день. Нельзя было терять ни одного дня. Чен каким-то особенным способом приморозил сетчатку на место. Но зато потом, чтобы она снова не отслоилась, Диме пришлось лежать месяц на животе головой вниз. Эта была тройная пытка, так как в дополнение к неудобству позы Диме нельзя было ни пить, ни курить. Он стойко выдержал месяц – и только.

Как-то вечером я приехала с работы и увидела Диму одетым. Он сказал, что хорошо себя чувствует и спустится в магазин за сигаретами. В этот вечер он домой не вернулся. Не вернулся он и на следующий день. Машины на стоянке не было. Когда Дима задерживался или исчезал, я обычно звонила его близким друзьям. А на сей раз никто ничего не знал о Димином местопребывании. Позже Н. сказала, что Димка приехал к ним на Лонг-Айленд поздно ночью, пьяный вусмерть и уснул прямо на раскладушке на веранде. Добудиться его не было никакой возможности. Он прожил у них две недели, пребывая в беспробудном запое. Это был его первый уход от меня, от моей чрезмерной любви и назойливой заботы, от моих претензий и упреков. Попытка вырваться из обычных уз нормальной семейной жизни на волю, бегство в никуда. Он вернулся. И еще один раз после этого он убежал от меня и тоже вернулся. Его второе бегство было неожиданным и коварным. Удар в спину. Накануне все было спокойно-хорошо, ничто не предвещало бури. Я работала в субботу в библиотеке где-то в негритянском районе. Вдруг он мне звонит на Reference Desk1:

– Лена, я от тебя ухожу.

– Как уходишь? Почему?

– Мне тяжело с тобой. Все. Больше ничего не спрашивай.

– Куда же ты пойдешь? – Я начала плакать. Прямо на рабочем месте, перед читателями и сотрудниками. Слезы текли по щекам и капали на свитер, и я никак не могла остановить их упрямый поток.

– Я поеду на Лонг-Айленд к Валерии.

– Не уезжай. Тебе там будет плохо. Я люблю тебя. – Бывшая знаменитая балерина Валерия жила на Лонг-Айленде в собственном доме. Она уже тогда была смертельно больна, перенесла операцию, но все еще держала балетную студию и каждую зиму ставила дежурный «Щелкунчик». Дима помогал ей записывать музыку и во время спектаклей исполнял роль звукооператора. О покойниках плохо не говорят, но Валерия была практична и жестока. Она умела заставить окружающих беззаветно и бескорыстно служить искусству. Искусством была она, Валерия. Стало быть, служили ей. Ее подруга К. моталась на Лонг-Айленд из Нью-Джерси по нескольку раз в неделю, при этом еще ухитрялась где-то работать и воспитывать детей. Дима и К. были искренне привязаны к Валерии и пахали на нее все уикенды. Так случилось, что нам с Валерией не довелось встретиться, но мы заочно не любили друг друга. Я не любила ее за эксплуатацию Димы, а она меня – не знаю, за что. Может, просто ее не устраивало, что я существую и отрываю Диму от служения искусству, то есть – ей? Валерия весьма скептически относилась к нашим с Димой отношениям и считала, что я ему не пара. Не знаю, что уж она ему обо мне наговорила, но Дима на сей раз послушал ее совета и решил меня оставить.

– Давай не будем это обсуждать. Все. Я ничего не беру. За вещами приеду позже. Дэвид меня отвезет.

Дэвид и Фэй были мои соседи и преданнейшие друзья, но даже они не смогли отказать Диме. Дима повесил трубку, а я застыла с трубкой в руке и продолжала молча

1 Справочный стол (англ.).

рыдать на глазах у читателей и сотрудников. Это была негритянская библиотека в самом беспокойном районе Бруклина – Бедфорд-Стайвесант. Меня там особо не знали. Я была для них просто белой женщиной, библиотекарем, помогающим им по субботам, так как моя библиотека была в субботу закрыта. Зрелище было весьма необычным. Среди абсолютного большинства черных лиц – единственное белое лицо в слезах. Но, видно, чернокожие привыкли к страданиям. Никто меня ни о чем не спрашивал. Они, наверное, что-то поняли, но из деликатности даже не спросили, что произошло. Роняя слезы, я продолжала сидеть на Reference Desk и отвечать на вопросы.

