Екатерина Полянская. Свидетельства существования

Под конец ленинградской зимы ты выходишь во двор,

И, мучительно щурясь, как если бы выпал из ночи,

Понимаешь, что жив, незатейливо жив до сих пор.

То ли  в списках забыт, то ли просто – на время отсрочен.

 

Сунув руки в карманы, по серому насту идешь –

Обострившийся слух выделяет из общего хора

Ломкий хруст ледяной, шорох мусора, птичий галдёж,

Еле слышный обрывок старушечьего разговора:

 

«…мужикам хорошо: поживут, поживут и – помрут.

Ни забот, ни хлопот… Ты ж – измаешься  в старости длинной,

Всё терпи и терпи…» – и сырой городской неуют

На осевшем снегу размывает сутулые спины.

 

Бормоча, что весь мир, как квартира, – то тесен, то пуст,

Подворотней бредёшь за кирпичные стены колодца,

И навстречу тебе влажно дышит очнувшийся куст,

Воробьи гомонят, и высокое небо смеётся.

 

* * *

Тщетно отряхиваясь от бытовой шелухи,

Кажется, в ночь с воскресенья на понедельник,

Я поняла, что рай – это место, где можно писать стихи,

И никто не подумает даже, что ты – бездельник.

 

Там, в раю, моя фляжка всегда полна

Свежей водой, и, что особенно важно,

Там для меня есть время и – тишина,

И карандаш, как посох в пустыне бумажной.

 

Можно идти, оставляя чуть видный след,

Вырвавшись из коридоров и кухонь душных…

Самое главное – там начальников нет –

Добрых, злых, жестоких, великодушных.

 

И вот, когда недожаренные петухи

Готовятся клюнуть, ибо в окне – светает,

Я думаю, рай – это место, где можно писать стихи,

Подозреваю, что там их никто не читает.

 

* * *

Когда революция  выжрет своих

Детей – романтичных убийц, поэтов,

Идеалистов, и память о них,

Что называется, канет в Лету,

 

Когда уйдут её пасынки – те,

Которые, выйдя откуда-то сбоку,

Ловят рыбку в мутной воде

И поспевают повсюду к сроку,

 

Когда сравняются нечет и чёт,

И козырь – с краплёною картой любою,

И обыватель вновь обретёт

Счастье быть просто самим собою,

 

Когда добродетели и грехи,

И неудобовместимые страсти,

В общем раздутые из чепухи,

Станут нам непонятны отчасти,

 

Когда перебродит в уксус  вино,

И нечего будет поджечь глаголом,

Придёт поколение next. И оно

Выберет пепси-колу.

 

 

То, что я есть

 

                                То, что я есть, заставит меня быть

                                                       В. Шекспир («Конец – делу венец»)

 

То, что я есть – в ночи крадущийся тать,

Карточный шулер с драными рукавами.

То, что я есть, заставляет меня хохотать,

Петь, исходить рифмованными словами.

 

То, что я есть, колпаком дурацким звеня,

Пляшет на самом краю карниза.

То, что я есть, шкуру сдирает с меня,

И  уверяет, что это – закон стриптиза.

 

То, что я есть, славу любви трубя,

Яростно шепчет через барьер столетья:

Знаешь, я никогда не любила тебя.

Больше того – никогда не жила на свете.

 

То, что я есть, всем и всему назло

Строит в ночи мосты, а с утра – взрывает.

То, что я есть, заставляет врастать в седло

Именно когда из него выбивают.

 

То, что я есть, словно летучая мышь,

Криком своим пробивая в пространстве дыры,

Слепо летит и слушает эхо. Лишь

Эхо – свидетель существования мира.

 

То, что я есть, желая себя разбить,

Мечется нелепо и неосторожно.

То, что я есть – меня заставляет быть,

И  тут изменить уже ничего невозможно.

