Ирина ДУБРОВСКАЯ. Первые стихи: от трёх до тридцати

   Думаю, не ошибусь, если скажу, что первое стихотворение всегда родом из детства. До обретения своего голоса и тем более до владения им еще далеко, и первые произнесённые в рифму слова это, как правило, лишь отзвуки детского мира и составляющей его среды. 

    Моё детство было вполне обычным детством обычного советского ребёнка, без “божеств” и изысков “благородного” воспитания. Но зато и без вранья, принуждения и показухи “на публику”. С одной только искренней, простодушной любовью, окружавшей меня своим естественным, природным “коконом”. И ещё,  конечно, с книгами, потребность в которых была почти инстинктивной – как в воде и пище.

    Читать меня с двух лет учила по кубикам моя полуграмотная двоюродная бабушка, которую в силу обстоятельств “наняли” мне в няньки. Ученье было чрезвычайно увлекательным и обоюдно полезным – обучая меня, она и сама училась.

    Реалии моего детского мира это вечно шипящий бабушкин примус на кухне, шумливый и хлопотливый Новый рынок за углом и молодые весёлые родители с их такими же весёлыми молодыми друзьями. Тон задавал папа, очень “живой и настоящий”, музыкальный, с прекрасным чувством юмора. Пространство нашего дома, как и всей тогдашней жизни в целом, было наполнено полунищенской, но бесшабашной “лёгкостью бытия” 60-х.

    Видимо, из этой атмосферы и выросли мои первые составленные в рифму слова, вопиюще несерьёзные и напрочь чуждые “пенья муз высоких”. Звучали они следующим образом:

Сплю я,

храплю я.

Вдруг просыпается мама моя

и говорит: “Вставай, свинья!”

 

    Что и говорить, эти “свинские” откровения немало озадачили моих домашних. Никто не ожидал подобной “пробы пера” от тихой и задумчивой трёхлетней девочки. Бог знает, откуда это взялось. Возможно, одним из “факторов влияния” стала наша исключительно вздорная и сварливая соседка, с которой бабушка была в непримиримых “контрах”. Мы делили с ней общее крыльцо и общую бельевую верёвку в старом доме на улице Нежинской (тогда ещё Франца Меринга). Процесс развешиванья белья неизменно сопровождался яростной перебранкой, в которой я тут же занимала свою “линию обороны”, разумеется, на стороне бабушки. А поскольку единственным “ругательным” словом, известным мне в ту пору, было слово “свинья”, то оно и крутилось, и варилось, и жарко  булькало ( подчас выплёскиваясь наружу) в моей маленькой,  возбуждённой противостоянием голове, “сварившись” в итоге в этот странный, но, пожалуй, совсем не скверный детский “анекдот”.

    Ну а дальше, как говорится, пошло-поехало. В 5 лет, уже ознакомившись не только со сказками Пушкина, но и с его лирикой, я отважилась на соавторство с гением и изрекла сакраментальное:

 

 Мороз и солнце, день чудесный!

 Писатель Пушкин всем известный.

 

    Чуть позже стали появляться “шедевры” погодно-пейзажного толка: про лето, которое пришло – и всё ожило, и про осень, с приходом которой, соответственно, всё увяло. Помнить их, как и цитировать, конечно, нет никакой надобности. А вот одна сопутствующая деталь запомнилась и продолжает забавлять меня до сих пор. Под своими опусами я, к тому времени уже умевшая писать и записывавшая их в тетрадку, педантично ставила строгую авторскую подпись: “Сама сочЕнила, сама запЕсала”. Что не помешало мне впоследствии нет-нет, да и прихвастнуть своей “врождённой” грамотностью.

    Первые строчки, которые, хоть и с натяжкой, но уже можно отнести к поэтическому творчеству, стали появляться в 20 лет, когда меня нещадно и сладостно обжёг “солнечный удар” первого взрослого чувства. Впрочем, еще в течение двух лет они оставались настолько слабыми и невнятными, что в недалёком будущем им было решительно отказано в праве на существование. Все тетради с юношескими стихами я, немного повзрослев и уже начав что-то понимать в жизни и профессии, уничтожила без всякого сожаления.