Дима прожил у Валерии недели две. Потом вдруг стал звонить мне домой, жаловаться, что очень шумно, женщины все время ругаются матом, и нет никакой возможности выспаться. Валерия дала ему в пользование маленький старый «Датсон», крошечную, смешную машинку. Дима погрузил свое уставшее от недосыпа тело в «Датсон» и уехал в Квинс. Кто-то помог ему там снять комнатенку. Комната была проходной, абсолютно без мебели, спать приходилось на полу. Все это Диме очень скоро порядком надоело, и он приехал ко мне, как бы за вещами. Не знаю, как он обходился без вещей целый месяц. Приехал трезвый, успокоенный, блудный возлюбленный, осознавший удобство жизни в тихой квартире, на своем диване, с любящей женщиной, которая хоть и ругала его иногда, но за дело и, по крайней мере, не матом. Я приняла его мирный настрой раскаявшегося грешника и предложила остаться. И он остался наконец навсегда – до самой смерти. А через полгода я серьезно заболела, и ни один врач не мог понять, что со мной. Мы вместе с Димой пережили мою болезнь с преддверием смерти и мое чудесное исцеление. Именно тогда, в самый разгар кошмара моего странного заболевания, Дима осознал, что любит меня, и признался мне в любви. До этого любила только я, а он как бы ко мне хорошо относился, и только. Я лежала на кровати в полудреме с отсутствующим выражением лица, а Дима гладил мои спутанные волосы и повторял: «Знаешь, я люблю тебя, я очень тебя люблю». Может, это его признание в любви способствовало моему спонтанному выздоровлению?

Прожив три года во грехе, мы решили пожениться. К тому же Дима случайно узнал, что он уже давно разведен. Оказывается, когда он ушел от семьи, Лена подала на развод и, как брошенная жена, очень скоро его получила. Диме была послана копия свидетельства о разводе, которую он не получил, так как постоянно менял место жительства. И снова была весна. Стоял май 1988 года. Мы сочетались законным браком в обшарпанной мэрии города Бруклина, без раввина и без батюшки. На мне был белый летний наряд с кружевами на открытой спине. Кажется, это было первое дорогое платье, которое я позволила себе купить за девять лет жизни в Америке. Диме и Гоше были куплены легкие светло-бежевые костюмы. Свидетелями были Сережа и Оксана (та самая Оксана, которая меня отправила на радиостанцию «Свобода» «случайно» встретить Диму). Свадьбу сыграли в местном русском ресторане «Метрополь». Присутствововали мои друзья и сотрудники, всего человек двадцать. Родственников со стороны жениха и невесты не было. Все наши родственники остались в Москве, и пригласить их на свадьбу было делом сложным, так как железный занавес в то время еще окончательно не рухнул. Среди моих сотрудников были две негритянские пары. Я беспокоилась, что они не впишутся в чисто русско-загульную атмосферу ресторана. Боялась, что за соседним столиком какая-нибудь пьяная рожа отпустит расовые комментарии. Мои опасения оказались напрасны. Ничего такого, слава богу, не произошло, и мои чернокожие сотрудники ели, пили и отплясывали наравне с русскими. Из Диминых друзей, демонстративно или из безразличия, никто не явился, хотя мы позвали Ю. и А. с женами. Может быть, они считали меня неподходящей женой для Димы, а может, зная Диму, предвидели обреченность нашего брака. Я тогда жутко обиделась на них, но сейчас понимаю, что они были по-своему правы.

Быть Диминой женой было очень трудно. Тем не менее, худо-бедно, но мы после свадьбы прожили вместе еще двенадцать лет.

