RSS RSS

Лиана АЛАВЕРДОВА. Из незабывших его можно составить книгу.

О книге Валентины Полухиной  «Из не забывших меня». Иосифу Бродскому. In memoriam. Томск, 2015. 496 с.

  

                Известие о смерти Иосифа Бродского стало для меня, как и для многих, шоком. Лично мы не встречались, но благоговение перед гением поэта, жившего, как я запоздало обнаружила, не за тридевять земель, а в пределах досягаемости, в Бруклине, но жгучий интерес ко всему, что было с ним связано, но восхищение перед его стихами! Я испросила согласия у мамы оставить детей на ее попечение, чтобы мы с мужем могли поехать в похоронный дом на Манхэттене для прощания с поэтом. На вопрос я ответила: «Мама, это все равно, как если бы умер Пушкин».

Так я тогда чувствовала. И продолжаю так думать до сих пор. Для меня оказалось необыкновенно  интересным сопоставить мысли и чувства других о Бродском – поэте и человеке – с собственными представлениями. После смерти автора гениальных стихов литература, вызванная к жизни его именем, росла и расширялась. Многочисленные воспоминания, исследования, публикация старых интервью, переводы текстов с английского и многое другое. Он не забыт. Рецензируемая книга – одно из свидетельств.

                В кругу литературы о Бродском и вокруг Бродского особое место заняла новая публикация – солидная книга, выпущенная издательством Томского Университета в 2015 г. Отрывки из воспоминаний, написанных прежде и по случаю этой публикации, стихи на русском и переведенные с целого ряда европейских языков, в первую очередь с английского, – все вокруг нашего героя, современником которого нам посчастливилось быть. Выпуску книги мы прежде всего обязаны подвижническому труду доктора наук, профессора Киллского университета (Англия) Валентины Полухиной, посвятившей жизнь изучению трудов и наследия Иосифа Бродского. Она же – автор первой монографии о нем: «Бродский – поэт для нашего времени».  

                Новая книга посвящений великолепно издана и в смысле эстетическом, и в отношении изобилия собранного материала. Более двухсот авторов самого разного калибра. Абсолютно оправданно, что том открывается стихоторением Анны Ахматовой с посвящением Бродскому, а заканчивается воспоминаниями и стихотворением Юза Алешковского. А между ними кого только нет!

                Без преувеличения можно сказать, что туда вошел весь цвет современной поэзии, от нобелевских лауреатов до имен малоизвестных широкому кругу. Добавлю к добросовестности составителей антологии, что были отмечены даже стихи, по тем или иным причинам не вошедшие в книгу. Нельзя пройти мимо академического Предисловия составителя антологии Валентины Полухиной, и ёмкого Послесловия пера профессора Томского Университета Вячеслава Суханова, обрамляющих объемистый, почти пятисотстраничный  труд. Не могу отказать себе в удовольствии процитировать слова последнего: «… поэтического гения, как показывает эта книга, нельзя завершить и тогда, когда он мёртв, потому что любые попытки завершения и овнешнения сталкиваются с потенциальной силой смыслов, открывающих возможность бесконечного диалога с ним. «Ведь он – чудо», к разгадке которого и приближает эта удивительная книга». 

                По словам Валентины Платоновны, она стала собирать стихи, посвященные И. Бродскому, еще при его жизни. Смерть поэта в январе 1996 года породила всплеск стихотворчества во всех концах земли – но и позже стихи, посвященные памяти Бродского, перекликаются с его строками, вызывают в памяти его высказывания, пишутся и будут писаться, подтверждая, что его присутствие в литературе укоренено навеки. Читая книгу, я словно очутилась в комнате, где одновременно говорит целая толпа. Жужжание беседы, где вперемежку – глубокие высказывания и скорбное оплакивание, эпатажные выкрики и признания в любви, искренняя скорбь и заумь, свести которую к формализму мешает только идеологическая затасканность термина. Словом – голоса, голоса, голоса… Но постепенно сквозь гул начали проступать отдельные темы, нити разговора. Их мне и захотелось обозначить.