 

Штампы

 

Что поделать нам всё же

К славе Господа вящей

С неумытою рожей

И душою болящей,

 

С этой пьянкой–гулянкой,

С этой кровью–любовью,

Да судьбою–обманкой,

Да свечой в изголовье.

 

С этой песней несложной

О лихом атамане,

С горькой пылью дорожной,

Да дырою в кармане,

 

С этим ножичком вострым,

Да с конём в чистом поле,

С балаганчиком пёстрым,

С бесприютностью воли,

 

С воровскою повадкой,

Да со щучьим веленьем,

Да с конфеткой–помадкой,

Да с дурным умиленьем,

 

С этой тёмною ночкой,

С этим тёмным перроном,

И с последнею строчкой,

И с последним патроном,

 

С резким посвистом ветра,

С резким посвистом птицы –

Всем, что примут два метра

Неродящей землицы.

 

* * *

К этой квартире, где прожито столько лет,

Так что можно вполне сойти за домового,

Где с чужой памятью собственный смешан бред,

Я подхожу и войти не решаюсь снова.

 

Там не укроешься: жизнь состоит из прорех

И по краям – густых отпечатков пальцев…

Лучше не думать, помнят ли вещи всех

Бывших хозяев, а точней – постояльцев.

 

Тех, кто на пианино этом играл,

Мыл, убирал, тонко раскатывал тесто,

Думал, страдал, болел, потом – умирал,

Освобождая другим квартирантам место.

 

Что меня ждёт за дверью? Каким ещё

Дышащим зеркалам во мне предстоит разбиться?

Кто и за что сегодня предъявит счёт

И предложит с процентами расплатиться?

 

Прежде, чем тяжестью лягут в ладонь ключи,

Сердце наполнив мерцающею тревогой,

Прежде, чем этому сердцу сказать: “Молчи!”,

Надо ещё постоять, подождать немного.

 

Надо собраться с силами, перекурить,

Сжаться до точки, внутри себя бесконечной,

Чтобы потом решительно дверь отворить,

И спокойно шагнуть темноте навстречу.

 

Под конец ленинградской зимы ты выходишь во двор,

И, мучительно щурясь, как если бы выпал из ночи,

Понимаешь, что жив, незатейливо жив до сих пор.

То ли  в списках забыт, то ли просто – на время отсрочен.

 

Сунув руки в карманы, по серому насту идешь –

Обострившийся слух выделяет из общего хора

Ломкий хруст ледяной, шорох мусора, птичий галдёж,

Еле слышный обрывок старушечьего разговора:

 

«…мужикам хорошо: поживут, поживут и – помрут.

Ни забот, ни хлопот… Ты ж – измаешься  в старости длинной,

Всё терпи и терпи…» – и сырой городской неуют

На осевшем снегу размывает сутулые спины.

 

Бормоча, что весь мир, как квартира, – то тесен, то пуст,

Подворотней бредёшь за кирпичные стены колодца,

И навстречу тебе влажно дышит очнувшийся куст,

Воробьи гомонят, и высокое небо смеётся.

 

* * *

Тщетно отряхиваясь от бытовой шелухи,

Кажется, в ночь с воскресенья на понедельник,

Я поняла, что рай – это место, где можно писать стихи,

И никто не подумает даже, что ты – бездельник.

 

Там, в раю, моя фляжка всегда полна

Свежей водой, и, что особенно важно,

Там для меня есть время и – тишина,

И карандаш, как посох в пустыне бумажной.

 

Можно идти, оставляя чуть видный след,

Вырвавшись из коридоров и кухонь душных…

Самое главное – там начальников нет –

Добрых, злых, жестоких, великодушных.

 

И вот, когда недожаренные петухи

Готовятся клюнуть, ибо в окне – светает,

Я думаю, рай – это место, где можно писать стихи,

Подозреваю, что там их никто не читает.