    Стихотворений из начального периода, за которые не стыдно и спустя годы, не так уж много. Почти все они, как нетрудно догадаться, “женские”, о любви и её перипетиях. Вот два из них:

 

* * *

 

А что человек может?

Казаться чуть-чуть моложе,

казаться чуть-чуть сильнее

и быть иногда над нею,

над сутолокой земною.

Ну вот, например, весною:

запляшет сердечный мускул

и кровь устремится в русло

             любви…

Послушай, я преданный слух вся –

             зови!

А хочешь, и больше скажу:

к зовущим – сама прихожу.

 

* * *                                                                                        

 

В босяки уйду, надоело.                                                                                                                         

А тебе-то какое дело?                                                                  

А тебе до меня-то что же?                                                        

Ты на зависть мне осторожен.                                                   

 

Насовсем уйду, не догонишь.                                                       

Если тень мою даже тронешь,                                                    

Не успеешь, не наверстаешь.                                                   

Улечу, а ты – не летаешь.                                 

 

    А ещё через десять лет, уже во вполне “солидном” тридцатилетнем возрасте, родились строки, более или менее точно отразившие тот глубинный, причудливый путь становления и стихорождения, который все ступившие на него непременно пытаются объяснить и запечатлеть. Перечитав их сегодня, могу подтвердить, что по сути всё в них правда, и почти ничего я не стала бы менять и ни от чего отказываться. За исключением, разве что, нескольких формальных нюансов и слова “вампир”, которое сейчас бы уже вряд ли использовала в данном контексте. Но надеюсь, читатель простит мне эти “издержки роста” – ведь они есть у каждого, кто растёт, не так ли?

 

 Взросление

 

1

 

Всё из юной, из ранней поры,

Где мечте равнозначно призванье.

Из затейливой этой игры,

Что зовётся “игрою словами”.

 

Из распахнутой звонкой души,

Где роятся стеснённые звуки

И пока что не знают науки

Послушанья в рабочей тиши.

 

А потом, слишком скоро и вдруг,

Так, что я и вздохнуть не успела,

Те же звуки слетелись вокруг,

И душа по-иному запела.

 

И, пронзая обыденный пласт,

Стала ввысь прорываться всё злее.

Усмехнулся всевидящий глаз:

– Эта девочка быстро взрослеет!

 

И, уже неустанно следя,

День за днём набавлял обороты.

Но всё чаще теплел, снисходя:

– Эта девочка певчей породы…

 

А всего-то и было во мне,

Что сплошная сердечная мука.

От неё и строка и наука,

И душа в беспокойном огне.

 

Только нынче, зови – не зови,

Не вернёшь той эпохи прекрасной.

Как и той сумасшедшей любви,

Что зовётся в народе “несчастной”.

 

2

 

О нет, не из величия расти –

Из малости, из слабости, из тлена.

Из непреодолимости пути,

Из страшной неохватности Вселенной.

 

Из каверзных отшельнических пут,

В которых бьётся раненая птица,

Чтоб вырасти певуньей-мастерицей,

Но так и не найти себе приют.

 

О нет, не из успехов и похвал –

Из обжига, из каторжного пота.

Расти – перерастать девятый вал

И буднично, как люди на работу,

 

Идти на этот бой, на этот пир,

Клокочущий под тихой оболочкой.

Кто душу пьёт? Невидимый вампир.

Ему плачу без права на отсрочку

 

Всего за то, что он меня настиг

И мною правит, пристально и тонко.

Чем занята? Вынашиваю стих.

Болезненно, как позднего ребёнка,

 

Как непосильной сложности урок,

С мельканьем звуков, с хаосом начальным.

Вынашиваю исповедность строк,

Где каждая строка необычайна,

 

Где ново всё и всё меня томит

Вампиру ненасытному в угоду.

И жизнь дана, где дорог каждый миг.