                Его появление в поэзии. «…Бродский – явление, для нас неожиданное. Неожиданен сам факт возникновения его поэзии, граничащей с метафизикой» (Юрий Иваск). «Здесь каким-то чудом родился Бродский», – вторит ему Виталий Дмитриев.

                Его миссия. «В том  заключалось величие его замысла – всей своей жизнью-творчеством доказать естественную нерасторжимость жизни, смерти, любви, тупика и перспективы, воплотить это понимание в стихах и прозе…» (Яков Гордин).

                Для Александра Кушнера Бродский – это Атлант, удерживающий небесный свод, в то время как себе он уделяет более скромную роль придерживания края: «… Есть поэт, взгромоздивший на плечи/свод небесный иль большую часть/небосвода,- и мне остается/лишь придерживать край, ибо гнётся, /прогибается, может упасть». (Александр Кушнер). Заметьте, это он писал при жизни Бродского,  в 1981 году!

                Кем он был? «…Русский – еврей – латинянин – грек» (Давид Шраер-Петров); «невозвращенец, человек в плаще,/зека в побеге, выход в зазеркалье…» (Лев Лосев); «простой венецианский кот» (Евгений Рейн), «поэт-король, поэт-изгнанник» (Михаил Мейлах). Кастором, братом называет его Олег Охапкин, очевидно гордящийся, что получил гордое звание поэта от самого Юпитера – Бродского («Я – брат тебе, прости, тобой названный/Поэтом, – Полидевк, Зевесом данный/Последователь, право, не прямой, /Но истинный».  

                Ольга Кучкина соотносит Иосифа Бродского с библейским Иосифом Прекрасным, а Марина Бородицкая на этом сравнении построила целое великолепное стихотворение. Татьяна Вольтская в стихах на возможный приезд Бродского за год до его кончины сравнивает Поэта попеременно с Орфеем, Овидием, Одиссеем. (Все на букву «О», так уж вышло, отмечу мимоходом). Целый ряд поэтов, включая Нобелевского лауреата Дерека Уолкотта, проводят параллели между изгнаннической судьбой Бродского и Овидия.  Он еще при жизни Бродского писал: «Для его страны отказаться от него – всё равно, что для поэзии эпохи Августа исключить Овидия…».

                Мануку Жажояну в лице умершего Бродского видится не Орфей, а еврей-врач, однако и он не удерживается от игры в сравнения: у него Бродский – «Эней,/Сердцеед-основатель, а если точнее – Вергилий». Александра Корамыслова раскачивает от «Бродский – наше Ничего» (поди пойми, что имеется в виду. Вероятно, ощущение пустоты после смерти поэта, но может что-то иное?) до «Плачь, Поэзия Земли: закатился твой Юпитер». «Олимпийцем» называет Бродского Борис Рыжий, и не он один. После смерти «Вспоминаешь поэта, творящего, словно Бог…» (Елена Елагина). Вспомним автошаржи Бродского, изображающего себя с лавровым венком. Вот уж напророчил!

                Александр Алейник сравнивает ушедшего поэта со звездой. Поклоняется тени великого поэта, «бесплотной вертикали» Борис Херсонский. Для шведского писателя и переводчика Бенгта Янгфельдта Бродский – Бог искусства, Аполлон, который полюбил Эвтерпу в роли Тоски и Лучии ди Ламмермур (очевидно, вспоминая художественные пристрастия Бродского).             

                Посланцем Логоса» назвал его Александр Соболев. Самуил Лурье писал: «Он был именно тем, что в XIX веке называлось «властитель дум». Куда выше?     Что он сделал? Многое, очень многое! Например – расширил границы возможного. «Иосиф Бродский дал каждому «отдельному человеку» самый главный урок из всех возможных – ВСЕГДА ЕСТЬ ДАЛЬШЕ…» (Инна Кулишова).

