Галина СОКОЛОВА. Ян

«А степная трава пахнет горечью…» Полынью, и клевером, и мёдом, и зноем… И страстью, такой неописуемой майской сластью! Здесь, на пустынном донском отроге это особенно заметно. Вот тихо пробирается сквозь валежник медведка – так называемый «волчок», сухо трещит под ней тростник. Наши однокурсники давят этих членистоногих, но как по мне – пусть живёт. Степной волчок всего лишь ищет пропитания – капусту, лук, корнеплоды. Как все мы в этом мире…

Я лежу в горячем прогревшемся за день валежнике под цветущей грушей и, жуя соломинку, лениво смотрю на Дон. Зеркальная сизая гладь отражает небо и плывущие облака. Пока ещё облака есть – на дворе конец мая. Уже в июне они растают и останется только испепеляющий зной. Марево. Жарить будет до самого октября. Да ведь это же целая вечность!

Далеко-далеко от берега я вижу его голову. Заплыл он так далеко, что, случись что, я его не спасу – я не умею плавать. А он плавает как морской бог. Где мог он этому научиться, если родом из суровых северных краёв – из полесских болот? Есть там озёрца, пруды и речушки, он рассказывал. Медленноводные, холодные. Но так плавать можно научиться только в тёплых волнах. И с Нового года мы копили деньги, чтобы в августе съездить к Чёрному морю. Кое-как сколотили уже восемь рублей. Денег ведь у нас – студентов Ростовского университета – не было. Голодающих, так сказать, студентов. Мне – девятнадцать, ему – двадцать три, и, как ни странно – я первокурсница, он лишь на два курса старше. Начиналось лето – жаркая экзаменационная пора – после которой мы становились старше и умнее.

Из дома – того самого сказочного Полесья – ему часто присылали посылки. Яблоки, сало, варенье, орехи, которыми он, не задумываясь, делился со мной. Мало кому так везло: например, за год учёбы мои родители не прислали мне ничего вообще. Не знаю, с чем это было связано на самом деле. Северное Полесье более плодородно – или благородно, чем Поволжье, где жили мои? Я вспомнила жёлтую уже в то время Волгу, косые церквушки вдоль берега, маленькие обшарпанные пристани, бестолковые нижегородские ярмарки, и поняла, что не хочу туда возвращаться никогда. Слишком широка, слишком безразлична та река. А хотелось туда, где маленькое озерцо Спорава, где два озера-близнеца – Чёрное и Белое, а между ними деревушка Хрыса. И село Здзитава… Или посёлок. Мне хотелось в те места, о которых рассказывал он.

Его звали Ян. Так называли его все, и однокурсники, и преподаватели, хотя по паспорту он был Иваном. Почему – не знаю. С русского Иван-озера начинается Дон. Но Ян был из именно «нерусских» мест, тех, которые до войны считались Польшей. И весь его облик подчёркивал его «нерусскость»: рафинированная аристократичность, некая врождённая деликатность. Невозмутимое лицо с медальным профилем. Западная прагматичность. Но если бы не он, я бы, наверное, не доучилась даже до конца первого курса: возможно даже, умерла бы от анорексии. Стипендию я почти не получала – хромала с «тройки» на «четвёрку» по нескольким предметам. Родители же мотивировали своё странное безразличие к моей ситуации тем, что им надо содержать моего братика Юрку. Ему только стукнуло семнадцать в прошлом октябре, но он уже год щеголял в новенькой форме курсанта. Учился он на всём готовом, к тому же недалеко от дома – в Ульяновском лётном училище. Юрку тоже изумляло родительское отношение, и он тайком от них дважды выслал мне в Ростов по 10-15 рублей, которые и становились для меня спасательным кругом. К тому времени бывало, что я неделю в прямом смысле пила только воду – «Боржоми» и «Джермук» стоили копейки. А родители Яна каждый месяц посылали и ему и остальным своим детям продукты и деньги – а было у них шесть сыновей и две дочери, и все учились в самых разных городах Советского Союза. Необъяснимое безразличие моих предков, а также то, что я впервые в жизни оказалась так далеко от дома, и подтолкнуло меня к Яну. Стройный, атлетичный, он ежедневно занимался спортом – его комната в общежитии была завалена гантелями, штангами, эспандерами… И книгами. Господи, я в жизни не видела столько книг! Не учебников, а Буниных, Чеховых, молодых Солоухиных, Ильфов-Петровых – любимых писателей Яна. Вернее, любимыми у него были те, кого он читал в данный момент. А читал он всё то время, которое не посвящал спорту. Он сыпал цитатами на все случаи жизни и на все случаи жизни мог посоветовать, какую страницу какого тома открыть, чтобы почитать о похожей жизненной ситуации. И кроссворды он щёлкал как семечки. Парни – соседи Яна по комнате – часто сменялись. Они сами просили, чтобы их отселили, потому что развлечение у них было одно: собираться вечерами весёлой гурьбой и напиваться. А Ян не пил. Разве что грамм пятьдесят на праздник. Он осуждающе смотрел на их шумные посиделки и, взяв книгу, уезжал на велосипеде в библиотеку. Но ровно в девять возвращался и, не обращая внимания на компанию, демонстративно укладывался спать. Ложился Ян всегда в девять, а вставал в пять утра. Делал свои упражнения, потом минут пять стоял на голове и бежал на Дон купаться. Сначала бегал сам, потом приучил и меня. И с апреля-месяца мы бегали вместе сквозь донскую степь, сквозь ковыль, сквозь светлеющее и вооружающееся зноем небо на пляж. Но мне было неохота подниматься даже к семи, и Ян простаивал под моими окнами бывало по часу, дожидаясь, пока я расчухаюсь. На что комендант нашего общежития только многозначительно хмыкала и всё интересовалась, когда же свадьба. В ответ я смеялась.

Ещё Ян пробовал себя в фельетонах и даже печатался в «Вечернем Ростове», что вызывало изумление всего нашего курса. Потому что никого из нас ещё не печатали. В лучшем случае у нас брали информашку, но тискали её без имён. Он же – подумать только! – зарабатывал гонорар, который мы потом весело прогуливали. Гурьбой забегали мы в кафе на Энгельса, где была самая лучшая в Ростове солянка и пировали.

Эта божественная солянка! Такой нигде больше не делали, даже в Москве. Об этом говорили в очереди – в обеденные часы она тянулась на полквартала, и москвичей в ней было много. Я с наслаждением погружала ложку в жаркую, оранжево-золотистую гущу, где, кроме ломтиков буженины и куриного филе, плавали кружочки сосисок и лимона. А я ещё и стремилась выловить тугую маслинку, терпкая косточка которой приятно колола моё раскалённое нёбо. И слушала беседы москвичей о пустых полках в их магазинах, о Хрущёве, Никите Сергеевиче, который довёл страну до нищеты, и не переставала удивляться. Потому что мы кое-как сбрасывались на питание с девчонками и кормились с базара, а там – были бы деньги! – всегда можно купить свежей рыбы и зелени.

– Он вредитель, ваш Хрущёв, – шепнул мне однажды Ян. – Враг. И доклад его на том съезде сработан руками ЦРУ, ты ещё с поймёшь это. Подожди, его обязательно скинут.

И показал свой новый фельетон про какого-то хозяйственника: на съезде передовиков он гордо рапортовал, что в своём совхозе они извели свинью как класс. И зал ему дружно аплодировал.

Фельетону так и не удалось увидеть свет и скоро Яна вообще перестали печатать, и нам пришлось заменить солянку рыбной ухой, сваренной нами на берегу Дона…

…Я с удивлением увидела над собой сочную красную грушу – видимо, осталась от прошлогоднего урожая. А неплохо бы сейчас ею полакомиться! Голод – вечный наш спутник в те юные времена. Я выбралась из валежника. Подумав, схватилась за нижнюю ветку и подтянулась вверх. Лазить по деревьям я любила – в лесах моего родного Нижнего облазила все доступные мне по росту. Но сейчас, как только поднялась повыше, перестала видеть цель. Грушка исчезла. Я уселась на ветку и стала осматриваться. В пропорциях мира, открывшегося с дерева, только и видно было, что белый грушевый цвет с жужжащими пчёлами да Ян. Он как раз вышел из воды. Весь золотистый от первого загара, он классно вписывался в воображаемый мной треугольник – крутые широкие плечи и узкий низ. Наверное, так были сложены боги!

Не обнаружив меня там, где оставил, в валежнике, Ян взволновался. Наверное, подумал, что я соскучилась и ушла. А может решил, что меня украли? По ростовским степям иногда бродили группки хулиганов, да и просто горячих кавказских парней – до Темрюка, Геленджика было рукой подать. Могли экспромтом учредить «умыкание невесты». Такое здесь уже бывало, и девчонки с нашего курса рассказывали об этом с замиранием сердца и блестящими от возбуждения глазами. Несмотря на скудный рацион питания, а может и благодаря ему, «умыкнуться» хотелось многим. Потому что парочка осетинов, которые учились с нами на курсе, никогда не скупились и всегда угощали нас вкуснейшими конфетами в золотых бумажках. За что мы снабжали их шпаргалками. А у черкессов всегда были с собой кинжалы…

Да… Опасные это места – низовья Дона. Сто раз начинал Ян учить меня приёмам самообороны, и сто раз я принималась смеяться и ничего не запоминала. Так же сто раз он пытался учить меня плавать, и сто раз я мужественно шла на дно. С тем же смехом.

