Нина КРАСНОВА. Как я написала своё первое стихотворение…

“Шел черный снег…” Нет, черный снег шел у Булгакова в “Театральном романе”, то есть у его героя Максудова, который писал свою пьесу… А у меня в Рязани, во дворе старого подвала XIX века, на площади Ленина, на углу улицы Революции и улицы Кольцова, в двенадцатиметровке, где я жила со своей мамой, двумя старшими братьями и одной старшей сестрой, в тот день шел белый снег… “белый, белый, белый снег”, как в песне Софии Ротару.

Мы с моей сестрой Таней сидели у большого квадратного окна с очень широким синим выщербленным подоконником, за большим дубовым столом, накрытым цветной клеенкой, потертой на сгибах…

Таня сидела прямо напротив окна, лицом к свету, а я – сбоку, с левой стороны от Тани и от окна. Я что-то рисовала в альбоме цветными карандашами, какую-то картинку, с высокой ледяной горкой и ребятами, которые катаются с горки на санках, и с зайчиками, которые прыгают по снегу. А Таня что-то писала в тетради. Я думала, что она делает уроки по русскому языку. Мне было семь лет, и я училась в первом классе и только-только научилась держать ручку в руке, не шариковую (шариковых тогда не было), а перьевую, деревянную, а Тане было одиннадцать, и она училась в четвертом классе.

Окно нашего подвала находилось так низко от уровня земли, что снег почти завалил его, и мы сидели, как в снежном домике, сделанном из снега… Рамы окна с улицы были обложены снегом, как белой новогодней ватой… густым слоем… Снег шел большими хлопьями, тоже как будто сделанными из ваты.  

Вдруг Таня берет со стола свою тетрадку, подносит ее к своим глазам и говорит мне: “Сестренка, послушай… что я написала…” И читает мне “с листа” вот эти стихи… про меня! как бы от моего лица!

У меня карандаши –
Разные, цветные.
Я рисую ими
Хорошо, красиво.
Я рисую ими
Мальчиков и девочек,
А еще рисую я
Зайчиков и белочек.

– Эт..т…то… чьи стихи? – удивилась я. – Зинаиды Александровой? – Автора песенки “Маленькой елочке холодно зимой”, поэтессы, песенку и стихи которой мы любили и книга которой, в бежевом переплете, лежала у нас на столе. Но я догадывалась, что это стихи не Зинаиды Александровой, иначе сестра читала бы их из книжки, а не из тетрадки…

– Это мои стихи, – с гордостью в лице и в голосе ответила сестра… 

– Твои? Ты… сама… сочинила, написала их?!

–  Да!   

Меня это потрясло и ошеломило так, как если бы она сама изобрела и запустила ракету в космос! Я не могла понять – как и почему она написала стихи? Как она это смогла? Ведь это умеют только поэты, такие, как Зинаида Александрова… или Пушкин, сказки которого я знала наизусть…   

Сестра не могла объяснить мне, как она написала стихи. Написала и все!

– Как хорошо-о-о… Как это хорошо!.. – похвалила я ее. – Прочитай мне эти свои стихи еще раз.

Она прочитала мне их еще и еще и еще раз! Потом стала переписывать их начисто, аккуратным, старательным (а каллиграфическим он у нее не был) почерком, и дорабатывать какие-то строчки и опять переписывать все начисто, уткнувшись в свою тетрадку. 

А я… как маленькая белая завистница, как маленькая обезьянка, которая любила во всем подражать старшим и своей старшей сестре… подумала: “А я тоже могу написать стихи… Могу или не могу? Я сейчас тоже попробую написать их… Про что мне написать?” – Я стала смотреть в окно, за которым шел белый снег… Он был похож на кусочки ваты, нанизанные на ниточки, а ниточки эти качались на ветерке… в разные стороны… И у меня сами собой сочинились такие строчки, такие стихи… про снег, с рифмами-глаголами и с ударениями на звук “а”:

Снег кружится, порхает,
На ветерке летает,
Дороги заметает,
Всех за уши щипает… 

Последняя строка была уже как бы не про снег, а как бы про мороз, снег не может щипать людей за уши. Но фактическая точность в стихотворении для меня была не важна… Как и не очень правильный с точки зрения литературной нормы простонародный глагол “щипает” (вместо “щиплет”). Для меня была важна музыка стиха, его ритм и общая картинка. Я не придерживалась фактической точности… У меня получились стихи с сюром. Я осталась довольна своим творением. И моя сестра, моя художественная комиссия в одном-единственном лице, которой я тут же прочитала свой “шедевр”, – тоже осталась довольна им, этим моим упражнением, моим первым литературным опытом, и на поэзию меня благословила. 