 

* * *

Когда революция  выжрет своих

Детей – романтичных убийц, поэтов,

Идеалистов, и память о них,

Что называется, канет в Лету,

 

Когда уйдут её пасынки – те,

Которые, выйдя откуда-то сбоку,

Ловят рыбку в мутной воде

И поспевают повсюду к сроку,

 

Когда сравняются нечет и чёт,

И козырь – с краплёною картой любою,

И обыватель вновь обретёт

Счастье быть просто самим собою,

 

Когда добродетели и грехи,

И неудобовместимые страсти,

В общем раздутые из чепухи,

Станут нам непонятны отчасти,

 

Когда перебродит в уксус  вино,

И нечего будет поджечь глаголом,

Придёт поколение next. И оно

Выберет пепси-колу.

 

 

То, что я есть

 

                                То, что я есть, заставит меня быть

                                                       В. Шекспир («Конец – делу венец»)

 

То, что я есть – в ночи крадущийся тать,

Карточный шулер с драными рукавами.

То, что я есть, заставляет меня хохотать,

Петь, исходить рифмованными словами.

 

То, что я есть, колпаком дурацким звеня,

Пляшет на самом краю карниза.

То, что я есть, шкуру сдирает с меня,

И  уверяет, что это – закон стриптиза.

 

То, что я есть, славу любви трубя,

Яростно шепчет через барьер столетья:

Знаешь, я никогда не любила тебя.

Больше того – никогда не жила на свете.

 

То, что я есть, всем и всему назло

Строит в ночи мосты, а с утра – взрывает.

То, что я есть, заставляет врастать в седло

Именно когда из него выбивают.

 

То, что я есть, словно летучая мышь,

Криком своим пробивая в пространстве дыры,

Слепо летит и слушает эхо. Лишь

Эхо – свидетель существования мира.

 

То, что я есть, желая себя разбить,

Мечется нелепо и неосторожно.

То, что я есть – меня заставляет быть,

И  тут изменить уже ничего невозможно.

 

Штампы

 

Что поделать нам всё же

К славе Господа вящей

С неумытою рожей

И душою болящей,

 

С этой пьянкой–гулянкой,

С этой кровью–любовью,

Да судьбою–обманкой,

Да свечой в изголовье.

 

С этой песней несложной

О лихом атамане,

С горькой пылью дорожной,

Да дырою в кармане,

 

С этим ножичком вострым,

Да с конём в чистом поле,

С балаганчиком пёстрым,

С бесприютностью воли,

 

С воровскою повадкой,

Да со щучьим веленьем,

Да с конфеткой–помадкой,

Да с дурным умиленьем,

 

С этой тёмною ночкой,

С этим тёмным перроном,

И с последнею строчкой,

И с последним патроном,

 

С резким посвистом ветра,

С резким посвистом птицы –

Всем, что примут два метра

Неродящей землицы.

 

* * *

К этой квартире, где прожито столько лет,

Так что можно вполне сойти за домового,

Где с чужой памятью собственный смешан бред,

Я подхожу и войти не решаюсь снова.

 

Там не укроешься: жизнь состоит из прорех

И по краям – густых отпечатков пальцев…

Лучше не думать, помнят ли вещи всех

Бывших хозяев, а точней – постояльцев.

 

Тех, кто на пианино этом играл,

Мыл, убирал, тонко раскатывал тесто,

Думал, страдал, болел, потом – умирал,

Освобождая другим квартирантам место.

 

Что меня ждёт за дверью? Каким ещё

Дышащим зеркалам во мне предстоит разбиться?

Кто и за что сегодня предъявит счёт

И предложит с процентами расплатиться?

 

Прежде, чем тяжестью лягут в ладонь ключи,

Сердце наполнив мерцающею тревогой,

Прежде, чем этому сердцу сказать: “Молчи!”,

Надо ещё постоять, подождать немного.

 

Надо собраться с силами, перекурить,

Сжаться до точки, внутри себя бесконечной,

Чтобы потом решительно дверь отворить,

И спокойно шагнуть темноте навстречу.