…Сверху я видела, как Ян вышел из воды и торопливо обошёл валежник. Пробежался в сторону дороги, так же бегом вернулся. Из него будто выпустили весь воздух. Потом он долго нырял, задерживаясь под водой так долго, что я начинала тревожиться. Он же был очень мнительным. Вернее, впечатлительным – тонкая его душа и привлекла меня к нему. Хотя, кто знает… Может я влюбилась после первых ложек солянки? Ещё не зная его душу?

Пора было спускаться вниз. Я поставила ногу на одну из облюбованных пчёлами веток. А чтобы не составить им конкуренцию, попробовала чуть отклониться в сторону. И… тут же обнаружила свою грушку. Он и была всего-то на расстоянии вытянутой руки! Вот ведь как меняется мир от угла зрения! Она висела румяная и соблазнительная, улыбаясь мне всеми своими грушевыми зубками, если, конечно, они у неё были. Я полезла выше, выше и вдруг… сорвалась. Пытаясь ухватиться за ветки и, с ужасом ожидая страшного удара о землю, я успела услышать вскрик Яна и … с треском рухнула прямо в его руки. Оглушена, ослеплена. Ничего не соображаю. Секунды, оказалось, способны растягиваться в такую длинную череду мгновений, что в них может уложиться целая жизнь! Говорят, иногда она так и пролетает перед глазами. Но я ничего не успела увидеть. Мы грохнулись под дерево друг на друга. Его очки отлетели и разбились. И я совсем близко увидела его распахнутые ореховые радужки, в которых метались две чёрные маслинки зрачков.

– Галчонок, как же ты там оказался?

Назревал очередной сакральный поцелуй – других у нас с ним не бывало. А я лежала на нём и снова беззвучно смеялась. Такое это было время – мне постоянно было смешно. Из-за всего. А когда же смеяться, как не в девятнадцать лет? Когда любое изменение неба воспринимаешь как обещание счастья? Когда майский ветер «веет свежим своим опахалом» и сулит то же самое. Когда весь мир существует лишь для того, чтобы обещать мне и лишь одной мне неизбежное счастье. А иначе и быть не может!

– Так же нельзя скакать по веткам, хоть ты и галчонок! – сжимая меня в объятиях, напустил на себя суровый вид Ян. – А если бы ты убилась? Что бы я тогда делал?

– Там груша! – усилием воли задушив в себе приступ смеха, выдавила я.

– Какие в мае груши?

– Вон-вон там, смотри.

Мы всё ещё лежали под деревом, но поцелуй так и не материализовался. Наверное, мой смех спугнул его.

Ян близоруко пригляделся и тоже заметил на верхней ветке краснобокий плод.

– С прошлого урожая осталась, что ли, и не замёрзла? Ничего себе! Хочешь, достану? Между прочим, я впервые осознал себя именно на груше. Я говорил тебе?

– Не-а.

Ян ухватился за ветки и легко вскарабкался на дерево. А я представила себе его маленьким сосредоточенным мальчуганом, сидящим на груше и… «осознающим» себя. И мне снова захотелось смеяться. И ещё больше – побывать в его родных суровых местах…

– Да это же ёлочная игрушка! – воскликнул он. – Сердечко! «Киса и Ося здесь были», написано. Кто-то над нами подшутил.

Мне стало тревожно – никто ведь не знал этого нашего места. Разве что…

– Ку-ку! Ку-ку! «Верни колбасу, дурак, я всё прощу!» – веселился Ян с верхушки.

Он тоже догадался, что это подшутил наш однокурсник Вовка Кукушкин – только он и знал наше тайное место свиданий. Хотя однокурсник – сказано неверно. Кукушкин учился на втором курсе, а моей однокурсницей была его Жаннка. Они познакомились почти тогда же, когда познакомились мы с Яном – на наших вступительных экзаменах. Через три месяца уже и поженились. Но Кукушкину было проще: он – коренной ростовчанин, обладатель собственной комнатки в коммуналке и даже доступом к отцовским даче и «Запорожцу». Ян же на его свадьбе в ответ на резонный кукушкинский вопрос «когда же вы?» серьёзно ответил, что сможет жениться только когда «встанет на ноги». Я тогда деликатно промолчала.

– Ку-ку! – нарушил моё молчание голос настоящей кукушки – в мае птицы буйствуют. – Ку-ку!

– Кукушка, кукушка, сколько лет нам вместе быть?

– Ку-ку, ку-ку! …

– Что так мало?! Давай ещё!

Но пернатая пифия уже улетела по своим кукушечьим делам. А Ян протянул мне сердечко.

– Теперь оно твоё.

Я бережно спрятала его в сумку. Когда Ян встанет на ноги и предложит мне руку и сердце, вот тогда я и верну ему этот свой безмолвный ответ. Даже если к тому моменту пройдут годы. И мы много раз поссоримся и разбежимся с клятвами больше никогда не встречаться! Ведь уходя от себя, мы рано или поздно всё равно возвратимся к себе – никуда нам от себя не деться

А сердечко это мы сняли с главной ростовской ёлки в центре города, когда бежали к Кукушкиным встречать новый год. С бутылкой шампанского в подарок. Не успевая до полуночи, мы брякнулись в сугроб, прямо под ёлку, и вскрыли шампанское праздничным салютом. К восторгу таких же опоздавших как сами!

Нарядная ёлка буйно пахла хвоей и звенела от ветра игрушками. Над сугробом с одной из веток и парило это румяное сердечко, как залог нашего счастья. Ёлка стряхивала снежинки в лицо, а шампанское, вернее, «Цимлянское» било неудержимым каскадом в голову… И снежинки, и шампанское, и запоздалые прохожие, с которыми мы его распили, и сама ёлка с этим розовощёким сердечком – все хором обещали нам счастье!

Мы прибежали к Кукушкиным на час позже и, вместо бутылки, вручили это сердечко.

***

И вот я уже третьекурсница. Хроническое недоедание вынудило меня перевестись на заочный и вернуться к родителям в Нижний. Стало немного легче. Физически. Но не морально.

Не знаю, был ли Хрущёв вредителем и врагом, но в тот год и в Поволжье на полках магазинов оказалось шаром покати. И, вымешивая в казанке кукурузную крупу, родители вспоминали, что в сорок восьмом, в год, когда родился брат мой Юрка, в Нижнем было в избытке хотя бы картошки. И обсуждали времена, когда Волга кишела стерлядью. Но то было ещё до Волго-Донского канала, так что я уже вкуса той рыбы не знала. Я вкушала только донскую краснопёрку, уклейку да тарань, которой мы объедались все мои студенческие годы.

Да, дома стало легче физически. Тяжело было морально. Последнее время письма от Яна приходить перестали. И наша соседка Роза Ивановна – детский врач, одинокая молодая дама с ребёнком лет пяти – всё пыталась мне втолковать разницу между мужским и женским организмом.

– Если мужчина не с тобой, значит у него другая! – внушала она мне. Но я ей не верила. Потому что Ян, в знак солидарности со мной, тоже перешёл на заочный. Торопился «встать на ноги» – получить квартиру. Для чего и пошёл работать на стройку. Он теперь жил в Цимлянске – жить там было дешевле, чем в Ростове. По выходным он успевал печатать в местной газете свои фельетоны, в которых по-прежнему громил кукурузу и шараханья хозяйственников из крайности в крайность.

– Впереди эпоха прагматизма, – говорил он мне, рассказывая о своих способах добычи информации. – Так безалаберно, как сейчас хозяйствуют, долго продолжаться не может. Даже мои деды хозяйствовали умнее. А это полное невежество.

Мне же по-прежнему не удавалась ни одна корреспонденция. Получались только крохотные зарисовки для будущих книг. Которых могло и не быть. Ну и дикторство на местном телевиденье, где я уже работала. Я никак не могла решить, что же мне нужнее: телеэкран, газета или книги? А может просто семья, домашний тёплый очаг? И что важнее для женщины: реализация себя как личности или обыкновенное служение женской природе – мы ведь утопаем в информации и не всегда способны правильно оценить шансы, которые подкидывает жизнь.

С Яном мы виделись теперь только на сессиях, между которыми он летал ко мне в Нижний, чтобы провести несколько часов вместе. Чаще всего на лавочке у дома.

Почему не дома?

Родители мои были активно против этих встреч. Вернее, родительница. Не заморачиваясь на мой счёт весь первый курс, она случайно пронюхала о Юркиных денежных переводах и в начале второго курса явилась в Ростов со скандалом: «Не обдирай парня, заведи себе хахаля, его и обдирай, пора уже!» Приехала и случайно увидела Яна. И начала войну «с западником», как она его назвала…

– А ты сама разве не видишь, как ходит этот коротконожка?! – и продемонстрировала мне походку Яна, смешно переваливаясь с одной ноги на другую и слегка подшаркивая. И хотя он не был коротконогим, но всё равно это было немного похоже. Как же я раньше не замечала?

