RSS RSS

Борис КУШНЕР. Как паруса диктуют кораблю.

Лиана Алавердова — «Иерихонская роза»О книге стихов Лианы Алавердовой «Иерихонская роза» (M-Graphics, Boston, MA, 2016. 273 с.)

Когда мне попадает в руки сборник стихов, я всегда первым делом открываю его наугад. Тест этот, конечно, несправедлив: художника надо судить по высшим достижениям, сочинить неудачное стихотворение может всякий. И нередко такого «испытания» не выдерживали самые знаменитые авторы. Вдобавок, отрицательное начальное впечатление придаёт неблагоприятную заданность дальнейшему чтению. И всё-таки, сколь же часто начальное восприятие совпадало с окончательным!

 

И вот, что я увидел, открыв наугад книгу Алавердовой:

 

ПАМЯТИ БЕЛЛЫ ДИЖУР

 

Навстречу свету старики уходят

покорно, с миром.

И в жизненном привычном хороводе

зияют дыры.

Их милосердие, их убежденья,

несуетливость.

С Творцом разъединённое творенье

соединилось.

Добавив света в звёздное сиянье

легко, мучительно,

их души там, где время, расстоянья –

безотносительны.

А что же нам останется, зареванным,

от счастья прежнего?

Любовью бескорыстной избалованы…

Камо грядеши?

Они ушли, так нам и не ответив.

Мы не владели нужными вопросами.

Они ушли, когда мы были дети.

Теперь мы –

взрослые.

 

22 февраля 2006 г.

 

Теперь мы взрослые… Вспомнилось несколько интересных писем, которыми я обменялся с Беллой Абрамовной, вспомнился её легендарный сын Эрнст Неизвестный, знаменитый конфликт скульптора со всесильным тогда Хрущёвым и не менее знаменитый памятник его работы тому же Хрущёву на Новодевичьем кладбище… Так я сразу же почувствовал печальную и прекрасную черту поэта Алавердовой: благородную память. Прощальные стихи проходят нитью через сборник, они высоки, печальны, как печальны наши расставания с дорогими людьми. С каждым уходит мир, с каждым таким уходом наш собственный мир пустеет. И начинается такая способность переживания с семейной памяти. С пронзительных стихов, адресованных туда, за черту ушедшим родным:

 

МОГИЛА ДЕДА

 

Памяти моего дедушки, Р.А. Алавердова

 

Могила деда. Далека

от берегов американских.

Он их вообразить не мог.

Здесь кучевые облака

не часты. Ветер сураханский

рубаху рвёт, сбивая с ног.

 

Мне этот ветер так знаком:

сухой, горячий. Винограду

он, впрочем, сладость придаёт.

Он выжигает утюгом,

безжалостный, как все номады,

гранит, колючки, пыль с песком.

 

Портрет. Улыбка здесь нужна

не более, чем шар воздушный,

висящий, скажем, над луной.

Душа скитается одна.

Печальна или равнодушна?

О том нам ведать не дано…

Здесь, вероятно, по ночам

тревожат призраки и змеи.

А спят ли ночью муравьи?

Судьбы не повернуть рычаг.

Он здесь один. Ему виднее.

Он здесь один, а мы – вдали.

 

4-5 августа 2004 г.

 

А ведь и сама книга в целом – большое прощальное слово, поскольку посвящена она памяти второго деда автора Аркадия (Арье) Львова.

 

Редко так счастливо завершался мой «неправильный тест». С этой мыслью я погрузился в чтение книги, начав с авторского предисловия и Содержания.