5

Примерно до четырнадцати лет Гоша смотрел Диме в рот и слушался его беспрекословно, так как его собственный отец, потерпев полное фиаско в этой роли, смылся в Сан-Франциско, где проживает и по сей день. Но Дима, потеряв родного сына, так и не смог найти ему замену в сыне приемном. Гоша рос красивым живым ребенком, одинаково способным к наукам и искусству. Он блестяще учился, рисовал и играл на пианино. Мы водили его на каратэ и обучали игре в теннис, брали с собой в отпуск. Дима не жалел денег на всех и вся и на Гошу – в частности. Одиннадцатилетнему Гоше был куплен компьютер. Ему ни в чем не отказывали. Хотел рыбок – покупался аквариум, желал птичек – приобретали попугайчиков. Дима честно старался быть Гоше хорошим приемным отцом, но полюбить Гошу так и не смог, хотя в детстве и отрочестве Гошу любили все: бэбиситтеры, мои подруги, Гошины друзья-одноклассники, учителя, соседи. Гоша притягивал, он был lovable1. Дима продолжал горевать о Темке, хотя на могилу сына ездил редко. Говорил, что Темка у него внутри. На Гошиной бармицве2 Дима исполнил роль отца, как положено, но из глаз его текли слезы. Он, наверное, думал о том, что у Темки не было бармицвы, у Темки вообще ничего не успело быть. Гоша чувствовал, что Дима его принимает, как моего сына, но не любит. К четырнадцати годам у Гоши в душе созрел обычный протест подростка против окружающего мира. Самым близким (локально) и удобным объектом этого протеста оказался Дима. Гоша бунтовал, огрызался, грубил. Дима отвечал ему резкостью, воспитывал, унижал. Я оказывалась между, не знала, чью сторону принять. В конце концов, как истинно еврейская мать, заступалась за сына. Моя реакция была спонтанно неправильной. Я нравственно калечила Гошу и портила и без того сложные наши отношения с Димой.

Под Рождество 1990 года в лифте нашего проджектовского дома в Канарси на меня напали два негра. Один стоял на шухере, другой вырвал мою сумку, прыснул мне в лицо какой-то гадостью и приложил спиной о стену лифта. На меня нападали и раньше, но это случалось на улице, вне нашего дома, и быстро забывалось. На этот раз последствия оказались гораздо сильнее и психологическая рана – глубже. Она не затягивалась, гноилась. Я возненавидела Канарси и наш дом. Не могла одна войти в лифт, ходила на восьмой этаж пешком. А если решалась пользоваться лифтом, то рядом должен был находиться кто-то ещё. Не важно кто – сосед, сын, муж, инвалид с палкой, убогая старуха. Эта психологическая зависимость грозила перейти в хронический недуг. Надо было очень быстро что-то предпринимать. Мы с Димой срочно занялись покупкой нового жилья. На дом не потянули, кооп3 Дима отказался покупать наотрез. Почему-то все коопы ассоциировались у него с тараканами, застарело-вонючими ковровыми покрытиями и вечными именинами над головой. Оставалось купить кондо4. Тут Дима проявил упорство и оперативность. Не слишком ориентируясь на рынке жилья, мы в срочном порядке купили первое попавшееся кондо по сравнительно доступной цене. Affordable condo!5 Двухэтажное, со скайлайтами6 в потолке, двумя туалетами, тремя спальнями и огромной кладовкой. Не слишком много кафеля, зато высоченно-кафедральные потолки, изобилие света и балкон с выходом на тихий задний дворик. Переезд назначили на 30 июня, мой день рождения. Таких подарков мне еще никто не дарил! Стояла липкая, влажная, нью-йоркская жара. Грузчики, молодые, здоровые ребята, обливаясь потом и поглотив невероятное количество жидкости, закончили переезд

1 Милый, обаятельный (англ.).

2 Бармицва – еврейский религиозный обряд посвящения мальчика в мужчину.

3 Кооп – сокр. от «кооператив» (англ.).

4 Кондо (сокр. от «кондоминиум») – многоквартирный дом с квартирами в частной собственности (англ.).

5 Кондо по карману! (англ.)

6 Скайлайт – световой люк в потолке (англ.).

лишь к девяти часам вечера. Дима, зная мою плохую «засыпаемость», тем более в жару, первым делом распаковал кондиционер и занялся его установкой. У Димы уже тогда было больное сердце, но он не жаловался, и я ни о чем не догадывалась. Кондиционер был установлен, мебель расставлена вдоль стен, посреди комнат громоздились бесчисленные коробки с вещами. В доме, кроме нас и молодой итальянской семьи, никого не было. Стояла устрашающая тоской по старым пенатам тишина. Я побежала на улицу выносить мусор, села внизу на лестнице, обхватила голову руками и начала громко и безутешно рыдать. Мне стало страшно. Я почти выла. Надо мной дамокловым мечом нависло слово «mortgage»1. «Куда ты меня привез? Что нам теперь делать?» – причитала я. Дима проявил твердость, дал мне выплакаться, не успокаивал. Знал, что я отойду, поплетусь наверх и до ночи буду распаковывать коробки.