– И вообще. Западники – это совсем другой мозговой уклад (слова «менталитет» тогда ещё не знали), – объявила мне мама. – Они нас, русских, не любят.

– Да? – поразилась я, невольно вспоминая колкие фельетоны Яна. Но как это нас, русских, кто-то может не любить?!

– Господи! Ты хоть бы историей немного интересовалась, – вздохнула она. – И чего годы сеешь? Ждёшь, когда у тебя все зубы выпадут? Он, как все западники, жениться не спешит – у них это в крови, но тебе-то замуж давно пора!

Я волей-неволей вспомнила, что и правда, все мои сверстницы уже имеют детей. И только я в двадцать всё хожу в девицах. В барышнях, так сказать. Подумала, но вслух не сказала.

А она стояла надо мной, как статуя Правосудия. Только в руках её не было весов и глаза её не закрывала повязка. Глаза сверлили меня остро и без всякого снисхождения.

– Ну вот скажи мне, пожалуйста, с какой стати он – Ян, если по паспорту Иван? А? Ванёк он!

Я пожала плечами, нерешительно аргументируя, что Ян ему идёт больше.

– Нет! Это гены. – категорично оборвала она мои неуклюжие попытки. – Весь его род с поляцкой границы, а они до сих пор мечтают о возрождении Великого Княжества Литовского. Речи Посполитой всевозможной. Историю надо знать!

Я задумалась. Мне и правда в голову не приходило заглядывать так далеко. История для меня лишь означала мифы Древней Эллады и подвиги Александра Македонского. Кстати, и у Македонского был такой же, как у Яна, медальный профиль – я видела в Большой Советской Энциклопедии на букву «М»…

– Я бы очень советовала не иметь с ним дел! – произнесла мама непререкаемым тоном, которому я привыкла подчиняться с детских лет. – Тебе замуж пора. А этот «пан Ванёк» будет водить тебя до греческих календ.

– Кстати! – Мама загадочно посмотрела на меня: – Лёшка пришёл из армии. Он, между прочим, собирается в Юркино лётное поступать. И до сих пор тебя любит. Юрка сказал.

Я неопределённо пожала плечами. Одноклассника Лёшку я давно забыла. Когда-то в школьные годы мы с ним гоняли на коньках, и однажды пошли на фильм «Чрезвычайное положение». Там я впервые увидела молодого Тихонова. Наверное, он и заложил в мой «мозговой уклад» – стандарты мужской красоты. У Райского, которого он там играл, был такое же, как у Яна, скульптурной лепки подбородок. И лоб. Но Тихонов был для меня небожитель, а Яна я ещё не знала. И обещалась ждать Лешку из армии …

Мама воцарилась в двух шагах от университета, у одной бабки-армянки, у которой я жила, когда поступала. И как лицо, обличённое властью, все оставшиеся дни сессии сопровождала меня всюду, куда бы я не отправилась. Жанна Кукушкина даже смеялась:

– А вон и твоя охрана в вестибюле.

Я осторожно выглядывала из-за колонны – действительно! Она расхаживала поперёк входной двери с самым решительным видом. И шаг её был по-армейски твёрд. Она ждала, когда у меня закончатся занятия.

– Какие «мамы» у двадцатилетнего человека?! – округлил глаза Вовка Кукушкин, которого никто давно не контролировал. Он жил как хотел и дружил с кем хотел. И уже потерял интерес даже к семейной жизни, потому последнее время всё чаще норовил увильнуть с нами на Дон ловить раков. Жаннку это бесило, но кардинальных мер она не принимала – что сделаешь, если люди меняются и ни одно из положений не кажется им идеальным. Вовке Кукушкину снова не хватало свободы.

Не хватало свободы и мне.

Вместо лекций мы с Яном сбегали на Дон, где и проводили вместе весь день, возвращаясь в университет к окончанию занятий через чёрный ход. С потоком студентов я как ни в чём ни бывало выходила из центрального входа.

– А чего это твой холера не приходит? – как-то мимоходом полюбопытствовала у меня хозяйка-армянка. Она знала Яна ещё когда мы поступали, и он ей нравился.

– Нечего! – оборвала её мама, на что та только покачала головой по самый лоб завязанной платком. Бабка-армянка была мудрая женщина. Только всех парней звала холерами.

И пока я с моей родительницей не укатили в Нижний, мы с Яном так и бегали через запасной выход: бродили по городу, ходили в кино и купались в затоках. Даже ловили на галошу раков. Это оказалось проще пареной репы. Забрасываешь на закате старую галошу с кусочками мяса. А утром вытаскиваешь её, полную раков. Там же, в ивняке, мы познакомилась с весёлой рыжей дворнягой, которую назвали Галян. Это мы соединили два наших имени – Ян и Галка. Дворняжка облаивал каждого, кто смел приблизиться к нам ближе, чем на десять шагов и в ответ на угощение вежливо приносил замусоленную куриную косточку или обглоданный мосол, которые прятал в ивняке, наверное, на черный день. При этом он умильно помахивая спутанной метёлкой хвоста, в которой было больше репьёв, чем шерсти.

Иногда к нам присоединялись Кукушкины.

– И чего вы не поженитесь? – всё так же доставала меня Жаннка, болтая ногами в воде, пока Ян с Вовкой разжигали костёр. В воду она не шла – боялась раков. Один ущипнул её за большой палец ноги, а другой каким-то образом забрался в купальник. Раков на Дону было много. – Неприлично так долго ходить и не жениться, – придирчиво изучала она мою щуплую фигурку, завёрнутую в сплошной купальный костюм. В районе груди он лукаво топорщился, маскируя мой первый номер щедрыми сборками от вдетых в него резинок. – Поставь вопрос ребром: или – или! А то смотри. Вот так походит-походит и… женится на Адели.

– Какой… Адели? – замерла я, ощущая, как туго сжали меня резинки купальника.

– Ты не знаешь Адели? – удивилась Жанна. И глаза её стали совсем узенькими, как у казашки. У нас в университете их почему-то было пруд пруди. Только казашки жёлтые, а у Жанны лицо было, как у набелённого мима.

– Адель только в прошлом году школу закончила. Совсем зелёная.

Последние слова Жаннка произнесла с особым обидным подтекстом, и я ощутила себя древней старухой. И она рассказала, что за моим Яном уже год, как ухлёстывает эта девица из Цимлянска.

– Они даже вместе приезжали к нам. Ничего девчонка, – с лёгким смешком одобрила она выбор моего возлюбленного, отчего ноги мои вдруг неожиданно начали оседать в прибрежный ил. Наверное, будь я не в воде, грохнулась бы на землю.

Меня будто мешком по голове хватили. Ни о каких девчонках мне до этого и в голову не приходило. Мой Ян, который приезжал ко мне в Нижний и ночевал в недостроенных домах, – к нам ведь было нельзя, а на гостиницу у него денег не хватало, и – Адель? Какая Адель?!… Но… с другой-то стороны – он ведь правда переехал в Цимлянск. И она из Цимлянска…

– Он ей собаку подарил, – доложила Жанна, наверное, решив меня добить.

– Собаку?

– Ну да, собаку. Голяном зовут.

Тут я вдруг вспомнила, что и правда, Галяна в этом году я ни разу не видела. Думала, он просто поменял дислокацию – у собак это запросто. Силы мои тут же и вытекли, будто в незакрытую дырку от ванны. И все слова застряли в горле. Я долго не могла собрать себя в фокус. Мне показалась совершенно неподъёмной ноша, которой была я, и все мои ощущения, вызванные этим сообщением

– У Адели ещё и канарейка есть. Она же на биолога учится. Ванюшей назвала.

И Жанна посмотрела на меня так, как могут смотреть только женщины – с неуловимой издёвкой.

Дудки! Я и виду не подам, что всё это меня задело. Не дождёшься Жанночка, фигушки!

Я безмятежно улыбнулась и выпрыгнула на берег, рухнув на песок. Но со стороны это, наверное, выглядело вполне естественно – не привыкать мне «держать лицо» на экране! И слизывая с губ неумолимо сочившиеся слёзы, я думала про Яна. Он у нас на факультете был самым завидным парнем, за ним многие умирали. И Жаннка, небось, тоже была бы не против. У Вовки росточку-то…. А Ян не то чтобы высокий, но и не маленький. И не хлюпик какой-то как другие. Однажды в летние каникулы он даже гонял в свою Белоруссию на велосипеде. И вообще. Кто-то рассказывал, что ореховый взгляд и такие же волосы он получил в наследство от своей красавицы-прабабки, с которой когда-то провёл всю пасхальную неделю ясновельможный пан. А гены есть гены – манеры моего Яна с Вовкиными не сравнить.

– Что-то случилось? – заглянул мне в лицо Ян – его глаза были полны тревоги. – О чём вы тут говорили?