…И с тех пор я стала писать стихи. И решила для себя, что я буду поэтессой. Кем я и стала. “Человек становится тем, кем он хочет стать”, – сказал великий писатель. Я не помню, кто это сказал. Я услышала это от писателя Юрия Кувалдина.

Человек становится тем, кем он хочет стать, если он очень сильно этого хочет.

Моя сестра Татьяна тоже стала поэтессой. Или… она стала поэтессой, и я – тоже. Но я продвинулась по литературному пути дальше, чем она, потому что мой внутренний тягловый мотор оказался сильнее, чем у нее. А она умерла, в 2004-м, и уже ничего больше не напишет. От нее остались рукописи и две книги стихов: одна называется “Будни”, которую я помогла издать ей в 1992 году, в серии “Рязанское узорочье” (уступив сестре свою позицию в этой серии, и сама в то время не выпустив в родной Рязани ни одной книги, все – только в Москве), а вторая называется “Покой”, которую я составила и набрала ей на компьютере в 2003 году, но которая вышла только в 2004 году и которой она уже не успела порадоваться. А может быть, и порадовалась и радуется, но уже в “мире ином”, куда она ушла и где пребывает и куда уйду и я, когда выполню свою литературную миссию на земле.

Мы все умрем когда-нибудь… – 

Написала моя сестра Татьяна в одном из своих (не детских, а юношеских) стихотворений.

Все мы не умрем… Кто запечатлел себя в Слове, тот не умрет весь, а войдет в Божественную метафизическую программу и в Вечность, как говорит писатель Кувалдин, главный редактор журнала «Наша улица».

“Весь я не умру”, – сказал Пушкин. Он знал, что говорит. И я знаю, почему он это сказал.

 

 

“Шел черный снег…” Нет, черный снег шел у Булгакова в “Театральном романе”, то есть у его героя Максудова, который писал свою пьесу… А у меня в Рязани, во дворе старого подвала XIX века, на площади Ленина, на углу улицы Революции и улицы Кольцова, в двенадцатиметровке, где я жила со своей мамой, двумя старшими братьями и одной старшей сестрой, в тот день шел белый снег… “белый, белый, белый снег”, как в песне Софии Ротару.

Мы с моей сестрой Таней сидели у большого квадратного окна с очень широким синим выщербленным подоконником, за большим дубовым столом, накрытым цветной клеенкой, потертой на сгибах…

Таня сидела прямо напротив окна, лицом к свету, а я – сбоку, с левой стороны от Тани и от окна. Я что-то рисовала в альбоме цветными карандашами, какую-то картинку, с высокой ледяной горкой и ребятами, которые катаются с горки на санках, и с зайчиками, которые прыгают по снегу. А Таня что-то писала в тетради. Я думала, что она делает уроки по русскому языку. Мне было семь лет, и я училась в первом классе и только-только научилась держать ручку в руке, не шариковую (шариковых тогда не было), а перьевую, деревянную, а Тане было одиннадцать, и она училась в четвертом классе.

Окно нашего подвала находилось так низко от уровня земли, что снег почти завалил его, и мы сидели, как в снежном домике, сделанном из снега… Рамы окна с улицы были обложены снегом, как белой новогодней ватой… густым слоем… Снег шел большими хлопьями, тоже как будто сделанными из ваты.  

Вдруг Таня берет со стола свою тетрадку, подносит ее к своим глазам и говорит мне: “Сестренка, послушай… что я написала…” И читает мне “с листа” вот эти стихи… про меня! как бы от моего лица!

У меня карандаши –
Разные, цветные.
Я рисую ими
Хорошо, красиво.
Я рисую ими
Мальчиков и девочек,
А еще рисую я
Зайчиков и белочек.