                Соединил русскую поэзию с поэзией англоязычной. «…Бродский решительно привил русскому стиху традиции англоязычной поэзии. Это вывело его на новые рубежи, позволило <…> заговорить по-новому, резко расширить стиховые, философские и выразительные возможности» (Юрий Кублановский).

                Огромно его влияние на современников и потомков. Как заметил Борис Херсонский, «в поэзию Бродского очень нелегко войти, и из нее нелегко выйти».

                Вывел русскую поэзию на сцену поэзии мировой. Чеслав Милош писал: «Раньше русские писатели-эмигранты жили в каком-то автономном мире. <…> Бродский действительно захватил территорию и Америки, и вообще Запада, как культурный путешественник…. Его лингвистический подвиг состоит в том, что он приручает современную терминологию».            

                Бродский жил, по-высоцки, сжигая свечу с обеих концов, даже не в плане физическом, хотя и это было, сколько интенсивностью духовной жизни и творческим горением. «Идеал умственного ускорения является ключом к его великим достижениям (и его же пределам) как в прозе, так и поэзии и к его неизгладимому присутствию», – по словам американской писательницы Сьюзен Зонтаг.

                Его приверженность к рифмам, хотя и удивляла англоязычных авторов, отказавшихся от рифмы как поэтического инструмента, все же не могла не вызывать уважения в своей настойчивости и достижениями в этой области. «Бродский, классицист, был неистовым новатором в области рифмы, парадоксальным футуристом», – писал немецкий автор Ральф Дутли. Бродский, думаю, своим упорством в отстаивании рифмованного стиха подтверждал мысль Пруста, считавшего, что диктатура рифмы заставляет поэтов добиваться совершенства. Для Бродского было императивом задавать себе высочайшие и наитруднейшие задачи!

                Даже географически, в плане освоения культурного пространства, Бродский был открывателем новых территорий. «Он вторично открыл нам известнейший край» (Лев Свириновский).

                Конечно, это фрагментарное  многоголосье отнюдь не исчерпывающе, но все же показательно…

 

                Его поэзия. Меня переполняла благодарность к покойному Льву Лосеву, утверждавшему: «… он писал всё лучше и лучше и в последние три-четыре года жизни достиг умонепостижимого совершенства, и лиризм не покидал его до 28 января 1996 года»! Это мнение – в противовес тем умникам, делающим дежурный упрек (кто из литературных корифеев избежал его?), что творческий гений Бродского с годами шел на спад.

                Занятно, что «гением поэтической внятности» Михаилом Айзенбергом назван именно Бродский. Поэзия Бродского была внятной, но многослойной, непростой для восприятия.

                «Он сметал привычную картину навязанного нам типового панельного мироздания» – Елена Невзглядова.

                По мнению некоторых, Бродский сумел сказать все, что возможно. «Еще хочу сказать тебе о том,/что, собственно, всё сказано тобою/за нас за всех. Но нет от слов отбою,/и новый лист мараю…» (Элла Крылова).

                Когда-то я столкнулась с этим мнением, высказанным моей сверстницей. Зачем писать стихи, если невозможно написать лучше Бродского? Эта мысль меня настолько поразила, что запомнилась. С годами я понимала: мощная фигура Бродского загораживала горизонт не только моей знакомой (удобная отговорка!), но сотням и тысячам поэтов, «имеющим уши». Но как бы ни был велик поэт, ни у кого нет монополии на Слово. Оно неисчерпаемо. Оно само выберет достойный инструмент!

                Превознесение Бродского иногда доходит до прямого мифотворчества. Сказать, вослед Элле Крыловой, что Бродский был «миру чужд», кажется огромной натяжкой и звучит почти опереточно. Легко представить, с какой иронией сам  поэт выслушал бы подобное признание! Во всяком случае Бродский  отнюдь не математический гений Григорий Перельман, да и тот в конце концов сделал шаг в сторону земного существования.