 

«Почему эта книга и почему это название? Может, начать издалека, с того времени, когда я росла в Баку в еврейской семье и пыталась узнать больше об истории своего народа. Но книги на темы из еврейской истории не издавались, в учебниках истории тема эта почти обходилась стороной, и свои сведения я черпала либо из романов Лиона Фейхтвангера, либо из старой, дореволюционной Еврейской энциклопедии Брокгауза и Ефрона, словом, из книг, одолженных у старых врачей, наших соседей… … Библия попала мне в руки от американского христианина, давшего газетное объявление в одной из бакинских газет, что он пришлет ее бесплатно всем желающим. Тору в русском переводе я увидела впервые в Америке. Там же я почувствовала, что можно не скрывать свое наследие, а гордиться деяниями предков… … Почему такое название? Ведь, несмотря на столь торжественное наименование, иерихонская роза – довольно невзрачное растение, к тому же перекати-поле в пустынях Азии и северной Африки. Оно засыхает, теряя семена, которые могут сохранять свою жизнеспособность в течение многих лет. Я подумала: вот аллегорическое воплощение судьбы  еврейского народа»!

И снова моя память отозвалась. Вспомнил свою первую Библию, подаренную польскими друзьями в конце семидесятых годов. Это было карманное издание. Тончайшая бумага, крошечные буквы. Глаза были тогда ещё в полном порядке, и я Библию прочёл. Всю подряд. Это было, как получить воду после многодневной жажды. Вспоминаю самое сильное впечатление – множество «неподвижных точек» культуры. Известная мне литература предстала во многом по-новому.

Но вернёмся к Содержанию. Книга образована шестью циклами: Еврейская тетрадь; Опять о доме; Эмигрантские будни; Брат; Нам не пробиться друг к другу; Переводы с английского и азербайджанского. Разнообразие сюжетов и, следовательно, стихов очевидно уже из самих заглавий. Некоторые циклы, например, «Еврейскую тетрадь» вполне можно было бы издать отдельной великолепной книгой.

Осознание своего еврейства, национальных корней, обретение (или восстановление?) связи с Народом (сорок лет странствия по пустыне с Моисеем и тысячелетия скитаний без него) требовало от еврея-гражданина СССР серьёзных усилий. Железобетонная стена пропаганды, многолетнее систематическое вытравливание национальной памяти преступным коммунистическим режимом стояли на пути. Скольким моим соплеменникам так и не удалось преодолеть барьер! Помимо душевных усилий требовалась и гражданская смелость. Инициативным, осознавшим самоё себя евреям грозили в лучшем случае серьёзные неприятности на работе: публичные же акции могли закончиться уголовным преследованием.

Поэтому с волнением читал я стихи «Еврейской тетради», её своеобразные вариации на еврейские темы. Здесь и мотивы Танаховской поэмы «Песня Песней»:

Тебя я вижу в дымке пред собой,

земля моя! Прекрасная невеста,

что, впрочем, не торопится женой,

подругой стать. Скорее мне ответствуй!

Так ты ждала? Зачем же отдалась

иному жениху, чужим объятьям?

 

и «Посвящение Иерусалиму»

Я почитаю блеск твоих седин.

Как Бог – един, на свете ты – один.

 

за которым мне слышится знаменитая песня Наоми Шемер «Ерушалаим шель захав» и трагедия евреев, воюющих по разные стороны фронта за свои мачехи-«родины» – один убивает другого («Еврейская баллада»). И молитвенный порыв в Йом Киппур:

А меня прости, за что просить

совестно прощенья, может быть…

 

Грехи наши тяжки… Горькое и гордое воспоминание о погибшем мире культуры идиш – стихотворение «Местечко». Слово «местечковый» приобрело в обиходе отрицательный оттенок, но, думаю, права Лиана Алевердова:

Все мы вышли из местечка –

от молочников до марксов.

В нас живёт оно навечно.

Ну и незачем ломаться!

……………………………………

все мы вышли из местечка,

хоть кому-то и противно.

Да, мы вышли из местечек,

истребленных злобой лютой,

но во мне стучит их пепел

ежедневно, поминутно.

И в джинсовом облаченье,

и в хасидском лапсердаке

дух скрывается библейский,

как хлеба в растущем злаке.