– Эт..т…то… чьи стихи? – удивилась я. – Зинаиды Александровой? – Автора песенки “Маленькой елочке холодно зимой”, поэтессы, песенку и стихи которой мы любили и книга которой, в бежевом переплете, лежала у нас на столе. Но я догадывалась, что это стихи не Зинаиды Александровой, иначе сестра читала бы их из книжки, а не из тетрадки…

– Это мои стихи, – с гордостью в лице и в голосе ответила сестра… 

– Твои? Ты… сама… сочинила, написала их?!

–  Да!   

Меня это потрясло и ошеломило так, как если бы она сама изобрела и запустила ракету в космос! Я не могла понять – как и почему она написала стихи? Как она это смогла? Ведь это умеют только поэты, такие, как Зинаида Александрова… или Пушкин, сказки которого я знала наизусть…   

Сестра не могла объяснить мне, как она написала стихи. Написала и все!

– Как хорошо-о-о… Как это хорошо!.. – похвалила я ее. – Прочитай мне эти свои стихи еще раз.

Она прочитала мне их еще и еще и еще раз! Потом стала переписывать их начисто, аккуратным, старательным (а каллиграфическим он у нее не был) почерком, и дорабатывать какие-то строчки и опять переписывать все начисто, уткнувшись в свою тетрадку. 

А я… как маленькая белая завистница, как маленькая обезьянка, которая любила во всем подражать старшим и своей старшей сестре… подумала: “А я тоже могу написать стихи… Могу или не могу? Я сейчас тоже попробую написать их… Про что мне написать?” – Я стала смотреть в окно, за которым шел белый снег… Он был похож на кусочки ваты, нанизанные на ниточки, а ниточки эти качались на ветерке… в разные стороны… И у меня сами собой сочинились такие строчки, такие стихи… про снег, с рифмами-глаголами и с ударениями на звук “а”:

Снег кружится, порхает,
На ветерке летает,
Дороги заметает,
Всех за уши щипает… 

Последняя строка была уже как бы не про снег, а как бы про мороз, снег не может щипать людей за уши. Но фактическая точность в стихотворении для меня была не важна… Как и не очень правильный с точки зрения литературной нормы простонародный глагол “щипает” (вместо “щиплет”). Для меня была важна музыка стиха, его ритм и общая картинка. Я не придерживалась фактической точности… У меня получились стихи с сюром. Я осталась довольна своим творением. И моя сестра, моя художественная комиссия в одном-единственном лице, которой я тут же прочитала свой “шедевр”, – тоже осталась довольна им, этим моим упражнением, моим первым литературным опытом, и на поэзию меня благословила. 

…И с тех пор я стала писать стихи. И решила для себя, что я буду поэтессой. Кем я и стала. “Человек становится тем, кем он хочет стать”, – сказал великий писатель. Я не помню, кто это сказал. Я услышала это от писателя Юрия Кувалдина.

Человек становится тем, кем он хочет стать, если он очень сильно этого хочет.

Моя сестра Татьяна тоже стала поэтессой. Или… она стала поэтессой, и я – тоже. Но я продвинулась по литературному пути дальше, чем она, потому что мой внутренний тягловый мотор оказался сильнее, чем у нее. А она умерла, в 2004-м, и уже ничего больше не напишет. От нее остались рукописи и две книги стихов: одна называется “Будни”, которую я помогла издать ей в 1992 году, в серии “Рязанское узорочье” (уступив сестре свою позицию в этой серии, и сама в то время не выпустив в родной Рязани ни одной книги, все – только в Москве), а вторая называется “Покой”, которую я составила и набрала ей на компьютере в 2003 году, но которая вышла только в 2004 году и которой она уже не успела порадоваться. А может быть, и порадовалась и радуется, но уже в “мире ином”, куда она ушла и где пребывает и куда уйду и я, когда выполню свою литературную миссию на земле.

Мы все умрем когда-нибудь… – 

Написала моя сестра Татьяна в одном из своих (не детских, а юношеских) стихотворений.

Все мы не умрем… Кто запечатлел себя в Слове, тот не умрет весь, а войдет в Божественную метафизическую программу и в Вечность, как говорит писатель Кувалдин, главный редактор журнала «Наша улица».

“Весь я не умру”, – сказал Пушкин. Он знал, что говорит. И я знаю, почему он это сказал.