                И тем не менее: «Он стал великим так давно и так уверенно, что нетерпеливые люди начали сомневаться в его величии – не потому, что он дал повод для сомнения, а просто из жажды перемен», –  метко заметил Леонид Костюков. Будто речь идет о политической, спортивной или эстрадной звезде.

                Уникальность его поэтической речи метафорично описал Пётр Вайль. «Стихотворение – как кардиограмма: всплеск пафоса сменяется иронической усмешкой. <…> Если «хлеб изгнанья», то «жрал… не оставляя корок».

                Энтони Хект в стихотворении, посвященном памяти друга, просит заметить: «каждой строкой, как жилка, пульсирует его боль,/словно попеременно смеются в ней жизнь и смерть».

                На парадокс указывает Станислав Баранчак: «…он был дидактичен, потому что был эстетом. Он был настолько чистым эстетом, что ему приходилось учить и проповедовать». А ведь метко замечено!

                Как он читал стихи.       Многие пишут о той оторопи, которую испытывали, слушая чтение Бродским своих стихов. «Почти испуг. Но сразу же отдаёшься этому напеву – странному, ни на что не похожему, – и понимаешь, почему Ахматова назвала эти стихи магическими», – пишет Александр Шмеман.

                «Причитаньем шамана, полного триумфатора действа» называет авторское чтение стихов Бродским британский поэт и джазовый пианист Рой Фишер. Действительно, воспринимать собственное его исполнение на слух (а как иначе?) почти невозможно. Надо как минимум, во-первых, иметь текст перед глазами и, во-вторых, попасть под завораживающее обаяние автора-исполнителя. Но и это само собою не дает никакой гарантии адекватного постижения. А возможно ли оно? Оставляю решение читателям.

                Декларация степени близости. Перескакивает с «ты» на «вы» и обратно в пределах своих двадцати сонетов Элла Крылова. Олег Охапкин и Евгений Евтушенко  называют Бродского братом. Последний, правда, уточняет: «брат мой, враг мой» и сокрушается, что при жизни  не договорил с Бродским, что их рассорили.

                О невстрече сокрушается Татьяна Вольтская, о не-письме Вера Павлова. У Бахыта Кенжеева вырывается: «При жизни мы встречались редко. Я/ был слишком горд, чтоб ударяться в поиск/контактов с мэтром…».

                Уверена, не он один… Вспомним отношение Бунина к Толстому,  Ахмадулиной  к Ахматовой: своеобразные ножницы между желанием быть рядом со своим кумиром и чувством благоговейного трепета. Что подводит нас к теме…

                Отношение к Бродскому. «Он сам пробуждал в нас слишком много чувств помимо любви: восхищение, уважение, у самых глупых – зависть, у самых добрых – жалость» (Леонид Костюков). Как заметил Сергей Гандлевский, знакомство с Бродским для многих «стало едва ли не главным событием жизни; так, вероятно, ведут себя очевидцы чуда».

                И тем не менее, зависти тоже хватало через край. А самым популярным объяснительным принципом присуждения ему престижнейшей в мире литературной премии стало желание западной элиты вставить шпильку советскому руководству. Как будто самые тексты поэта ничего не значат! Что среди русских поэтов – не удивительно, но и зарубежные оказались не чужды «сальерьянства». По свидетельству Дэниела Уайсборта, «английские поэты считали Бродского дикой, эксцентрической фигурой, а его успех, его известность полностью приписывали политическим обстоятельством». (Оден, конечно же, не в счет,– Л.А.) Что касается американских поэтов, продолжает Уайсборт, то и они, хотя и отнеслись к успеху Бродского «полегче», все же недоумевали, чем он заслужил титул поэта-лауреата США.

                Все же очень многие его любили. Любовь итальянской поэтессы Аннелизы Алевы и боль утраты –  в стихотворении «Кто входит в эту дверь».

