Вера ЗУБАРЕВА. Десятое апреля. Памяти Евгения Евтушенко
Евгений Евтушенко… Судьба несколько раз сводила нас в Филадельфии и Нью-Йорке. Впервые я увидела его «живьём» на вечере в Филадельфии в 1990-м году. Это был мой первый год в Штатах, и ощущение марсианских хроник только усилилось известием о том, что к нам едет Евтушенко. Могла ли я помечтать о том, чтобы попасть на его вечер, будучи в Одессе!
Зал был в полном смысле загипнотизирован его аурой, его дивной энергетикой, из которой рождалась его манера чтения. Он сначала словно зажигался изнутри, наполнялся светом, и колебания этого внутреннего накала захватывали зал прежде, чем он произносил что-либо. Первое слово буквально взрывало пространство. А потом всё – образы, ритмы, звук его голоса, мы – сливалось в единую вселенную, перемешивалось, страдало, восходило. И только он имел власть прервать эту соборность. Я ушла совершенно ошеломлённая, не в состоянии даже подойти и поблагодарить, как это делали почти все.
А на следующий день зазвонил телефон и голос сказал:
– Здравствуйте, это говорит Евгений Евтушенко. Могу ли я поговорить с Верой Зубаревой?
Оказалось, что устроитель вечера передал ему вырезку из моей публикации в журнале "Смена" с предисловием Беллы Ахмадулиной.
– Что вы здесь делаете? Ваше место в России, – сказал мне тогда он. Разговор был серьёзный, трудный для меня, совсем не такой, как с Ахмадулиной, сказавшей мне слова успокоения на прощание.
Спустя год он номинировал меня на Поэта года в Пушкинском обществе в Нью-Йорке, куда я и приехала, и сидела с ним рядом, и читала стихи со сцены, а он мне аплодировал…
А ещё спустя год его пригласили читать курс лекций в аспирантуру Пенсильванского университета, где я училась, и была свидетелем того, как заворожёно слушали его американские аспиранты. Слушали, практически ничего не понимая. Он пел свои лекции, и маленькая аудитория вдруг раздувалась, как дирижабль, и все мы плыли, подчиняясь волнам его речитатива. Это было абсолютно нетрадиционное чтение лекций. Никто никогда ничего подобного не слышал в стенах американского университета. Лекции, которые нельзя было законспектировать, по которым невозможно было задать вопросов, и уж тем более сдавать экзамен. Зато можно было в полной мере ощутить и соприкоснуться с не имеющим себе аналога в мировой литературе явлением русской поэзии и русского поэта.
Стихи, посвящённые его памяти, возникли не из мысли о его кончине, а из картины, которая в предрассветном сумраке комнаты привиделась мне внутренним зрением. Стали рождаться первые строки, но куда они вели, оставалось тайной. Я думала бросить эту затею, но видение не отступало. Женщина протягивала ему руку с небес… Я почти догадалась о смысле этой символики. Но хотелось удостовериться, и я стала искать в сети дату его отпевания. Она удивительным образом совпала с датой рождения Беллы Ахмадулиной, с её восьмидесятилетием.
* * *
«10 апреля будет отпевание…»
из газет
…И вот она протянула ему руку
И сказала: – Скоро мой день рожденья.
Давай с тобою сегодня играть по слуху.
Я буду флейтой. Слушай моё приближение,
Как слушал ветер когда-то, помнишь? По коже
Воздуха трепет, шелест пустой страницы…
Он вспоминал и думал о непреложном,
Глядя на реку жизни в своей чернильнице.
– Всё иссякает, – она говорила-пела,
Заворожив часы небывалой речью, –
– Всё, что помимо чернил, остывает с телом…
Он заглянул в их темень: – Это навечно…
Неба отливы. Над океаном – заката
Больше, чем вод, пожелавших вместить солнце.
– Я буду флейтой, – пела она из десятого
Круга ли, дня ль, за земною витая околицей.
Он лишь прищурился, слушая музыку: – Ты ли? –
Сумерки глаз. Видней изнутри, чем снаружи.
– Кто это белые снеги сметает с крыльев?