Первым обрел счастье Гоша. В его распоряжении был целый второй этаж с собственным туалетом, душем и шкафом walk-in2. Для четырнадцатилетнего подростка скачок из проджектовской квартирки для малоимущих в мир кондо равнялся полету в космос. Я постепенно приучила свое сознание к слову «mortgage». Поняла, что выплаты не так страшны и что мы, скорее всего, не пойдем по миру с протянутой рукой. Дима стал раньше приходить с работы. Прежде ему было только к кому приходить, теперь добавилось – куда приходить. По субботам и воскресеньям он занимался домом: развешивал люстры, подкрашивал, подмазывал, заменял обычные двери французскими и проводил телефонные и телевизионные кабели. Мы оборудовали наш уютный балкончик, покрыли его зеленым ковриком а ля трава, поставили стеклянный столик с садовыми креслами и просиживали там вечера напролет. Дима играл на гитаре и пел. У него был приятный тихий голос и абсолютный слух. (Когда-то в детстве он окончил музыкальную школу по классу виолончели, а потом в юности выучился играть на гитаре.) Из его репертуара я больше всего любила «Вишню» и «О бедном гусаре замолвите слово…» Дима исполнял также песни Высоцкого. Написал он несколько песен и на мои стихи. (Как хорошо, что я сумела их записать! Теперь слушаю и плачу.) Это было время апогея нашей любви. Нам было по сорок три. Тогда мне казалось, что сорок три – уже очень много. А теперь, когда время повернуть вспять невозможно, я понимаю, как молоды мы тогда еще были, и горюю о наших вечерах на балконе и ночах любви под скайлайтом, сквозь который светили звезды.

Счастье длилось недолго. Димино больное сердце обернулось бедой. На backyard party3 у Х., сотрудника русского отдела «Свободы», было людно, шумно, не очень весело, зато – обилие еды и еще больше спиртного. Пили все, кроме меня, ибо я вообще не пью, так как любой алкоголь усугубляет мою бессонницу. Дима прибыл на тусовку, уже изрядно накачавшись дома, и продолжал поглощать коньяк невзирая на мое недовольство. Не желая с ним ссориться на виду у всей радиобратии, я отошла в сторону, смирившись с ролью печально-молчаливой жены. О как я ненавидела эти обязательные тусовки! Непьющая, некурящая и не слишком разговорчивая, я не умела и не хотела подстраиваться под общий элитарно-загульный тон. Я ревновала Димку к радиоборзописцам от политики и литературы, но вынуждена была терпеливо смирять свою гордыню, ибо это была его среда, его коллеги и собутыльники.

Я отыскала Диму глазами. Он почему-то лежал на голой земле. На лице – боль.

– Что с тобой?!

– Мне нехорошо. Трудно дышать. Тут больно.

– Я сейчас вызову ambulance.

1 Ипотека (англ.).

2 Комната-шкаф (англ.).

3 Вечеринке на заднем дворе (англ.).

Я побежала в дом к телефону. Меня остановил Х.: «Не надо никуда звонить. Он

просто пьян». Х. очень не хотелось прерывать вечеринку вызовом полиции и «скорой помощи». Он прежде всего хотел сохранить свое лицо перед соседями.

– Мы должны вызвать ambulance, – поддержал меня старейший и наиболее порядочный сотрудник «Свободы» – А.

Полиция и ambulance прибыли мгновенно. Лонг-Айленд – не Бруклин. Диме дали кислород и отправили в больницу Стоуни-Брук. Поставили диагноз – инфаркт. К счастью, инфаркт оказался не обширным. Через два дня Дима позвонил мне домой и немедленно потребовал сигареты. Я послушно привезла. Знала, что он все равно их раздобудет. Не от меня, так от кого-нибудь другого. А еще через пару дней Дима отказался делать стресс-тест и какие-то другие процедуры и выписался из больницы вопреки совету врачей. В этом был весь он, Дмитрий Истратов.

