Дмитрий БЛИЗНЮК. Сестра из глины

1

вот так в ноябре я стоял перед окном.

и комната плыла во тьме, как эмбрион дракона.

сквозь стеклянную чешую окна я смотрел на дождь

и дождь смотрел сквозь меня.

самозваный Нострадамус,

я заглядывал в недалекое будущее,

а там трещала костями суровая зима,

летели головы отчаянных серафимов,

падали на землю и прорастали соборами

серого всколоченного хрусталя

стервятники, похожие на клюшки для гольфа,

пожирали останки нефтяных антилоп,

когда-то лишь одним касанием копыт

превращавшие луга, озера и поля

в пластик, бетон, полиуретан.

как танки, надвигались зимние видения.

тяжелые рыцари вмерзали в лед:

точно коровьи туши в рогатых шлемах.

а домины голышом

купались в мягком свете зимнего дня —

слепые великаны с серой язвенной кожей;

промеж истуканов я различал зимний сад

с кастрированными тополями под проводами —

развороченный медальон на шее неба.

2

старые вишни, будто злые старухи,

склоняются в нелепых реверансах

на негнущихся ногах в черных чулках коры.

палисадник припорошен

снежком, как перхотью.

витает атмосфера операционной

в заснеженном дворике,

и ребенок тащит санки, как мышонок

игрушечный скальпель на привязи,

но никто вокруг не болен,

воздух пышет здоровьем, морозом.

твердая тишина закольцована

вокруг старого дуба, будто куб железа.

вот так сквозь меня,

ныряя в мягкий мрак, как в сажу, проходят поезда:

старинные, с железными бородами,

современные, с бесстрастными мордочками

ленточных червей.

я вижу железнодорожные пути —

они раздваиваются, как языки варанов,

или перекрещиваются, точно хромосомы.

так зарождает жизнь среди жизни.

предчувствие зимы в серых тонах.

 

* * *

пока братья и сестры из глины

разбивают друг друга,

я пойду гулять по дождливым

улицам, как Мессия,

как спаситель по воде – по тонким зеркалам.

 

а вокруг дымится красная осень,

теплотрассами, кострами, печными трубами.

густо чадит костер с листьями:

сине-зеленые ипритовые струи,

будто выпущенные кишки, падают в небо.

 

сине-черные, мокрые ели:

глаза заплаканной великанши — тушь потекла.

и зачаточная ртуть блестит на ветках после дождя;

блестят горизонтальные

темные молнии осеннего виноградника.

 

глухо цокает копытами по асфальту осень —

белая женщина-кентавр с лошадиным задом,

с медными длинными волосами-водопадом —

скрывают белые груди, спину и широкие бедра,

а загорелые руки и плечи покрыты веснушками,

будто выпачканы горчицей.

и звенит воздух, изъеденный дождями,

точно червивый хрусталь. 

 

иногда сам Бог выходит из офиса

после дождя — покормить своих золотых рыбок,

подышать вечерним воздухом,

полюбоваться гуляющими тварями.

чтобы ты рикошетом осознал его замысел,

отыскал взглядом в небесах

отвесные меловые лабиринты

понимания.

 

* * *

твое имя – заноза, ледокол,

петля перламутрового тумана.

твои девятнадцать — насечки на прикладе,

аккуратные, с легким наклоном.

идеальный полигон для Купидона.

пугливая грация котенка,

играющегося в траве.

шорох жуков,

и маленькие уши, словно мятные жвачки. 

я немного влюбился в тебя.

нос с горбинкой, как у Клеопатры,

будто абрикосовая косточка

застряла в хоботе чайника.

я замирал от восхищения,

когда ты по утрам —

еще недовоплощенная, эфемерная  —

натягивала тонкую кожу на себя,

начиная с лодыжек,

поправляла поясок  колготок,

точно меридиан – обитаемая

девушка-планета.

и я обнимал тебя,

смещался, искривлялся.

нырял в абсурдное зеркало.

принимал душ освежающей глупости,

становился ярче.

жаль, я не знаю, где ты сейчас.

ибо мы живем однажды,

случайно сталкиваемся сердцами,

как новогодними шарами,

больше в этой Вселенной

мы не увидимся.

 

…я оставил тебя возле окна.

и на твоих плечах зимний свет разбил сад.

я ушел с улицы Евклида,

свернул наугад.

больше меня нет, меня нет.

а ты так же стоишь возле окна,

как Мадонна на кухонной иконе,

прибавляешь прожитые зимние дни

к хребту Января.

кладешь тяжелые серебряные монеты

на мерзлые веки мертвого пустыря.