                Британский поэт Дэвид Морфет пишет:  

                Джозеф Б., вы уложили нас на обе лопатки

                вашим упрямством и полной преданностью делу,

                вашей решимостью занимать полярную позицию,

                оказываться первым у сетки (и первым всегда)

 

                Гениальный Бродский не мог не вызывать противоречивые чувства у современников и потомков…

                Каким он был. Ольга Седакова отметила две святыни у Бродского – словесность и личная свобода.

                О трогательной верности в дружбе, присущей Бродскому, поведал Лев Прыгунов.

                Игровое начало, непринужденность в общении, чуткость у друзьям и то, что он боготворил своих родителей,  – вспоминает Михаил Барышников. В небольшом, но очень насыщенном воспоминании Барышникова, Бродский предстает живым и трогательно человечным. Отличный противовес его олимпийско-божественному статусу в стихах многих авторов!

                «Щедрость была чертой его натуры. <…> Он был готов в любой момент помочь, организовать, устроить. А главное – похвалить», – вспоминал Чеслав Милош. О щедрости пишет и друг Бродского, известный американский поэт Энтони Хект. «В течение года по получении Нобелевской премии он роздал большую её часть писателям, чьи нужды почитал важнее собственных…»          

                О твердости и доброте как о главных характерных чертах Иосифа Бродского писал Александр Сумеркин, о мужестве  и «почти хищной готовности к интеллектуальному действию» – Шеймус Хини, еще один лауреат нобелевской премии по литературе.

                О том, что Бродский ненавидел тиранию, писали французский поэт Жорж Нива и ирландский поэт Шеймус Хини.

                Четко сформулирована Кейсом Верхейлом позиция Бродского по отношению к собственной судьбе: «… Бродский претендует на то, чтобы стать значительным поэтом не за счёт, но вопреки значительности собственной биографии. Масштабность его творчества определяется очевидной страстностью этого стремления…». Вывод совпадает со мнением многих людей, знавших Бродского, хотя вряд ли кто-либо выразил данную мысль столь великолепно-лапидарно.

                О бесстрашии и благодарности Бродского упоминает английский поэт Алан Дженкинс.

                Поэт Адам Загаевский в стихотворении «О Бродском» пишет о его титаническом уме, боли и иронии. А завершает он на особенной ноте: «возможно, самое главное в нём/ – это нежность, тень робкой улыбки, череда/мгновенных сомнений в крошечной паузе между/неотразимых его аргументов».

                Алан Дженкинс подробно, с нежностью описывает внешний облик Бродского. О рыжине Бродского пишут как те, кто близко его знали: Евгений Рейн и Дмитрий Бобышев, Генрих Сапгир и Олег Охапкин, так и те, кто не был персонально знаком с Поэтом. Впрочем, первой об этом упомянула Анна Ахматова, хотя и вскользь, но в контексте более глубокой мысли о бумеранговой недальновидности властей, преследующих гения.

                Что значила его смерть.

                «Русский язык/потерял инструмент…»,  – Наталья Горабаневская.

                «Вой, муза, – мир расщеплен и раздвоен», – Бахыт Кенжеев.

                «Суть моей грусти о Вас, что бог/ смертен. Что я был тому свидетель», –  Михаил Армалинский.

                «Но вот он умер – и многие внезапно очутились лицом к лицу с пустотой, которую он заговаривал и загораживал сорок лет», – Сергей Гандлевский.

                У Марины Темкиной просто оторопь: «Взял – без мифа, без легенды – просто умер». Умер и  –  «менее интересно стало писать стихи».

                Инна Кулишова: «Не понимаю тех, кому легче – а легче почти всем – писать без него. От исчезновения главного по сей день камертона?» (выделено мною – Л. А.). С ней соглашается Манук Жажоян: «После твоей смерти, –/ Как после Освенцима,/ нельзя писать стихи».

                Все изменится в мире:

                «Теперь друзьями станут враги,/ Письма возьмёт музей,/ До преисподней дойдут круги/тайной вражды друзей», – Михаил Синельников. Он считал, что со смертью Бродского честь поэзии убита.