После инфаркта какое-то время Дима не пил. Думаю, что испугался. Кому охота умирать в сорок три года? Для подкрепления сего знаменательного состояния его души и тела я повела Диму к психологу. Одного сеанса было достаточно, чтобы Дима проникся презрением к целителям человеческих душ. «Никакие шринки1 мне не нужны!» – отрезал он. – «Хочу – пью, не хочу – не пью!» Через пару месяцев я снова начала вытаскивать бутылки из-под дивана.

6

Приехал из Москвы мой отец с женой. Дима временно отдал им свою комнату. На таможне в «Шереметьево» у отца отобрали дорожную сумку. Она почему-то по габаритам не проходила в салон самолета. (На самом деле надо было дать таможенникам взятку.) В сумке остались все лекарства. В суматохе папа с Розой об этом позабыли. А может, подумали: «Все ж в Америку едем. Там лекарств хватает». Все оказалось значительно сложнее. Привычных лекарств под рукой не было, пока подбирали местные аналоги – у отца началась депрессия. Страдал он ужасно. На него было жалко смотреть. За депрессией последовал рак. Дима проявил по отношению к моему отцу воистину сыновнюю заботу и чуткость. Дима всегда проявлял чуткость к старым, больным и слабым. Вот только к пятнадцатилетнему тинейджеру Гоше Дима не подобрал ключика.

Полоса болезней продолжалась. Следующей жертвой пал Гоша. В школе – стресс, дома – напряженка с отчимом, к тому же генетика подкачала. У Гоши тоже началась депрессия. Я хотела парня лечить. Дима был против, не находил нужным. Нашли гомеопата из Москвы. На какое-то время помогло.

Среди общего печального настроя все же выпадали и счастливые дни. Как-то мы умели их выкраивать из темной ткани жизни. Приглашали гостей, устраивали посиделки и барбекью на балконе. Дима играл на гитаре и пел гусарские песни и «Вишню». Он стал отменным спецом по приготовлению гамбургеров. Они получались сочными, well done2 и, как говорил Дима, «хорошо втягивались». Гамбургеры запивались пивом. Дима иногда переходил на пиво. Это у него называлось «меньше пить».

О предполагаемом закрытии радиостанции «Свобода/Свободная Европа» говорили годами. Поговорят-поговорят – и перестанут. Никто в это особенно не верил. Тем не менее, гласность, перестройка и падение железного занавеса навели Конгресс на размышление о нецелесообразности дальнейшего существования радиостанции. Сказано – сделано. Нью-йоркский филиал сократили до министудии, почти до радиорубки. Бόльшую часть сотрудников уволили с выходным пособием – в зависимости от выслуги лет. Некоторых отправили в Мюнхен или в Прагу. Дима никак не ожидал, что останется за бортом. Все надеялся, что оценят его заслуги и оставят в Нью-Йорке. Заслуги оценили. Пришло благодарственное письмо, подписанное самим президентом Клинтоном. А потом – коленом под зад…

На Димино выходное пособие мы купили новую машину, перефинансировали

1 Shrink (сокр. от “head-shrinker”) – психиатр (англ., сл.).

2 Хорошо прожаренными (англ.).

кондо и сделали ремонт. Оставалось пособие по безработице – 1200 долларов в месяц. А что дальше? Не успели ничего придумать. Пришла болезнь и все за нас решила.

Дима слабел на глазах. Он перестал есть, пить и ходить в туалет. Неумело лечил себя голодом, сам не зная, от чего. Впрочем, это я не знала, от чего. Дима, конечно, понимал, что с ним происходит, но со мной не делился и упорно отказывался идти к врачу. Он уже мало что соображал и чуть не сжег дом сигаретой. (Курить он так и не бросил.) Я ходила как в тумане, ожидала самого худшего, но ничего не предпринимала. Решительность проявил мой отец. Он заставил меня уложить Диму в госпиталь. Это сделать было нетрудно, так как Димина воля была парализована.