уже выросли высоко столбики монет —

вот-вот обрушатся

на закованные тонким бумажным льдом

лужи…

 

 

 

1

вот так в ноябре я стоял перед окном.

и комната плыла во тьме, как эмбрион дракона.

сквозь стеклянную чешую окна я смотрел на дождь

и дождь смотрел сквозь меня.

самозваный Нострадамус,

я заглядывал в недалекое будущее,

а там трещала костями суровая зима,

летели головы отчаянных серафимов,

падали на землю и прорастали соборами

серого всколоченного хрусталя

стервятники, похожие на клюшки для гольфа,

пожирали останки нефтяных антилоп,

когда-то лишь одним касанием копыт

превращавшие луга, озера и поля

в пластик, бетон, полиуретан.

как танки, надвигались зимние видения.

тяжелые рыцари вмерзали в лед:

точно коровьи туши в рогатых шлемах.

а домины голышом

купались в мягком свете зимнего дня —

слепые великаны с серой язвенной кожей;

промеж истуканов я различал зимний сад

с кастрированными тополями под проводами —

развороченный медальон на шее неба.

2

старые вишни, будто злые старухи,

склоняются в нелепых реверансах

на негнущихся ногах в черных чулках коры.

палисадник припорошен

снежком, как перхотью.

витает атмосфера операционной

в заснеженном дворике,

и ребенок тащит санки, как мышонок

игрушечный скальпель на привязи,

но никто вокруг не болен,

воздух пышет здоровьем, морозом.

твердая тишина закольцована

вокруг старого дуба, будто куб железа.

вот так сквозь меня,

ныряя в мягкий мрак, как в сажу, проходят поезда:

старинные, с железными бородами,

современные, с бесстрастными мордочками

ленточных червей.

я вижу железнодорожные пути —

они раздваиваются, как языки варанов,

или перекрещиваются, точно хромосомы.

так зарождает жизнь среди жизни.

предчувствие зимы в серых тонах.

 

* * *

пока братья и сестры из глины

разбивают друг друга,

я пойду гулять по дождливым

улицам, как Мессия,

как спаситель по воде – по тонким зеркалам.

 

а вокруг дымится красная осень,

теплотрассами, кострами, печными трубами.

густо чадит костер с листьями:

сине-зеленые ипритовые струи,

будто выпущенные кишки, падают в небо.

 

сине-черные, мокрые ели:

глаза заплаканной великанши — тушь потекла.

и зачаточная ртуть блестит на ветках после дождя;

блестят горизонтальные

темные молнии осеннего виноградника.

 

глухо цокает копытами по асфальту осень —

белая женщина-кентавр с лошадиным задом,

с медными длинными волосами-водопадом —

скрывают белые груди, спину и широкие бедра,

а загорелые руки и плечи покрыты веснушками,

будто выпачканы горчицей.

и звенит воздух, изъеденный дождями,

точно червивый хрусталь. 

 

иногда сам Бог выходит из офиса

после дождя — покормить своих золотых рыбок,

подышать вечерним воздухом,

полюбоваться гуляющими тварями.

чтобы ты рикошетом осознал его замысел,

отыскал взглядом в небесах

отвесные меловые лабиринты

понимания.

 

* * *

твое имя – заноза, ледокол,

петля перламутрового тумана.

твои девятнадцать — насечки на прикладе,

аккуратные, с легким наклоном.

идеальный полигон для Купидона.

пугливая грация котенка,

играющегося в траве.

шорох жуков,

и маленькие уши, словно мятные жвачки. 

я немного влюбился в тебя.

нос с горбинкой, как у Клеопатры,

будто абрикосовая косточка

застряла в хоботе чайника.

я замирал от восхищения,

когда ты по утрам —

еще недовоплощенная, эфемерная  —

натягивала тонкую кожу на себя,

начиная с лодыжек,

поправляла поясок  колготок,

точно меридиан – обитаемая

девушка-планета.

и я обнимал тебя,

смещался, искривлялся.

нырял в абсурдное зеркало.

принимал душ освежающей глупости,

становился ярче.

жаль, я не знаю, где ты сейчас.

ибо мы живем однажды,

случайно сталкиваемся сердцами,

как новогодними шарами,

больше в этой Вселенной

мы не увидимся.

 

…я оставил тебя возле окна.

и на твоих плечах зимний свет разбил сад.

я ушел с улицы Евклида,

свернул наугад.

больше меня нет, меня нет.

а ты так же стоишь возле окна,

как Мадонна на кухонной иконе,

прибавляешь прожитые зимние дни

к хребту Января.

кладешь тяжелые серебряные монеты

на мерзлые веки мертвого пустыря.

уже выросли высоко столбики монет —

вот-вот обрушатся

на закованные тонким бумажным льдом

лужи…