                «После его смерти мне не хватает опоры»,  – Андрей Битов.

                «… На всём теперь, как снег/ нетающий, – его исчезновенье», заметил Александр Алейников.

                «Печально, что производство чуда/вдруг прекратилось, и навсегда», – Михаил Армалинский.

                «После бродского (авторская орфография оставлена без изменений; прощенья просим! – Л.А.) как и после бога/остаётся воздух и это много», – Алексей Цветков).  

                Сергей Юрский подытожил: «Иосиф Бродский завершил двухсотлетний этап русской культуры, эпоху, которую можно назвать пушкинской».

                Зарубежные поэты также откликнулись на смерть Бродского высказываниями, полными трагизма.

                «В Республике Слов опустела государственная казна,/В Кириллице и Латинице – один ледяной пейзаж», – Энтони Хект.

                Утрата Бродского «проделала дыру в мироздании, которую будет трудно скрыть и невозможно заполнить», – Станислав Баранчак.

                «Его ранняя смерть – катастрофическая потеря для русской и английской литературы», – шотландский поэт Лахлан Маккиннон.

                «Осиротел язык», – перекликается с ним английский поэт Алан Дженкинс.

                Смерть Бродского, по мнению ряда авторов, ознаменовала окончание двадцатого века, как некоторые считают подлинным, не календарным началом века,  совпадающим с началом Первой мировой войны.

                Бессмертие его поэзии. «Разве удержит прах/крыльев твоих размах?» –

Регина Дериева.

                «Ты вечность переходишь вброд», – Светлана Кекова.

                «Ты был, ты остался, ты есть», – Михаил Синельников.

                «…о последний бессмертный,/ мечта о бессмертии наша» (Олег Хлебников). 

                В заоблачные сферы уносит поэзию Бродского прихотливая фантазия Ольги Кучкиной: «Останется в мире навечном, незримы/поют его песни ему серафимы».

                «Ты слышишь, Иосиф? Мы говорим с тобою всё так же,/как было всегда до того, как вдруг/ ты нас оставил./Чтобы остаться». (Дэниел Уайсборт). 

                Антиномии отклика. Каждому, листающему сборник, бросится в глаза неравномерность отведенных страниц: безупречной лирике Александра Кушнера (самого!) менее двух страничек, а кому-то листы, листы, листы… Прекрасны посвящения Алексея Пурина, Юлии Резиной, Элеоноры Иоффе, Владимира Строчкова на мотив «Писем римскому другу». Скорбный «Реквием» Алейника и изысканно-музыкальная элегия Ирины Машинской; мастерский перепев «Большой элегии Джону Донну» Сергея Сущего («Малая элегия Джону и Иосифу»); страстное прощание с Поэтом Олега Хлебникова и Бориса Рыжего; стройные стихотворные циклы Александра Леонтьева и Валерии Черешни. Лаконична замечательная эпитафия Андрея Олеара, которому мы обязаны многими переводами на русский в этом сборнике. Очаровательные стихи Шеймуса Хинни «Пучок петрушки для поэтической макушки» и «Размером Одена» звучат просто дивно в переводе Г. Кружкова.           Трогательно-лирично звучит стихотворение «У могилы Иосифа Бродского» британского поэта Эндрю Моушн.

                И вдруг неожиданным диссонансом – зачин лимерика Татьяны Щербины: «Однажды, по привычке идиотской,/стал сочинять стихи Иосиф Бродский», причем чем дальше – тем пуще. Лимерик этот был сочинен в 1980-м году и, предупреждая упреки читателей-пуристов, поэтесса сама объяснила свою позицию в передаче на радио «Свобода» в 2007 г. Выходит, что если брать этот лимерик в историческом контексте, то более или менее понятна мотивация его ненормативности. Но всякий ли рядовой читатель способен вникнуть в глубинный источник, а не будет шокирован сильнодействующими строками? На следующей странице у той же поэтессы читаю: «В русской поэзии <…> я его < Бродского> ставлю на первое место». Поэтическое подтверждение означенного тезиса к сожалению осталось за пределами Антологии, и я не нашла стихов Татьяны Щербины, которые адекватнее передали бы ее искреннее восхищение. Тем, кто более глубоко заинтересуется истинным отношением Татьяны Щербины к Бродскому, могу рекомендовать ее интервью Валентине Полухиной («Иосиф Бродский глазами современников». Книга вторая. СПб: Звезда, 2006, с. 343-364).