 

Идиш, идиш – как будто о нём сказал Шекспир – в улыбке и в слезах…

И цикл «Опять о доме» – тоже в улыбке и в слезах – представляется продолжением «Еврейской тетради», продолжением наших странствий в пустыне… Расставание с домом, как это близко мне, как напоминает собственное предотъездное стихотворение «Я предал не страну, но дом»… Глазами Лианы:

РЕЕСТР ОСТАВЛЕННЫХ ВЕЩЕЙ

 

Осталась там огромная кастрюля,

в которой плов варили, самовар

с медалями, старинный, меднобокий,

прабабкино наследие, картины:

с арбузом посредине натюрморт

и мой портрет (что в батике), и мебель,

отцом моим сработанная внукам…

 

…………………………………………………………………

Осталась там и школьная подруга,

и дом её старинный, сыроватый,

колодец-двор и стёртые ступени,

что выросли ещё до революций.

 

Оставлены могилы стариков.

И гладит ветер столбики гранита,

а дождь нечастый горько слезы льет.

 

Чего нам жаль?

 

 Вот так из нехитрых вещей, которые незаметно приросли к сердцу, вырастает ощущение крушения мира, умирания любви, ибо ведь любят родной дом (родина и дом – две разные сущности!), любят без громких слов, незаметно, но отрывают его от  себя с кровью. Не достанется внукам мебель, сделанная для них отцом Лианы. Будет много другого, будет новая любовь, но той первой, прежней уже не вернуть… Об этом же и стихотворение «Дом», посвящённое родителям и бабушке «с любовью и нежностью». Сам родитель и дед, завидую немного: достанется ли мне такое посвящение в недалёком будущем? 

 

Здесь мой дед рассказывал мне про Ноя,

здесь готовили плов, борщи и жаркое.

Натюрморт простодушно заполнен арбузом,

и в ларце палехском лежит мезуза.

Семь слонов, что бредут друг за дружкой следом,

отражают бока в самоваре медном,

торжествуют мартовские нарциссы,

и гуляют голуби по карнизу.

 

«и в ларце палехском лежит мезуза» – вот в нескольких словах прямой портрет галута.

 

И далее стихи памяти бабушки, Генриэтты Бабиор, дяди Соломона, дедушки, Р.А. Алавердова («Могила Деда»):

 

Душа скитается одна.

Печальна или равнодушна?

О том нам ведать не дано…

Здесь, вероятно, по ночам

тревожат призраки и змеи.

А спят ли ночью муравьи?

Судьбы не повернуть рычаг.

Он здесь один. Ему виднее.

Он здесь один, а мы – вдали.

 

Когда видишь заглавие следующего цикла «Эмигрантские будни», ожидаешь стихов несколько суетных, приземлённых: подержанные машины, квартплата, распродажи и т.д. Нет, я совсем не против эмигрантской и любой другой суеты сует. Из таковой и состоит – день за днём – наша жизнь. Человек сначала должен быть жив  и только потом можно ожидать от него стихов. Интересно посмотреть на контракты Себастьяна Баха – как тщательно оговорены там, выражаясь современно, бенефиты – дрова, свечи, вино… Ему земное, а нам досталось от него небесное… Но сколько небесного, вечного рассмотрела в эмигрантских буднях Лиана! Уже первое стихотворение, бесстрашно озаглавленное  Cape Cod, задаёт тональность циклу.

 

Звёзды разогромились, и кажутся они

непрошеными советчиками, наподобие родни,

и яснее становится Канта канон,

воспевший звёзды и моральный закон.

Венера бесстыдно сияет так,

словно бабье лето – ушла в загул.

Неудивительно, что простак

её Вулкан проморгал/проморгнул.

 

А рядом очаровательные, полные доброй иронией строки этюда «Винегрет Лидии»:

 

Немного картошки, морковки, горошка,

яиц и креветок, надежды немножко

……………………………………………………………………

Капусты и свеклы, зеленого лука,

любви к плюрализму и мужу и внукам,

горох, макароны, которым полгода

сегодня исполнилось, виды природы,

слова на английском, испанском и русском,

мускат и укроп, и кускус, также уксус,

вагон сухарей, майонез и сметана,

но я утомлять вас не смею, не стану –

итак, получается таз винегрета,

и вам в назидание – слопать все это.