– Ни о чём, – отчеканила я, отворачиваясь.

И вечером сбежала от него в степь.

– Ай да ну, да ну, данай… – услышала я из-за деревьев, где в звёздном мраке полыхало зарево. Я думала, что это костёр сторожа виноградника. Мы как-то днём шли с Яном мимо этих же мест, и он вручил нам по увесистой грозди прохладного Ркацители. В сизой дымке и с розоватой подпалиной на боках. Мы их тут же со смехом съели, выплёвывая косточки на спор, кто дальше. А сегодня здесь цыганский табор с арбами и стреноженными конями.

– Ай да шатрица рогожитко, ай да шатрица чай бедытко…

– Позолоти ручку, красавица, всю правду скажу! – Неудержимо-весёлая цыганка, взмахнула передо мной бубном с цветными лентами. Браслеты на её тонких запястьях беззаботно звякнули. – Ай да ну, да ну, данай…

Я кинула ей в бубен всю мелочь, что у меня была с собой.

– Вижу, дорога тебе дальняя. Совсем скоро. И свадьбу вижу. Любимой будешь, богатой будешь. Всего вдоволь будет. Только счастья мало.

Наверное, этот живописный цыганский вечер окончательно исказил пропорции реального мира, и взбудораженное воображение одержало над моим наэлектризованным разумом победу, потому что утром, не сдавая последний экзамен и не желая Яна больше видеть, я уехала домой. И встретилась с Лёшкой.

Но встречи с Лёшкой могло бы и не быть, если бы… Ну да, если бы Ян не перестал мне писать. Я не получила от него ни единого письма. Ни одного за месяц! За месяц! А раньше получала их пачками. И я тоже не написала. Ни одного. Раз мне не пишут, я первая не напишу! Я не хочу быть навязчивой. Самое ужасное – быть навязчивой!

Мне всюду чудилась незнакомая девушка Адель, и даже в студии, пока я ожидала отмашки оператора, чтобы начать читать новости, я ощущала, как он её обнимает и нежно целует. Тем самым, нашим, сакральным поцелуем, которому нет определения в грубом человеческом мире. Оно существует разве что на самых высоких частотах. Тех, на которых разговаривает пчела с цветком, собирая его сладкий нектар для будущего мёда и опыляя цветоножку для новых ошеломляюще пахнущих бутонов. Зависть, бессильная злость и обида испепеляли меня. Мне бешено хотелось самой вдыхать аромат его кожи. Гладить жесткий ёжик на голове. Ощущать нежность его рук. Но растаяла в воздухе та соединявшая нас невидимая сверкающая нить, навсегда растворилась во Вселенной, исчезла в небытии. Превратилась в иллюзию. И хотя мне казалось, что ещё немного, вот-вот, и всё окажется сном, я наконец проснусь и пойму что-то очень важное для себя, что оно всплывёт из каких-то подсознательных глубин, достучится до меня и я обнаружу и своё место в жизни, и саму себя в ней, и его в моей жизни, но… В голове стоял шум и мешал сосредоточиться. А когда я в телеэфире я вместо имени Ян Сибелиус произнесла Ян Мадько, я поняла – его настолько нет со мной, что он уже везде! И вот, чтобы избавиться от наваждения, я и встретилась с Лёшкой.

Что сказать? Алексей был хорош в своей форме с золотыми лычками на погонах! Я даже удивилась – в школе при всяком удобном случае я с диким возгласом «би-бип!» жала на Лёнькин нос и кидалась от него наутёк. Кончик носа у него имел небольшую и очень удобную то ли ложбинку, то ли плоскость. Теперь же… Теперь Лёшкин профиль был схож… с изображением Александра Македонского в Большой Советской Энциклопедии. О, эти овидиевы превращения, перерождения, метаморфозы! Сегодня кажется одно, завтра – другое. А послезавтра возвращение к тому же, от чего силился уйти…

А Ян… Да, Ян снова вынырнул в моём мире. Но выяснять что-то уже не имело смысла. Да и сам смысл остался уже там, за границей нашего общего с ним. Я всё равно уже ничего не могла изменить или хотя бы понять что-то про себя и про него. Я лишь с грехом пополам добралась до сути: мне его письма просто не передавали.

– Но почему, почему ты удрала, не поговорив со мной?! – тряс меня за плечи Ян, не замечая снующих мимо нас людей с чемоданами и сумками. Уже объявили посадку, и мы всем мешали. – И почему ты не ответила ни на одно из моих писем?! – Глаза Яна, ореховые глаза его прабабки, были полны слёз. – Почему ты молчишь? Что тогда случилось?!

– А Галян где? – выкрикнула я первое что пришло в голову.

– Галян? – изумился Ян, пытаясь связать моё внезапное решение уехать без объяснений с нашим симпатичным дворнягой. – Галяна я пристроил к одной девчонке. Не оставлять же его на зиму в ивняке. А причём Галян?..

Я молчала, размазывая по лицу тушь для ресниц. Уже некогда было объясняться – у него самолет, а у меня – свадьба. Когда он примчался к нам в Нижний, я как раз собиралась в ЗАГС, а мама готовила стол. Отворив дверь на звонок, родители тут же ему всё выложили. Наверное, я бы так ничего и не узнала о его визите, если бы не Юрка, который наткнулся на Яна в подъезде.

– Долго же ты думал, тугодум, – посочувствовал он ему. – За это время уж и Хрущёва скинули, а это дело куда серьёзней вашего. Ну причём в таких делах квартиры, крепкие ноги? А теперь – что? Это уже буря в стакане. Забудь.

Я перебираю свои воспоминания, как скупой рыцарь золотые монеты. Или Кощей, который чахнет над своим златом. Это моё самое ценное. Я приписываю им реальность, потому что воспоминания эти превратили мою жизнь в призрачную галеру. И сегодня, через много – много лет, я недоумеваю, отчего же у меня так устали руки и спина? Ведь ничего особенного в нашей истории не произошло. Обычная история двух молодых дуралеев. Видать, смысл, который эти события имели тогда, так и остался там, в далёких шестидесятых. Вообще-то совершенно безоблачных. Позже-то было всё куда круче. Но ведь и все мы шли к истине кругами. И кто знает, на каком витке её постигали?

 

Я сигналила всем проезжавшим машинам – ни одна не остановилась. Они пролетали мимо, обильно окатывая меня из луж, и моё платье было заляпано до самого пояса. Мне даже показалось, что они делают это умышленно. Наверное, мой вид был забавен: вся в белом, я отчаянно и безрезультатно махала рукой уже минут двадцать. Ещё немного и мне некуда будет спешить…

Тогда я вросла в мокрый асфальт прямо посреди дороги, не обращая никакого внимания на зверские гудки. Пока один задрипанный газик со скрежетом и матюгами не затормозил почти возле самого моего носа.

– Ты что, ненормальная?! – заорал веснушчатый парень, выскакивая из кабины и примериваясь ко мне монтировкой. – Жить надоело?!

– В аэропорт! – прошептала я, сдергивая с головы флёрдоранжевый веночек невесты, который забыла содрать с себя дома. Фата висела на мне мокрой тряпкой, потому что на улице шел мелкий противный дождь. Он был совсем осенним, хотя снова стоял май, и вся улица пропахла распустившимися почками сирени.

– Как дам щас, – неуверенно пообещал парень, во все глаза таращась на мою фату и смятые в кулаке померанцы. Глаза у него были рыжие и совершенно обалделые.

– Улетает… – размазывая тушь по щекам, выкрикнула я, бросаясь в кабину. – Скорей, родненький!

Он ничего не спросил. Только кинул монтировку себе под педали и совсем как в кино рванул с места.

 

Да! Я успела его увидеть. Я даже узнала про нашего Галяна. Но что-то изменить всё равно не решилась. Только через много-много лет мы найдём друг друга и наш общий дом, который в глазах других больше походил на бивуак, потому что жили в нём два усталых кочевника, обременённых мешком взаимных обид. По сути, совсем несущественных, развяжи их вовремя. Или просто забудь о них. И вся история наша, которая могла бы стать гимном любви, стала напоминать глупый рассказ, заложенный в сценарий для кинематографа рукой какого-то неопытного и не очень талантливого студента. И кому интересно знать его? У тех двух кочевников была скорее работа, чем семья. И не сохранилось в ней того волшебного блеска, который люди называют счастьем. Цыганка правду сказала.

***

Я держу в руках наше новогоднее сердечко. То самое, с груши. У меня так и не хватило решимости отдать его тебе… Уже тридцать лет, как мы разведены. Отшумели и умчались в неведомую даль наши страсти и нежность. И даже наши разговоры до утренней зари. Но я всё ещё не могу попрощаться с их символом. Ты глубоко-глубоко в земле, но, я знаю, всё так же следишь, чтобы со мной ничего не случилось… И не Дон катит свои волны за оградой, а море, то самое море, на поездку к которому мы скопили когда-то восемь рублей да так и не поехали… И уже другая степь вокруг – не ростовская, а черноморская… Другая степь с теми же медведками, валежниками и травами…Жизнь продолжается.