                К сильнодействующим средствам прибегает и Полина Барскова, которая еще за три года до смерти Бродского, накаркала: «Когда он умрёт, я приеду к нему./ Я желтое тело увижу./Я то, что останется нам, обниму/ И прочее возненавижу». (Что прочее?) Но это еще цветочки. Через месяц после его кончины миру явились строки: «Погиб поэт. Точнее, он подох./ Каким на вкус его последний вдох/ был – мы не знаем, и гадать постыдно». Казалось бы, остановись, одумайся! Но Барскову несет «возможно – как брусничное повидло, /Возможно – как разваренный горох». Хотите – верьте, хотите – нет, но, вопреки поговорке, начавшись за упокой, стихотворение заканчивается на высокой духовной ноте, пророчащей бессмертие для поэта, благодаря которой все стихотворение было бы замечательным, не будь этого злосчастного первоначального пятистишия, от которого безудержно несет низменным продуктом.

 

Что смерть ему? Всего лишь новый взлет!
Кому теперь и что теперь поёт
Его крикливый смех, гортанный голос?
Такие ведь не умирают, нет.
Они выходят, выключают свет,
А в темноте расти не может колос.

Он остается, белый и слепой,
Раздавлен непонятною судьбой,
В своё молчанье погружён до срока.
И что ему какие-то слова?
И что ему прелестная вдова?
И что ему бессмертие пророка? 

 

                Браво, с этого и надо было начать!      

                Без биполярных шатаний и более непосредственно выражает свое восхищение и преклонение перед гением Бродского Элеонора Иоффе «В январе Вы ушли далече. И днесь – небожитель».

                Некоторые образные сравнения кажутся натянутыми, выдернутыми из разных рядов. «На кокпите/подводной лодки он остановил скачущего мимо коня и выставил/кулак своего сердца навстречу промозглой эпохе» (немецкая поэтесса Мартина Хюгли). Впрочем, возможно Бродскому бы понравилось…

                Пришлось бы по вкусу Бродскому стихотворение американского поэта русского происхождения Евгения Осташевского – остается только гадать. Стихотворение называется «У могилы».

1.

Задерживаюсь возле и, будучи эстетом,
На кладбище закуриваю сигарету.
 
Ваш костный мозг – гниль, в трахее воздуха нету.
Познакомьтесь: мой друг Алессандро Ньеро.

Станса №6, завершающая сей опус:
За тон фамильярный прошу простить,
Но мозг ваш похож на крошащийся бисквит,

 
А мой – наверху вздыбленной гортани,-
Это чувствовать я научился, вас читая.

 

                Оставим то, чему научился Осташевский у Бродского, на совести ныне живущего поэта. В то же время я отдаю должное Валентине Полухиной, включившей в сборник памяти поэта и такое творение. Все же она филолог. К тому же усыпляющая школа славословия много приторнее школы злословия и читается с меньшим интересом. Но это в скобках.

                Если не принимать во внимание наиболее одиозные примеры, о которых я писала выше, то обращаясь к живому или мертвому Бродскому, каждый поэт стремится быть на высоте задачи, как бы приподнимаясь на цыпочки. Очень многие отталкиваются от берега его мысли и образного строя, используют узнаваемый размер, в общем, «бродскизма», пользуясь выражением Бориса Херсоноского, в книге много, что ничуть не удивительно…

                Некоторые поэты, стремящиеся подняться по случаю грандиозного события – смерти самого влиятельного поэта современности – непоправимо впали в заумь. Всех не перечесть.