 

Вот так, рука об руку вечное и сегодняшнее, и ведь никакой пропасти между ними нет. И ряд посвящений – я уже писал о Белле Дижур. Очаровательно посвящение моему петербургскому однофамильцу:

 

Александру Кушнеру

 

В наш Бруклин приехал поэт знаменитый –

и светится город, дождями умытый:

приехал маэстро, прекрасный Поэт!

А я Пенелопа,  прикована к пряже,

не встречусь с поэтом, и он не подскажет,

и мне не раскроет искусства секрет.

 

Работа, заботы – какая досада!

Мне видеть его обязательно надо:

когорта бессмертных не так уж длинна.

Но так уж судьбе близорукой угодно,

что я не свободна, увы, не свободна,

и в этом, отчасти, моя есть вина.

 

Я переслал это стихотворение Александру Семёновичу. Он просил передать привет и благодарность Лиане.

 

И в ряду посвящений – посвящение себе самой – стихотворение «Автопортрет»:

 

По этим губам не вздохнёт Голливуд.

Родные польстят, зеркала не соврут.

………………………………………………….

Лицо стареет медленно;

душа за сотню лет давно перевалила,

моршинистый мой облик очертила,

и я бреду к той цели не спеша…

 

Сурово, чересчур сурово, не могу согласиться с автором и в отношении лица, и в отношении души. Какая там сотня лет! Только в молодой душе могли зазвучать два весёлых стихотворения «Десять эмигрантов» и «Десять литераторов». Оба – вариации классической идеи: старой английской детской песенки «Десять зелёных бутылок» (известно множество вариантов и подражаний). Знаменитую реинкарнацию невинной песенки можно найти в леденящем сердце романе Агаты Кристи «Десять негритят» и в экранизациях этого романа.

 

Алавердова внесла достойный вклад в бессмертную линию вариаций:

 

Десять эмигрантов приехали в Нью-Йорк.

От приступа восторга один навек умолк.

 

Девять эмигрантов курить пытались бросить.

Один от стресса умер. Их осталось восемь.

 

Восемь эмигрантов по делам весь день

пробегали. Под вечер их осталось семь.

 

Семь русских эмигрантов вздумали поесть.

Объелись чебуреками. Их осталось шесть.

……………………………………………………………….

 

Или на более высокой ноте:

Десять литераторов сошлись довольно быстро.

Одного прогнали: был он пародистом.

 

Девять литераторов застряли на вопросе,

Как им объединиться. Их осталось восемь.

 

Восемь литераторов, пьяные совсем.

Один под стол свалился. Их осталось семь.

 

Семь русских литераторов, падкие на лесть.

Один вознесся шариком. Их осталось шесть.

……………………………………………………………………………

Четыре литератора на фестиваль пошли.

Одну приревновали. Их осталось три.

 

Влюбленные поэты – дело непростое.

Сломался треугольник. Их осталось двое.

 

Два русских литератора – тяжёлые натуры.

Поссорились. Остался один в литературе.

 

Последний литератор Нобелевку взял

и тут же исписался. Увы, какой провал!

…………………………………………………………………

 

Не стану догадываться, имелся ли кто-то в виду из известных всем нам литераторов. А что касается «тяжёлых натур», то это почти универсальное свойство особо одарённых личностей, отсюда их взаимное отторжение, род творческого иммунитета.

 

Сильнейшее впечатление оставляет сюита стихов об 11 сентября 2001 г. Огромная, немыслимая трагедия показана глазами и тех, кто сгорал заживо в небоскрёбах, и тех, кто терял, любимых, единственных…

 

На телефоне тоже Лиза,

но ты одна

дороже мира, слаще жизни –

моя жена.

 

То, что делили мы, навеки

поглотит тишь,

но нечто вспрянет в человечке,

кого родишь:

 

частица наших жарких ночек

и благодать.

Кто будет, дочка иль сыночек?

Мне не узнать.