«А степная трава пахнет горечью…»«А степная трава пахнет горечью…» Полынью, и клевером, и мёдом, и зноем… И страстью, такой неописуемой майской сластью! Здесь, на пустынном донском отроге это особенно заметно. Вот тихо пробирается сквозь валежник медведка – так называемый «волчок», сухо трещит под ней тростник. Наши однокурсники давят этих членистоногих, но как по мне – пусть живёт. Степной волчок всего лишь ищет пропитания – капусту, лук, корнеплоды. Как все мы в этом мире…

Я лежу в горячем прогревшемся за день валежнике под цветущей грушей и, жуя соломинку, лениво смотрю на Дон. Зеркальная сизая гладь отражает небо и плывущие облака. Пока ещё облака есть – на дворе конец мая. Уже в июне они растают и останется только испепеляющий зной. Марево. Жарить будет до самого октября. Да ведь это же целая вечность!

Далеко-далеко от берега я вижу его голову. Заплыл он так далеко, что, случись что, я его не спасу – я не умею плавать. А он плавает как морской бог. Где мог он этому научиться, если родом из суровых северных краёв – из полесских болот? Есть там озёрца, пруды и речушки, он рассказывал. Медленноводные, холодные. Но так плавать можно научиться только в тёплых волнах. И с Нового года мы копили деньги, чтобы в августе съездить к Чёрному морю. Кое-как сколотили уже восемь рублей. Денег ведь у нас – студентов Ростовского университета – не было. Голодающих, так сказать, студентов. Мне – девятнадцать, ему – двадцать три, и, как ни странно – я первокурсница, он лишь на два курса старше. Начиналось лето – жаркая экзаменационная пора – после которой мы становились старше и умнее.

Из дома – того самого сказочного Полесья – ему часто присылали посылки. Яблоки, сало, варенье, орехи, которыми он, не задумываясь, делился со мной. Мало кому так везло: например, за год учёбы мои родители не прислали мне ничего вообще. Не знаю, с чем это было связано на самом деле. Северное Полесье более плодородно – или благородно, чем Поволжье, где жили мои? Я вспомнила жёлтую уже в то время Волгу, косые церквушки вдоль берега, маленькие обшарпанные пристани, бестолковые нижегородские ярмарки, и поняла, что не хочу туда возвращаться никогда. Слишком широка, слишком безразлична та река. А хотелось туда, где маленькое озерцо Спорава, где два озера-близнеца – Чёрное и Белое, а между ними деревушка Хрыса. И село Здзитава… Или посёлок. Мне хотелось в те места, о которых рассказывал он.

Его звали Ян. Так называли его все, и однокурсники, и преподаватели, хотя по паспорту он был Иваном. Почему – не знаю. С русского Иван-озера начинается Дон. Но Ян был из именно «нерусских» мест, тех, которые до войны считались Польшей. И весь его облик подчёркивал его «нерусскость»: рафинированная аристократичность, некая врождённая деликатность. Невозмутимое лицо с медальным профилем. Западная прагматичность. Но если бы не он, я бы, наверное, не доучилась даже до конца первого курса: возможно даже, умерла бы от анорексии. Стипендию я почти не получала – хромала с «тройки» на «четвёрку» по нескольким предметам. Родители же мотивировали своё странное безразличие к моей ситуации тем, что им надо содержать моего братика Юрку. Ему только стукнуло семнадцать в прошлом октябре, но он уже год щеголял в новенькой форме курсанта. Учился он на всём готовом, к тому же недалеко от дома – в Ульяновском лётном училище. Юрку тоже изумляло родительское отношение, и он тайком от них дважды выслал мне в Ростов по 10-15 рублей, которые и становились для меня спасательным кругом. К тому времени бывало, что я неделю в прямом смысле пила только воду – «Боржоми» и «Джермук» стоили копейки. А родители Яна каждый месяц посылали и ему и остальным своим детям продукты и деньги – а было у них шесть сыновей и две дочери, и все учились в самых разных городах Советского Союза. Необъяснимое безразличие моих предков, а также то, что я впервые в жизни оказалась так далеко от дома, и подтолкнуло меня к Яну. Стройный, атлетичный, он ежедневно занимался спортом – его комната в общежитии была завалена гантелями, штангами, эспандерами… И книгами. Господи, я в жизни не видела столько книг! Не учебников, а Буниных, Чеховых, молодых Солоухиных, Ильфов-Петровых – любимых писателей Яна. Вернее, любимыми у него были те, кого он читал в данный момент. А читал он всё то время, которое не посвящал спорту. Он сыпал цитатами на все случаи жизни и на все случаи жизни мог посоветовать, какую страницу какого тома открыть, чтобы почитать о похожей жизненной ситуации. И кроссворды он щёлкал как семечки. Парни – соседи Яна по комнате – часто сменялись. Они сами просили, чтобы их отселили, потому что развлечение у них было одно: собираться вечерами весёлой гурьбой и напиваться. А Ян не пил. Разве что грамм пятьдесят на праздник. Он осуждающе смотрел на их шумные посиделки и, взяв книгу, уезжал на велосипеде в библиотеку. Но ровно в девять возвращался и, не обращая внимания на компанию, демонстративно укладывался спать. Ложился Ян всегда в девять, а вставал в пять утра. Делал свои упражнения, потом минут пять стоял на голове и бежал на Дон купаться. Сначала бегал сам, потом приучил и меня. И с апреля-месяца мы бегали вместе сквозь донскую степь, сквозь ковыль, сквозь светлеющее и вооружающееся зноем небо на пляж. Но мне было неохота подниматься даже к семи, и Ян простаивал под моими окнами бывало по часу, дожидаясь, пока я расчухаюсь. На что комендант нашего общежития только многозначительно хмыкала и всё интересовалась, когда же свадьба. В ответ я смеялась.

Ещё Ян пробовал себя в фельетонах и даже печатался в «Вечернем Ростове», что вызывало изумление всего нашего курса. Потому что никого из нас ещё не печатали. В лучшем случае у нас брали информашку, но тискали её без имён. Он же – подумать только! – зарабатывал гонорар, который мы потом весело прогуливали. Гурьбой забегали мы в кафе на Энгельса, где была самая лучшая в Ростове солянка и пировали.

Эта божественная солянка! Такой нигде больше не делали, даже в Москве. Об этом говорили в очереди – в обеденные часы она тянулась на полквартала, и москвичей в ней было много. Я с наслаждением погружала ложку в жаркую, оранжево-золотистую гущу, где, кроме ломтиков буженины и куриного филе, плавали кружочки сосисок и лимона. А я ещё и стремилась выловить тугую маслинку, терпкая косточка которой приятно колола моё раскалённое нёбо. И слушала беседы москвичей о пустых полках в их магазинах, о Хрущёве, Никите Сергеевиче, который довёл страну до нищеты, и не переставала удивляться. Потому что мы кое-как сбрасывались на питание с девчонками и кормились с базара, а там – были бы деньги! – всегда можно купить свежей рыбы и зелени.

– Он вредитель, ваш Хрущёв, – шепнул мне однажды Ян. – Враг. И доклад его на том съезде сработан руками ЦРУ, ты ещё с поймёшь это. Подожди, его обязательно скинут.

И показал свой новый фельетон про какого-то хозяйственника: на съезде передовиков он гордо рапортовал, что в своём совхозе они извели свинью как класс. И зал ему дружно аплодировал.

Фельетону так и не удалось увидеть свет и скоро Яна вообще перестали печатать, и нам пришлось заменить солянку рыбной ухой, сваренной нами на берегу Дона…

…Я с удивлением увидела над собой сочную красную грушу – видимо, осталась от прошлогоднего урожая. А неплохо бы сейчас ею полакомиться! Голод – вечный наш спутник в те юные времена. Я выбралась из валежника. Подумав, схватилась за нижнюю ветку и подтянулась вверх. Лазить по деревьям я любила – в лесах моего родного Нижнего облазила все доступные мне по росту. Но сейчас, как только поднялась повыше, перестала видеть цель. Грушка исчезла. Я уселась на ветку и стала осматриваться. В пропорциях мира, открывшегося с дерева, только и видно было, что белый грушевый цвет с жужжащими пчёлами да Ян. Он как раз вышел из воды. Весь золотистый от первого загара, он классно вписывался в воображаемый мной треугольник – крутые широкие плечи и узкий низ. Наверное, так были сложены боги!

Не обнаружив меня там, где оставил, в валежнике, Ян взволновался. Наверное, подумал, что я соскучилась и ушла. А может решил, что меня украли? По ростовским степям иногда бродили группки хулиганов, да и просто горячих кавказских парней – до Темрюка, Геленджика было рукой подать. Могли экспромтом учредить «умыкание невесты». Такое здесь уже бывало, и девчонки с нашего курса рассказывали об этом с замиранием сердца и блестящими от возбуждения глазами. Несмотря на скудный рацион питания, а может и благодаря ему, «умыкнуться» хотелось многим. Потому что парочка осетинов, которые учились с нами на курсе, никогда не скупились и всегда угощали нас вкуснейшими конфетами в золотых бумажках. За что мы снабжали их шпаргалками. А у черкессов всегда были с собой кинжалы…

Да… Опасные это места – низовья Дона. Сто раз начинал Ян учить меня приёмам самообороны, и сто раз я принималась смеяться и ничего не запоминала. Так же сто раз он пытался учить меня плавать, и сто раз я мужественно шла на дно. С тем же смехом.