Госпиталь Кони-Айленд! Два месяца я ходила туда каждый день, как на работу. Диму спасли, ему удалили два огромных камня величиной с гальку – один из почки, другой из мочевого пузыря. Его спасли, но до конца дней своих (а прожил он еще шесть лет) Дима оставался инвалидом и ходил с трубкой. После больницы он отдыхал, набирался сил, загорал на балконе. К тому времени мы ему оформили пособие по инвалидности. Денег было негусто, но зато жизнь текла спокойно и без надрыва. Какое-то время Дима не пил. После лета на балконе и моей диеты он похудел, загорел и хорошо выглядел. У него появились силы и желание что-то еще сделать в этой жизни. Я понимала всю хрупкость его здоровья и очень боялась, что он возьмется за нечто тяжелое, собьется с налаженного нами с таким трудом ритма и погубит себя. Я предлагала ему заняться чем-то на дому, чинить технику, оборудовать дома маленькую студию. Все это было ниже Диминого гения, его высоких амбиций и планов. Просидев год без дела, он изголодался по настоящей работе, Работе с большой буквы. Тут как раз подоспели бывшие коллеги – Е. и Ю. – и предложили ему технически создать Польское Радио с нуля: закупить оборудование, смонтировать его и начать трансляцию передач. Дима согласился. Надо было добираться до Форта-Ли в Нью-Джерси. У нас была одна машина, на которой я ездила на работу в Канарси. У Димы не было ни машины, ни водительских прав, которых он лишился десять лет назад. Но это его не смутило. Первое время он пользовался сабвеем и автобусом – часа три в один конец. Затем решительно пересдал на права и купил себе машину, огромный «форд» «Меркьюри Кугар». Через пару месяцев Польское Радио было открыто, и Дима оказался более не нужен. Он серьезно заскучал. Я денно и нощно капала ему на мозги, пытаясь заставить делать что-то кустарное дома. Он наотрез отказывался. Тут-то и возник С. К. с идеей нового русского радио «Народная Волна». С. Дима знал еще по Москве. Друзья юности, они снова встретились в конце 80-х, когда С. наконец выпустили из отказа. Приехав в Нью-Йорк, С. не гнушался тяжелой и непрестижной работы. Чинил телевизоры, грузил мебель. В конце концов, Дима устроил С. на радиостанцию «Свобода», предварительно предупредив: «Не справишься – уволю». С. справился, а уволили их обоих. В начале 80-х Дима уже пытался создать первое русское радио. Но бизнесмен он был аховый, и радио вскоре распалось. Теперь ситуация была иная. Нашлись вкладчики и финансисты. От С. требовалось умело вещать, а от Димы – обеспечивать техническую сторону, транслировать в эфир и записывать рекламу. С. было страшно, Диме, наверное, тоже, но он, как супермен, никому в этом не признавался. Я знала, чувствовала интуицией жены, что это радио будет Диминой лебединой песнью. Я отговаривала его от этой затеи, умоляла, просила, плакала… Дима стоял на своем: «Лучше я скорее помру, но зато перед смертью сделаю нечто значительное». Все мои доводы и уговоры были бесполезны. Обстановка дома накалялась. Дима и Гоша откровенно не переносили друг друга. Дело доходило до мордобоя. Надо было что-то предпринимать. Я не могла выгнать Гошу на улицу, отправить его к отцу я тоже не могла. Решили продать кондо и жить на две квартиры. Это решение мне тогда казалось единственно правильным.

Как только Дима и С. взялись за создание радиоканала, у Димы случился еще один инфаркт. Муж стойко-варварски перенес его на ногах и даже не обратился к врачу. С. понимал, что Дима болен, но не догадывался, насколько все было серьезно. У Димы не