– Тот, кто пришёл душ разобщённость нарушить…
Евгений Евтушенко… Судьба несколько раз сводила нас в Филадельфии и Нью-Йорке. Впервые я увидела его «живьём» на вечере в Филадельфии в 1990-м году. Это был мой первый год в Штатах, и ощущение марсианских хроник только усилилось известием о том, что к нам едет Евтушенко. Могла ли я помечтать о том, чтобы попасть на его вечер, будучи в Одессе!
Зал был в полном смысле загипнотизирован его аурой, его дивной энергетикой, из которой рождалась его манера чтения. Он сначала словно зажигался изнутри, наполнялся светом, и колебания этого внутреннего накала захватывали зал прежде, чем он произносил что-либо. Первое слово буквально взрывало пространство. А потом всё – образы, ритмы, звук его голоса, мы – сливалось в единую вселенную, перемешивалось, страдало, восходило. И только он имел власть прервать эту соборность. Я ушла совершенно ошеломлённая, не в состоянии даже подойти и поблагодарить, как это делали почти все.
А на следующий день зазвонил телефон и голос сказал:
– Здравствуйте, это говорит Евгений Евтушенко. Могу ли я поговорить с Верой Зубаревой?
Оказалось, что устроитель вечера передал ему вырезку из моей публикации в журнале "Смена" с предисловием Беллы Ахмадулиной.
– Что вы здесь делаете? Ваше место в России, – сказал мне тогда он. Разговор был серьёзный, трудный для меня, совсем не такой, как с Ахмадулиной, сказавшей мне слова успокоения на прощание.
Спустя год он номинировал меня на Поэта года в Пушкинском обществе в Нью-Йорке, куда я и приехала, и сидела с ним рядом, и читала стихи со сцены, а он мне аплодировал…
А ещё спустя год его пригласили читать курс лекций в аспирантуру Пенсильванского университета, где я училась, и была свидетелем того, как заворожёно слушали его американские аспиранты. Слушали, практически ничего не понимая. Он пел свои лекции, и маленькая аудитория вдруг раздувалась, как дирижабль, и все мы плыли, подчиняясь волнам его речитатива. Это было абсолютно нетрадиционное чтение лекций. Никто никогда ничего подобного не слышал в стенах американского университета. Лекции, которые нельзя было законспектировать, по которым невозможно было задать вопросов, и уж тем более сдавать экзамен. Зато можно было в полной мере ощутить и соприкоснуться с не имеющим себе аналога в мировой литературе явлением русской поэзии и русского поэта.
Стихи, посвящённые его памяти, возникли не из мысли о его кончине, а из картины, которая в предрассветном сумраке комнаты привиделась мне внутренним зрением. Стали рождаться первые строки, но куда они вели, оставалось тайной. Я думала бросить эту затею, но видение не отступало. Женщина протягивала ему руку с небес… Я почти догадалась о смысле этой символики. Но хотелось удостовериться, и я стала искать в сети дату его отпевания. Она удивительным образом совпала с датой рождения Беллы Ахмадулиной, с её восьмидесятилетием.
* * *
«10 апреля будет отпевание…»
из газет
…И вот она протянула ему руку
И сказала: – Скоро мой день рожденья.
Давай с тобою сегодня играть по слуху.
Я буду флейтой. Слушай моё приближение,
Как слушал ветер когда-то, помнишь? По коже
Воздуха трепет, шелест пустой страницы…
Он вспоминал и думал о непреложном,
Глядя на реку жизни в своей чернильнице.
– Всё иссякает, – она говорила-пела,
Заворожив часы небывалой речью, –
– Всё, что помимо чернил, остывает с телом…
Он заглянул в их темень: – Это навечно…
Неба отливы. Над океаном – заката
Больше, чем вод, пожелавших вместить солнце.
– Я буду флейтой, – пела она из десятого
Круга ли, дня ль, за земною витая околицей.
Он лишь прищурился, слушая музыку: – Ты ли? –
Сумерки глаз. Видней изнутри, чем снаружи.
– Кто это белые снеги сметает с крыльев?
– Тот, кто пришёл душ разобщённость нарушить…