И тяжек плод. И неизбежны роды.

   Думаю, не ошибусь, если скажу, что первое стихотворение всегда родом из детства. До обретения своего голоса и тем более до владения им еще далеко, и первые произнесённые в рифму слова это, как правило, лишь отзвуки детского мира и составляющей его среды. 

    Моё детство было вполне обычным детством обычного советского ребёнка, без “божеств” и изысков “благородного” воспитания. Но зато и без вранья, принуждения и показухи “на публику”. С одной только искренней, простодушной любовью, окружавшей меня своим естественным, природным “коконом”. И ещё,  конечно, с книгами, потребность в которых была почти инстинктивной – как в воде и пище.

    Читать меня с двух лет учила по кубикам моя полуграмотная двоюродная бабушка, которую в силу обстоятельств “наняли” мне в няньки. Ученье было чрезвычайно увлекательным и обоюдно полезным – обучая меня, она и сама училась.

    Реалии моего детского мира это вечно шипящий бабушкин примус на кухне, шумливый и хлопотливый Новый рынок за углом и молодые весёлые родители с их такими же весёлыми молодыми друзьями. Тон задавал папа, очень “живой и настоящий”, музыкальный, с прекрасным чувством юмора. Пространство нашего дома, как и всей тогдашней жизни в целом, было наполнено полунищенской, но бесшабашной “лёгкостью бытия” 60-х.

    Видимо, из этой атмосферы и выросли мои первые составленные в рифму слова, вопиюще несерьёзные и напрочь чуждые “пенья муз высоких”. Звучали они следующим образом:

Сплю я,

храплю я.

Вдруг просыпается мама моя

и говорит: “Вставай, свинья!”

 

    Что и говорить, эти “свинские” откровения немало озадачили моих домашних. Никто не ожидал подобной “пробы пера” от тихой и задумчивой трёхлетней девочки. Бог знает, откуда это взялось. Возможно, одним из “факторов влияния” стала наша исключительно вздорная и сварливая соседка, с которой бабушка была в непримиримых “контрах”. Мы делили с ней общее крыльцо и общую бельевую верёвку в старом доме на улице Нежинской (тогда ещё Франца Меринга). Процесс развешиванья белья неизменно сопровождался яростной перебранкой, в которой я тут же занимала свою “линию обороны”, разумеется, на стороне бабушки. А поскольку единственным “ругательным” словом, известным мне в ту пору, было слово “свинья”, то оно и крутилось, и варилось, и жарко  булькало ( подчас выплёскиваясь наружу) в моей маленькой,  возбуждённой противостоянием голове, “сварившись” в итоге в этот странный, но, пожалуй, совсем не скверный детский “анекдот”.

    Ну а дальше, как говорится, пошло-поехало. В 5 лет, уже ознакомившись не только со сказками Пушкина, но и с его лирикой, я отважилась на соавторство с гением и изрекла сакраментальное:

 

 Мороз и солнце, день чудесный!

 Писатель Пушкин всем известный.

 

    Чуть позже стали появляться “шедевры” погодно-пейзажного толка: про лето, которое пришло – и всё ожило, и про осень, с приходом которой, соответственно, всё увяло. Помнить их, как и цитировать, конечно, нет никакой надобности. А вот одна сопутствующая деталь запомнилась и продолжает забавлять меня до сих пор. Под своими опусами я, к тому времени уже умевшая писать и записывавшая их в тетрадку, педантично ставила строгую авторскую подпись: “Сама сочЕнила, сама запЕсала”. Что не помешало мне впоследствии нет-нет, да и прихвастнуть своей “врождённой” грамотностью.

    Первые строчки, которые, хоть и с натяжкой, но уже можно отнести к поэтическому творчеству, стали появляться в 20 лет, когда меня нещадно и сладостно обжёг “солнечный удар” первого взрослого чувства. Впрочем, еще в течение двух лет они оставались настолько слабыми и невнятными, что в недалёком будущем им было решительно отказано в праве на существование. Все тетради с юношескими стихами я, немного повзрослев и уже начав что-то понимать в жизни и профессии, уничтожила без всякого сожаления.