было сил вылезти из машины, но он упрямо занимался радио. Даже смерть испугалась его силы воли и на время отступила. В августе 1997 года «Народная Волна» вышла в эфир. Нарастала ее популярность. С. стал легендарным ведущим, а Дима скромно нажимал кнопки. Он никогда не вылезал вперед и искренне радовался славе друга. Они вещали рано утром, с шести до восьми – в так называемое prime time1. Дима вставал в три часа утра, накачивался кофе, сигаретами и на голодный желудок ехал в Манхэттен. Надо было вести передачу в прямом эфире, а потом записывать рекламу, ибо реклама – это деньги. Дима жутко уставал. Он делал все тщательно, но чрезвычайно медленно. Так что, случалось, что возвращался домой в шесть-восемь вечера. Ужинал и обедал одновременно, накачивался коньяком и ложился спать. И так пять раз в неделю. Он безумно любил свою работу, жил ею, но иногда ему осточертевала даже она, и хотелось бросить все и бежать, хоть на несколько дней, хоть на неделю. Пару раз нам все же удалось съездить в отпуск в Мексику и Массачусетс. Но какой это был отдых! Дима еле ходил, лицо опухло, ноги отекали, он задыхался. Потом он попал в аварию, так как в темноте не увидел бетонной сваи, и сломал ногу. Перелом долго не срастался. Дима провалялся дома несколько месяцев. «Show must go!» – и на радио Диме быстро нашли замену. Незаменимых людей нет. С.П. оказался достойным преемником. После перелома ноги Дима так и не оправился. Вышел на пару недель на работу, заболел гриппом и снова слег. Он очень исхудал. Работала одна почка, и то плохо. Садиться на диализ он не хотел. Дома он почти все время проводил в постели, много курил и разговаривал по телефону с друзьями. Слушал «Народную Волну», радовался ее успехам, как своим. Бывшие коллеги постепенно забывали о его существовании. Процесс нормально-закономерный. Кому нужен инвалид?

Незадолго до смерти Дима решил обустроить дома студию звукозаписи. Приехал С., привез оборудование. Дима вдруг ощутил огромный прилив энергии. Помирился с Гошей. Они простили друг друга. Дима вознамерился передать Гоше свой опыт, дать парню какую-то профессию, чтобы тот смог заработать себе на кусок хлеба. Гоша рьяно принялся составлять компьютерные столы и прикреплять к стене электрические провода. Я радовалась примирению мужа и сына, хоть оно и пришло слишком поздно. Диминых сил хватило на две недели. Гоша не терял надежды. Я же понимала, что это конец. Наступило резкое ухудшение и смерть.

7

Стоял морозный февральский день. Ярко светило солнце. Отпевание закончилось. Ко мне подошел незнакомый мужчина, чтобы выразить соболезнование. Я поблагодарила, спросила:

– Вы кто?

– Никто. Просто я очень благодарен этому человеку. Он для меня много сделал.

Так уж получилось, что Дима в жизни очень много сделал. Кроме работы на радио, которое было его стихией, Дима просто помогал людям. Кому что-то починил, кого записал, кого на работу устроил, кому подарил дорогую вещь, а кому – дал в долг последнюю тысячу долларов, не ожидая скорого возврата и возврата вообще. Он раздарил, растратил, разбросал себя, свой гений и свою жизнь, наслаждаясь процессом дарения, ничего не прося взамен. Прошло два года со дня его смерти, не так уж много, но вполне достаточно, чтобы забыть о существовании человека… Однако я думаю, что те, кто знал Диму Истратова, его забудут не скоро.

 

1 Лучшее время (англ.).

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Елена Литинская

Елена Литинская родилась и выросла в Москве. Окончила славянское отделение филологического факультета МГУ имени Ломоносова. Занималась поэтическим переводом с чешского. В 1979-м эмигрировала в США. В Нью-Йорке получила степень магистра по информатике и библиотечному делу. Проработала 30 лет в Бруклинской публичной библиотеке. Вернулась к поэзии в конце 80-х. Издала 10 книг стихов и прозы: «Монолог последнего снега» (1992), «В поисках себя» (2002), «На канале» (2008), «Сквозь временну́ю отдаленность» (2011), «От Спиридоновки до Шипсхед-Бея» (2013), «Игры с музами» (2015), «Женщина в свободном пространстве» (2016), «Записки библиотекаря» (2016), «Экстрасенсорика любви» (2017), «Семь дней в Харбине и другие истории» (2018), "У Восточной реки", (2021), "Понять нельзя простить" (2022), "Незабытая мелодия" (2023) Стихи, рассказы, повести, очерки, переводы и критические статьи Елены можно найти в «Журнальном зале», http://magazines.russ.ru/authors/l/litinskaya, периодических изданиях, сборниках и альманахах США и Европы. Елена – лауреат и призёр нескольких международных литературных конкурсов. Живет в Нью-Йорке. Она заместитель главного редактора литературного журнала «Гостиная» gostinaya.net и вице-президент Объединения русских литераторов Америки ОРЛИТА.

Оставьте комментарий