…Сверху я видела, как Ян вышел из воды и торопливо обошёл валежник. Пробежался в сторону дороги, так же бегом вернулся. Из него будто выпустили весь воздух. Потом он долго нырял, задерживаясь под водой так долго, что я начинала тревожиться. Он же был очень мнительным. Вернее, впечатлительным – тонкая его душа и привлекла меня к нему. Хотя, кто знает… Может я влюбилась после первых ложек солянки? Ещё не зная его душу?

Пора было спускаться вниз. Я поставила ногу на одну из облюбованных пчёлами веток. А чтобы не составить им конкуренцию, попробовала чуть отклониться в сторону. И… тут же обнаружила свою грушку. Он и была всего-то на расстоянии вытянутой руки! Вот ведь как меняется мир от угла зрения! Она висела румяная и соблазнительная, улыбаясь мне всеми своими грушевыми зубками, если, конечно, они у неё были. Я полезла выше, выше и вдруг… сорвалась. Пытаясь ухватиться за ветки и, с ужасом ожидая страшного удара о землю, я успела услышать вскрик Яна и … с треском рухнула прямо в его руки. Оглушена, ослеплена. Ничего не соображаю. Секунды, оказалось, способны растягиваться в такую длинную череду мгновений, что в них может уложиться целая жизнь! Говорят, иногда она так и пролетает перед глазами. Но я ничего не успела увидеть. Мы грохнулись под дерево друг на друга. Его очки отлетели и разбились. И я совсем близко увидела его распахнутые ореховые радужки, в которых метались две чёрные маслинки зрачков.

– Галчонок, как же ты там оказался?

Назревал очередной сакральный поцелуй – других у нас с ним не бывало. А я лежала на нём и снова беззвучно смеялась. Такое это было время – мне постоянно было смешно. Из-за всего. А когда же смеяться, как не в девятнадцать лет? Когда любое изменение неба воспринимаешь как обещание счастья? Когда майский ветер «веет свежим своим опахалом» и сулит то же самое. Когда весь мир существует лишь для того, чтобы обещать мне и лишь одной мне неизбежное счастье. А иначе и быть не может!

– Так же нельзя скакать по веткам, хоть ты и галчонок! – сжимая меня в объятиях, напустил на себя суровый вид Ян. – А если бы ты убилась? Что бы я тогда делал?

– Там груша! – усилием воли задушив в себе приступ смеха, выдавила я.

– Какие в мае груши?

– Вон-вон там, смотри.

Мы всё ещё лежали под деревом, но поцелуй так и не материализовался. Наверное, мой смех спугнул его.

Ян близоруко пригляделся и тоже заметил на верхней ветке краснобокий плод.

– С прошлого урожая осталась, что ли, и не замёрзла? Ничего себе! Хочешь, достану? Между прочим, я впервые осознал себя именно на груше. Я говорил тебе?

– Не-а.

Ян ухватился за ветки и легко вскарабкался на дерево. А я представила себе его маленьким сосредоточенным мальчуганом, сидящим на груше и… «осознающим» себя. И мне снова захотелось смеяться. И ещё больше – побывать в его родных суровых местах…

– Да это же ёлочная игрушка! – воскликнул он. – Сердечко! «Киса и Ося здесь были», написано. Кто-то над нами подшутил.

Мне стало тревожно – никто ведь не знал этого нашего места. Разве что…

– Ку-ку! Ку-ку! «Верни колбасу, дурак, я всё прощу!» – веселился Ян с верхушки.

Он тоже догадался, что это подшутил наш однокурсник Вовка Кукушкин – только он и знал наше тайное место свиданий. Хотя однокурсник – сказано неверно. Кукушкин учился на втором курсе, а моей однокурсницей была его Жаннка. Они познакомились почти тогда же, когда познакомились мы с Яном – на наших вступительных экзаменах. Через три месяца уже и поженились. Но Кукушкину было проще: он – коренной ростовчанин, обладатель собственной комнатки в коммуналке и даже доступом к отцовским даче и «Запорожцу». Ян же на его свадьбе в ответ на резонный кукушкинский вопрос «когда же вы?» серьёзно ответил, что сможет жениться только когда «встанет на ноги». Я тогда деликатно промолчала.

– Ку-ку! – нарушил моё молчание голос настоящей кукушки – в мае птицы буйствуют. – Ку-ку!

– Кукушка, кукушка, сколько лет нам вместе быть?

– Ку-ку, ку-ку! …

– Что так мало?! Давай ещё!

Но пернатая пифия уже улетела по своим кукушечьим делам. А Ян протянул мне сердечко.

– Теперь оно твоё.

Я бережно спрятала его в сумку. Когда Ян встанет на ноги и предложит мне руку и сердце, вот тогда я и верну ему этот свой безмолвный ответ. Даже если к тому моменту пройдут годы. И мы много раз поссоримся и разбежимся с клятвами больше никогда не встречаться! Ведь уходя от себя, мы рано или поздно всё равно возвратимся к себе – никуда нам от себя не деться

А сердечко это мы сняли с главной ростовской ёлки в центре города, когда бежали к Кукушкиным встречать новый год. С бутылкой шампанского в подарок. Не успевая до полуночи, мы брякнулись в сугроб, прямо под ёлку, и вскрыли шампанское праздничным салютом. К восторгу таких же опоздавших как сами!

Нарядная ёлка буйно пахла хвоей и звенела от ветра игрушками. Над сугробом с одной из веток и парило это румяное сердечко, как залог нашего счастья. Ёлка стряхивала снежинки в лицо, а шампанское, вернее, «Цимлянское» било неудержимым каскадом в голову… И снежинки, и шампанское, и запоздалые прохожие, с которыми мы его распили, и сама ёлка с этим розовощёким сердечком – все хором обещали нам счастье!

Мы прибежали к Кукушкиным на час позже и, вместо бутылки, вручили это сердечко.

***

И вот я уже третьекурсница. Хроническое недоедание вынудило меня перевестись на заочный и вернуться к родителям в Нижний. Стало немного легче. Физически. Но не морально.

Не знаю, был ли Хрущёв вредителем и врагом, но в тот год и в Поволжье на полках магазинов оказалось шаром покати. И, вымешивая в казанке кукурузную крупу, родители вспоминали, что в сорок восьмом, в год, когда родился брат мой Юрка, в Нижнем было в избытке хотя бы картошки. И обсуждали времена, когда Волга кишела стерлядью. Но то было ещё до Волго-Донского канала, так что я уже вкуса той рыбы не знала. Я вкушала только донскую краснопёрку, уклейку да тарань, которой мы объедались все мои студенческие годы.

Да, дома стало легче физически. Тяжело было морально. Последнее время письма от Яна приходить перестали. И наша соседка Роза Ивановна – детский врач, одинокая молодая дама с ребёнком лет пяти – всё пыталась мне втолковать разницу между мужским и женским организмом.

– Если мужчина не с тобой, значит у него другая! – внушала она мне. Но я ей не верила. Потому что Ян, в знак солидарности со мной, тоже перешёл на заочный. Торопился «встать на ноги» – получить квартиру. Для чего и пошёл работать на стройку. Он теперь жил в Цимлянске – жить там было дешевле, чем в Ростове. По выходным он успевал печатать в местной газете свои фельетоны, в которых по-прежнему громил кукурузу и шараханья хозяйственников из крайности в крайность.

– Впереди эпоха прагматизма, – говорил он мне, рассказывая о своих способах добычи информации. – Так безалаберно, как сейчас хозяйствуют, долго продолжаться не может. Даже мои деды хозяйствовали умнее. А это полное невежество.

Мне же по-прежнему не удавалась ни одна корреспонденция. Получались только крохотные зарисовки для будущих книг. Которых могло и не быть. Ну и дикторство на местном телевиденье, где я уже работала. Я никак не могла решить, что же мне нужнее: телеэкран, газета или книги? А может просто семья, домашний тёплый очаг? И что важнее для женщины: реализация себя как личности или обыкновенное служение женской природе – мы ведь утопаем в информации и не всегда способны правильно оценить шансы, которые подкидывает жизнь.

С Яном мы виделись теперь только на сессиях, между которыми он летал ко мне в Нижний, чтобы провести несколько часов вместе. Чаще всего на лавочке у дома.

Почему не дома?

Родители мои были активно против этих встреч. Вернее, родительница. Не заморачиваясь на мой счёт весь первый курс, она случайно пронюхала о Юркиных денежных переводах и в начале второго курса явилась в Ростов со скандалом: «Не обдирай парня, заведи себе хахаля, его и обдирай, пора уже!» Приехала и случайно увидела Яна. И начала войну «с западником», как она его назвала…

– А ты сама разве не видишь, как ходит этот коротконожка?! – и продемонстрировала мне походку Яна, смешно переваливаясь с одной ноги на другую и слегка подшаркивая. И хотя он не был коротконогим, но всё равно это было немного похоже. Как же я раньше не замечала?