                Взять, к примеру, зачин стихотворения Татьяны Ретивовой «Вер блюд»:

 

Вер либр блюсти –
Моя страсть. Два
Горба лопатки
Передвигают горами.

 
Созвучие блюд
Не в своих тарелках
И есть остранение
Птеродактиля,
 
Т.е. озарение.
Он же и праотец
Бустрофедона, пашущего
Строфами во времена оно.

 

                Возможно, этот пассаж поддается прочтению с помощью вышеупомянутого бустрофедона, то есть если какие-то строфы перепахать справа налево, но тут я пасую. Может, это стихотворение легче понять, когда узнаешь, что оно связано с тем периодом, когда Татьяна Ретивова, аспирантка Мичиганского Университета, переводила по просьбе Бродского его эссе, анализирующее «Новогоднее» Марины Цветаевой.

                Впрочем, и сама поэтесса особенно не настаивает на художественных достоинствах своего произведения, в чем призналась в книге интервью «Иосиф Бродский глазами современников»: «С концом прекрасной эпохи Бродского и нашей общей утратой я потеряла свою музу, и моя лира окончательно вышла из строя. Сами убедитесь в этом». И даже предложила включить в книгу вышеупомянутое стихотворение. Вопрос: нужно ли было его дублировать и помещать в нынешнюю антологию? Не лучше ли было включить какой-либо прозаический отрывок из воспоминаний Татьяны Ретивовой, знавшей и любившей Иосифа Бродского еще при его жизни?   

                Не вполне понятна мне направленность иронии Александра Жалковского, который в длиннющем стихотворении рассказывал о книге интервью Бродского, не без самодовольства уверяя, что «его концептуальные ресурсы/лежали на ладони предо мной./Любимые идеи повторялись,/как и противоречья между ними», и далее описывал как Бродский «подпускал амура» в интервью с какой-то иной леди, и т.д. Так и неясно было, к чему этот шестистраничный «головной» и нелицеприятный, по его собственному признанию, анализ наследия того, кто явно не давал покоя автору, даже после тринадцати лет загробного существования. Честь и хвала, опять же, Валентине Полухиной, у которой филологическая беспристрастность взяла верх над ревностным отношением к любимому поэту.

                Сборник завершается «Осенним романсом» Юза Алешковского, написанным задолго до кончины поэта.

 

Зима берёз в моём саду
и грусть могил.
И другу милому
я жму с любовью руки
под сенью трепетной
осенних жёлтых крыл,
на берегу
божественной разлуки.

 

                Как мне кажется, авторы сборника не только выражали собственные мысли и чувства по отношению к ушедшему от них поэту, но пытались также переосмыслить место Бродского в литературе – кто прозаическими, кто поэтическими средствами. И это им удалось – с разной степенью искренности и способностей. Иначе и быть не могло – ведь всех их объединяло чувство преклонения перед любимым поэтом – от составителя  Валентины Полухиной до… загляните в конец книги. Как говорится,  last but not least. И обрящете!

 

ЛИАНА АЛАВЕРДОВА

23 ноября 2015 – 1 октября 2016 гг.

 

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Лиана Алавердова

Лиана Алавердова живет в Нью-Йорке. Ее стихи, статьи, переводы с английского и азербайджанского языков неоднократно публиковались в журналах, газетах и альманахах в России, Германии, США, Украине, Канаде, Азербайджане, включая «Знамя», «Дружба народов», «Знание-сила», «Слово/Word», «Новый журнал», «Литературный Азербайджан», COLLEGIUM, «Шалом» и др. Лиана Алавердова – автор двеннадцати книг стихов и документальной прозы (популярная психология, литературная критика, публицистика, мемуары). Она заведует библиотекой Kings Bay, одним из отделений Бруклинской публичной библиотеки. Лиана является волонтером Американского фонда превенции суицида (AFSP).

Оставьте комментарий