    Стихотворений из начального периода, за которые не стыдно и спустя годы, не так уж много. Почти все они, как нетрудно догадаться, “женские”, о любви и её перипетиях. Вот два из них:

 

* * *

 

А что человек может?

Казаться чуть-чуть моложе,

казаться чуть-чуть сильнее

и быть иногда над нею,

над сутолокой земною.

Ну вот, например, весною:

запляшет сердечный мускул

и кровь устремится в русло

             любви…

Послушай, я преданный слух вся –

             зови!

А хочешь, и больше скажу:

к зовущим – сама прихожу.

 

* * *                                                                                        

 

В босяки уйду, надоело.                                                                                                                         

А тебе-то какое дело?                                                                  

А тебе до меня-то что же?                                                        

Ты на зависть мне осторожен.                                                   

 

Насовсем уйду, не догонишь.                                                       

Если тень мою даже тронешь,                                                    

Не успеешь, не наверстаешь.                                                   

Улечу, а ты – не летаешь.                                 

 

    А ещё через десять лет, уже во вполне “солидном” тридцатилетнем возрасте, родились строки, более или менее точно отразившие тот глубинный, причудливый путь становления и стихорождения, который все ступившие на него непременно пытаются объяснить и запечатлеть. Перечитав их сегодня, могу подтвердить, что по сути всё в них правда, и почти ничего я не стала бы менять и ни от чего отказываться. За исключением, разве что, нескольких формальных нюансов и слова “вампир”, которое сейчас бы уже вряд ли использовала в данном контексте. Но надеюсь, читатель простит мне эти “издержки роста” – ведь они есть у каждого, кто растёт, не так ли?

 

 Взросление

 

1

 

Всё из юной, из ранней поры,

Где мечте равнозначно призванье.

Из затейливой этой игры,

Что зовётся “игрою словами”.

 

Из распахнутой звонкой души,

Где роятся стеснённые звуки

И пока что не знают науки

Послушанья в рабочей тиши.

 

А потом, слишком скоро и вдруг,

Так, что я и вздохнуть не успела,

Те же звуки слетелись вокруг,

И душа по-иному запела.

 

И, пронзая обыденный пласт,

Стала ввысь прорываться всё злее.

Усмехнулся всевидящий глаз:

– Эта девочка быстро взрослеет!

 

И, уже неустанно следя,

День за днём набавлял обороты.

Но всё чаще теплел, снисходя:

– Эта девочка певчей породы…

 

А всего-то и было во мне,

Что сплошная сердечная мука.

От неё и строка и наука,

И душа в беспокойном огне.

 

Только нынче, зови – не зови,

Не вернёшь той эпохи прекрасной.

Как и той сумасшедшей любви,

Что зовётся в народе “несчастной”.

 

2

 

О нет, не из величия расти –

Из малости, из слабости, из тлена.

Из непреодолимости пути,

Из страшной неохватности Вселенной.

 

Из каверзных отшельнических пут,

В которых бьётся раненая птица,

Чтоб вырасти певуньей-мастерицей,

Но так и не найти себе приют.

 

О нет, не из успехов и похвал –

Из обжига, из каторжного пота.

Расти – перерастать девятый вал

И буднично, как люди на работу,

 

Идти на этот бой, на этот пир,

Клокочущий под тихой оболочкой.

Кто душу пьёт? Невидимый вампир.

Ему плачу без права на отсрочку

 

Всего за то, что он меня настиг

И мною правит, пристально и тонко.

Чем занята? Вынашиваю стих.

Болезненно, как позднего ребёнка,

 

Как непосильной сложности урок,

С мельканьем звуков, с хаосом начальным.

Вынашиваю исповедность строк,

Где каждая строка необычайна,

 

Где ново всё и всё меня томит

Вампиру ненасытному в угоду.

И жизнь дана, где дорог каждый миг.

И тяжек плод. И неизбежны роды.