– И вообще. Западники – это совсем другой мозговой уклад (слова «менталитет» тогда ещё не знали), – объявила мне мама. – Они нас, русских, не любят.

– Да? – поразилась я, невольно вспоминая колкие фельетоны Яна. Но как это нас, русских, кто-то может не любить?!

– Господи! Ты хоть бы историей немного интересовалась, – вздохнула она. – И чего годы сеешь? Ждёшь, когда у тебя все зубы выпадут? Он, как все западники, жениться не спешит – у них это в крови, но тебе-то замуж давно пора!

Я волей-неволей вспомнила, что и правда, все мои сверстницы уже имеют детей. И только я в двадцать всё хожу в девицах. В барышнях, так сказать. Подумала, но вслух не сказала.

А она стояла надо мной, как статуя Правосудия. Только в руках её не было весов и глаза её не закрывала повязка. Глаза сверлили меня остро и без всякого снисхождения.

– Ну вот скажи мне, пожалуйста, с какой стати он – Ян, если по паспорту Иван? А? Ванёк он!

Я пожала плечами, нерешительно аргументируя, что Ян ему идёт больше.

– Нет! Это гены. – категорично оборвала она мои неуклюжие попытки. – Весь его род с поляцкой границы, а они до сих пор мечтают о возрождении Великого Княжества Литовского. Речи Посполитой всевозможной. Историю надо знать!

Я задумалась. Мне и правда в голову не приходило заглядывать так далеко. История для меня лишь означала мифы Древней Эллады и подвиги Александра Македонского. Кстати, и у Македонского был такой же, как у Яна, медальный профиль – я видела в Большой Советской Энциклопедии на букву «М»…

– Я бы очень советовала не иметь с ним дел! – произнесла мама непререкаемым тоном, которому я привыкла подчиняться с детских лет. – Тебе замуж пора. А этот «пан Ванёк» будет водить тебя до греческих календ.

– Кстати! – Мама загадочно посмотрела на меня: – Лёшка пришёл из армии. Он, между прочим, собирается в Юркино лётное поступать. И до сих пор тебя любит. Юрка сказал.

Я неопределённо пожала плечами. Одноклассника Лёшку я давно забыла. Когда-то в школьные годы мы с ним гоняли на коньках, и однажды пошли на фильм «Чрезвычайное положение». Там я впервые увидела молодого Тихонова. Наверное, он и заложил в мой «мозговой уклад» – стандарты мужской красоты. У Райского, которого он там играл, был такое же, как у Яна, скульптурной лепки подбородок. И лоб. Но Тихонов был для меня небожитель, а Яна я ещё не знала. И обещалась ждать Лешку из армии …

Мама воцарилась в двух шагах от университета, у одной бабки-армянки, у которой я жила, когда поступала. И как лицо, обличённое властью, все оставшиеся дни сессии сопровождала меня всюду, куда бы я не отправилась. Жанна Кукушкина даже смеялась:

– А вон и твоя охрана в вестибюле.

Я осторожно выглядывала из-за колонны – действительно! Она расхаживала поперёк входной двери с самым решительным видом. И шаг её был по-армейски твёрд. Она ждала, когда у меня закончатся занятия.

– Какие «мамы» у двадцатилетнего человека?! – округлил глаза Вовка Кукушкин, которого никто давно не контролировал. Он жил как хотел и дружил с кем хотел. И уже потерял интерес даже к семейной жизни, потому последнее время всё чаще норовил увильнуть с нами на Дон ловить раков. Жаннку это бесило, но кардинальных мер она не принимала – что сделаешь, если люди меняются и ни одно из положений не кажется им идеальным. Вовке Кукушкину снова не хватало свободы.

Не хватало свободы и мне.

Вместо лекций мы с Яном сбегали на Дон, где и проводили вместе весь день, возвращаясь в университет к окончанию занятий через чёрный ход. С потоком студентов я как ни в чём ни бывало выходила из центрального входа.

– А чего это твой холера не приходит? – как-то мимоходом полюбопытствовала у меня хозяйка-армянка. Она знала Яна ещё когда мы поступали, и он ей нравился.

– Нечего! – оборвала её мама, на что та только покачала головой по самый лоб завязанной платком. Бабка-армянка была мудрая женщина. Только всех парней звала холерами.

И пока я с моей родительницей не укатили в Нижний, мы с Яном так и бегали через запасной выход: бродили по городу, ходили в кино и купались в затоках. Даже ловили на галошу раков. Это оказалось проще пареной репы. Забрасываешь на закате старую галошу с кусочками мяса. А утром вытаскиваешь её, полную раков. Там же, в ивняке, мы познакомилась с весёлой рыжей дворнягой, которую назвали Галян. Это мы соединили два наших имени – Ян и Галка. Дворняжка облаивал каждого, кто смел приблизиться к нам ближе, чем на десять шагов и в ответ на угощение вежливо приносил замусоленную куриную косточку или обглоданный мосол, которые прятал в ивняке, наверное, на черный день. При этом он умильно помахивая спутанной метёлкой хвоста, в которой было больше репьёв, чем шерсти.

Иногда к нам присоединялись Кукушкины.

– И чего вы не поженитесь? – всё так же доставала меня Жаннка, болтая ногами в воде, пока Ян с Вовкой разжигали костёр. В воду она не шла – боялась раков. Один ущипнул её за большой палец ноги, а другой каким-то образом забрался в купальник. Раков на Дону было много. – Неприлично так долго ходить и не жениться, – придирчиво изучала она мою щуплую фигурку, завёрнутую в сплошной купальный костюм. В районе груди он лукаво топорщился, маскируя мой первый номер щедрыми сборками от вдетых в него резинок. – Поставь вопрос ребром: или – или! А то смотри. Вот так походит-походит и… женится на Адели.

– Какой… Адели? – замерла я, ощущая, как туго сжали меня резинки купальника.

– Ты не знаешь Адели? – удивилась Жанна. И глаза её стали совсем узенькими, как у казашки. У нас в университете их почему-то было пруд пруди. Только казашки жёлтые, а у Жанны лицо было, как у набелённого мима.

– Адель только в прошлом году школу закончила. Совсем зелёная.

Последние слова Жаннка произнесла с особым обидным подтекстом, и я ощутила себя древней старухой. И она рассказала, что за моим Яном уже год, как ухлёстывает эта девица из Цимлянска.

– Они даже вместе приезжали к нам. Ничего девчонка, – с лёгким смешком одобрила она выбор моего возлюбленного, отчего ноги мои вдруг неожиданно начали оседать в прибрежный ил. Наверное, будь я не в воде, грохнулась бы на землю.

Меня будто мешком по голове хватили. Ни о каких девчонках мне до этого и в голову не приходило. Мой Ян, который приезжал ко мне в Нижний и ночевал в недостроенных домах, – к нам ведь было нельзя, а на гостиницу у него денег не хватало, и – Адель? Какая Адель?!… Но… с другой-то стороны – он ведь правда переехал в Цимлянск. И она из Цимлянска…

– Он ей собаку подарил, – доложила Жанна, наверное, решив меня добить.

– Собаку?

– Ну да, собаку. Голяном зовут.

Тут я вдруг вспомнила, что и правда, Галяна в этом году я ни разу не видела. Думала, он просто поменял дислокацию – у собак это запросто. Силы мои тут же и вытекли, будто в незакрытую дырку от ванны. И все слова застряли в горле. Я долго не могла собрать себя в фокус. Мне показалась совершенно неподъёмной ноша, которой была я, и все мои ощущения, вызванные этим сообщением

– У Адели ещё и канарейка есть. Она же на биолога учится. Ванюшей назвала.

И Жанна посмотрела на меня так, как могут смотреть только женщины – с неуловимой издёвкой.

Дудки! Я и виду не подам, что всё это меня задело. Не дождёшься Жанночка, фигушки!

Я безмятежно улыбнулась и выпрыгнула на берег, рухнув на песок. Но со стороны это, наверное, выглядело вполне естественно – не привыкать мне «держать лицо» на экране! И слизывая с губ неумолимо сочившиеся слёзы, я думала про Яна. Он у нас на факультете был самым завидным парнем, за ним многие умирали. И Жаннка, небось, тоже была бы не против. У Вовки росточку-то…. А Ян не то чтобы высокий, но и не маленький. И не хлюпик какой-то как другие. Однажды в летние каникулы он даже гонял в свою Белоруссию на велосипеде. И вообще. Кто-то рассказывал, что ореховый взгляд и такие же волосы он получил в наследство от своей красавицы-прабабки, с которой когда-то провёл всю пасхальную неделю ясновельможный пан. А гены есть гены – манеры моего Яна с Вовкиными не сравнить.

– Что-то случилось? – заглянул мне в лицо Ян – его глаза были полны тревоги. – О чём вы тут говорили?

– Ни о чём, – отчеканила я, отворачиваясь.

И вечером сбежала от него в степь.

– Ай да ну, да ну, данай… – услышала я из-за деревьев, где в звёздном мраке полыхало зарево. Я думала, что это костёр сторожа виноградника. Мы как-то днём шли с Яном мимо этих же мест, и он вручил нам по увесистой грозди прохладного Ркацители. В сизой дымке и с розоватой подпалиной на боках. Мы их тут же со смехом съели, выплёвывая косточки на спор, кто дальше. А сегодня здесь цыганский табор с арбами и стреноженными конями.

– Ай да шатрица рогожитко, ай да шатрица чай бедытко…

– Позолоти ручку, красавица, всю правду скажу! – Неудержимо-весёлая цыганка, взмахнула передо мной бубном с цветными лентами. Браслеты на её тонких запястьях беззаботно звякнули. – Ай да ну, да ну, данай…

Я кинула ей в бубен всю мелочь, что у меня была с собой.

– Вижу, дорога тебе дальняя. Совсем скоро. И свадьбу вижу. Любимой будешь, богатой будешь. Всего вдоволь будет. Только счастья мало.

Наверное, этот живописный цыганский вечер окончательно исказил пропорции реального мира, и взбудораженное воображение одержало над моим наэлектризованным разумом победу, потому что утром, не сдавая последний экзамен и не желая Яна больше видеть, я уехала домой. И встретилась с Лёшкой.

Но встречи с Лёшкой могло бы и не быть, если бы… Ну да, если бы Ян не перестал мне писать. Я не получила от него ни единого письма. Ни одного за месяц! За месяц! А раньше получала их пачками. И я тоже не написала. Ни одного. Раз мне не пишут, я первая не напишу! Я не хочу быть навязчивой. Самое ужасное – быть навязчивой!

Мне всюду чудилась незнакомая девушка Адель, и даже в студии, пока я ожидала отмашки оператора, чтобы начать читать новости, я ощущала, как он её обнимает и нежно целует. Тем самым, нашим, сакральным поцелуем, которому нет определения в грубом человеческом мире. Оно существует разве что на самых высоких частотах. Тех, на которых разговаривает пчела с цветком, собирая его сладкий нектар для будущего мёда и опыляя цветоножку для новых ошеломляюще пахнущих бутонов. Зависть, бессильная злость и обида испепеляли меня. Мне бешено хотелось самой вдыхать аромат его кожи. Гладить жесткий ёжик на голове. Ощущать нежность его рук. Но растаяла в воздухе та соединявшая нас невидимая сверкающая нить, навсегда растворилась во Вселенной, исчезла в небытии. Превратилась в иллюзию. И хотя мне казалось, что ещё немного, вот-вот, и всё окажется сном, я наконец проснусь и пойму что-то очень важное для себя, что оно всплывёт из каких-то подсознательных глубин, достучится до меня и я обнаружу и своё место в жизни, и саму себя в ней, и его в моей жизни, но… В голове стоял шум и мешал сосредоточиться. А когда я в телеэфире я вместо имени Ян Сибелиус произнесла Ян Мадько, я поняла – его настолько нет со мной, что он уже везде! И вот, чтобы избавиться от наваждения, я и встретилась с Лёшкой.

Что сказать? Алексей был хорош в своей форме с золотыми лычками на погонах! Я даже удивилась – в школе при всяком удобном случае я с диким возгласом «би-бип!» жала на Лёнькин нос и кидалась от него наутёк. Кончик носа у него имел небольшую и очень удобную то ли ложбинку, то ли плоскость. Теперь же… Теперь Лёшкин профиль был схож… с изображением Александра Македонского в Большой Советской Энциклопедии. О, эти овидиевы превращения, перерождения, метаморфозы! Сегодня кажется одно, завтра – другое. А послезавтра возвращение к тому же, от чего силился уйти…

А Ян… Да, Ян снова вынырнул в моём мире. Но выяснять что-то уже не имело смысла. Да и сам смысл остался уже там, за границей нашего общего с ним. Я всё равно уже ничего не могла изменить или хотя бы понять что-то про себя и про него. Я лишь с грехом пополам добралась до сути: мне его письма просто не передавали.

– Но почему, почему ты удрала, не поговорив со мной?! – тряс меня за плечи Ян, не замечая снующих мимо нас людей с чемоданами и сумками. Уже объявили посадку, и мы всем мешали. – И почему ты не ответила ни на одно из моих писем?! – Глаза Яна, ореховые глаза его прабабки, были полны слёз. – Почему ты молчишь? Что тогда случилось?!

– А Галян где? – выкрикнула я первое что пришло в голову.

– Галян? – изумился Ян, пытаясь связать моё внезапное решение уехать без объяснений с нашим симпатичным дворнягой. – Галяна я пристроил к одной девчонке. Не оставлять же его на зиму в ивняке. А причём Галян?..

Я молчала, размазывая по лицу тушь для ресниц. Уже некогда было объясняться – у него самолет, а у меня – свадьба. Когда он примчался к нам в Нижний, я как раз собиралась в ЗАГС, а мама готовила стол. Отворив дверь на звонок, родители тут же ему всё выложили. Наверное, я бы так ничего и не узнала о его визите, если бы не Юрка, который наткнулся на Яна в подъезде.

– Долго же ты думал, тугодум, – посочувствовал он ему. – За это время уж и Хрущёва скинули, а это дело куда серьёзней вашего. Ну причём в таких делах квартиры, крепкие ноги? А теперь – что? Это уже буря в стакане. Забудь.

Я перебираю свои воспоминания, как скупой рыцарь золотые монеты. Или Кощей, который чахнет над своим златом. Это моё самое ценное. Я приписываю им реальность, потому что воспоминания эти превратили мою жизнь в призрачную галеру. И сегодня, через много – много лет, я недоумеваю, отчего же у меня так устали руки и спина? Ведь ничего особенного в нашей истории не произошло. Обычная история двух молодых дуралеев. Видать, смысл, который эти события имели тогда, так и остался там, в далёких шестидесятых. Вообще-то совершенно безоблачных. Позже-то было всё куда круче. Но ведь и все мы шли к истине кругами. И кто знает, на каком витке её постигали?

 

Я сигналила всем проезжавшим машинам – ни одна не остановилась. Они пролетали мимо, обильно окатывая меня из луж, и моё платье было заляпано до самого пояса. Мне даже показалось, что они делают это умышленно. Наверное, мой вид был забавен: вся в белом, я отчаянно и безрезультатно махала рукой уже минут двадцать. Ещё немного и мне некуда будет спешить…

Тогда я вросла в мокрый асфальт прямо посреди дороги, не обращая никакого внимания на зверские гудки. Пока один задрипанный газик со скрежетом и матюгами не затормозил почти возле самого моего носа.

– Ты что, ненормальная?! – заорал веснушчатый парень, выскакивая из кабины и примериваясь ко мне монтировкой. – Жить надоело?!

– В аэропорт! – прошептала я, сдергивая с головы флёрдоранжевый веночек невесты, который забыла содрать с себя дома. Фата висела на мне мокрой тряпкой, потому что на улице шел мелкий противный дождь. Он был совсем осенним, хотя снова стоял май, и вся улица пропахла распустившимися почками сирени.

– Как дам щас, – неуверенно пообещал парень, во все глаза таращась на мою фату и смятые в кулаке померанцы. Глаза у него были рыжие и совершенно обалделые.

– Улетает… – размазывая тушь по щекам, выкрикнула я, бросаясь в кабину. – Скорей, родненький!

Он ничего не спросил. Только кинул монтировку себе под педали и совсем как в кино рванул с места.

 

Да! Я успела его увидеть. Я даже узнала про нашего Галяна. Но что-то изменить всё равно не решилась. Только через много-много лет мы найдём друг друга и наш общий дом, который в глазах других больше походил на бивуак, потому что жили в нём два усталых кочевника, обременённых мешком взаимных обид. По сути, совсем несущественных, развяжи их вовремя. Или просто забудь о них. И вся история наша, которая могла бы стать гимном любви, стала напоминать глупый рассказ, заложенный в сценарий для кинематографа рукой какого-то неопытного и не очень талантливого студента. И кому интересно знать его? У тех двух кочевников была скорее работа, чем семья. И не сохранилось в ней того волшебного блеска, который люди называют счастьем. Цыганка правду сказала.

***

Я держу в руках наше новогоднее сердечко. То самое, с груши. У меня так и не хватило решимости отдать его тебе… Уже тридцать лет, как мы разведены. Отшумели и умчались в неведомую даль наши страсти и нежность. И даже наши разговоры до утренней зари. Но я всё ещё не могу попрощаться с их символом. Ты глубоко-глубоко в земле, но, я знаю, всё так же следишь, чтобы со мной ничего не случилось… И не Дон катит свои волны за оградой, а море, то самое море, на поездку к которому мы скопили когда-то восемь рублей да так и не поехали… И уже другая степь вокруг – не ростовская, а черноморская… Другая степь с теми же медведками, валежниками и травами…Жизнь продолжается.

«А степная трава пахнет горечью…»