 

Смерть подступила близко-близко,

и вижу я…

Тебя люблю я, Лиза, Лизка,

жена моя.

…………………………………………………….

За что? Зачем?

Кому они мешали?

Укрой нас, ночь,

своею мягкой шалью.

О, дай нам сон,

чтобы во сне забыться!

Обвал имен

и лица, лица, лица…

Настигла смерть

их, молодых, цветущих,

Летят к творцу

растерзанные души.

И вопль отцов,

невест, и жён, и братьев:

«За что? За что

Бог разомкнул объятья?»

 

За что, зачем? Вопрос этот вопиет столетьями. Б-же Милосердный, где же Ты был во время Холокоста? Где Ты был в тот безоблачный день 11 сентября? Пути неисповедимы… Вот, пожалуй, и вся теодицея. И этот же вопрос «За что, почему?» звучит набатом, когда читаешь цикл из 86 стихотворений, обращённый к ушедшему из жизни младшему брату. И так это персонально, так трагично, что не рискую прикасаться к открытой ране своими словами…

 

…………………………………………

От тебя отдираю душу.

Можно ли?

Заживает, но только снаружи.

Сложно…

 

Голос твой притаился в извилинах,

скорчился.

«Алло, Лиля!»…

Выть хочется.

…………………………………………………

На все грядущие года

она со мной, моя беда

На снежную равнину лет –

тень смерти, мысль, что брата нет.

………………………………………………………………………

Как по минному полю вслепую бреду

и теряю родных, и встречаю беду.

А последняя эта потеря

распахнула мне адовы двери.

………………………………………………………………………….

Думала о тебе и вижу:

бабочка на асфальте

крылышками трепещет.

Положу её на траву.

Может это весть о тебе?

……………………………………………..

Что бы я тебе сказала, если б могла тебя вернуть?

Что ты мне дорог каждой клеткой,

                                самой больной, дерзкой и безумной…

 

Подлинной чистой лирикой полон цикл «Нам не пробиться друг к другу». Любовь – это такое потрясение души, что стихи как бы рождаются сами по себе. И повторяются такие драмы из века в век, и, кажется, похожи друг на друга. Но только кажется. У каждого из нас свои единственные во всех временах озарения, терзания, взлёты к звёздам и падения со звёзд… Любовь – живое существо, любовь рождается, живёт и… умирает. Возраст любви…

 

Немотствуя, играя и крича,

бряцая семиструнными ладами,

мелодия бродила между нами

и в горле замирала, замолчав.

Скользила босоножкою простой,

как балерина по паркету залы.
Напрасно я следов её искала,

по улицам блуждая день деньской.

Тревожно улыбалась и ждала,

фальшивила и теребила локон.

Приходы её были без числа,

и расставанья были ненароком…

 

И ещё о чуде любви:

 

Ты боль моя и радость,

и пагуба моя,

негаданная сладость

земного бытия.

Страх головокруженья –

паденье с высоты –

переплелись две тени:

где я? где ты?

 

И, наконец, вершинная форма любовной лирики – сонеты. Форма, которой Лиана владеет в совершенстве. Вот Сонет из «Трёх Сонетов любимому»:

 

Люблю и ненавижу,  вновь люблю.

Ты – часть меня, и никуда не деться.

«Люби, люби!» – приказывает сердце,

как паруса диктуют кораблю. 

 

Хрустит снежок иль обжигает зной,

ты любишь, ненавидишь, любишь снова.

Я сердцевина, я – твоя основа.

Ты безраздельно, безнадежно мой.

 

Напрасно даже думать иль гадать,

что было бы, когда б не ты, не я ли.

В случайности лоскутном одеяле

все схвачено. Навек не разорвать.

 

Люблю иль ненавижу – всё едино,

и следствие не превратить в причину.

 

Завершается книга переводами с английского и азербайджанского. Не берусь судить о точности (азербайджанского языка не знаю, английских оригиналов не отыскивал), но все переводы – хорошие русские стихи, что важно и что далеко не всегда бывает. Для меня особенно близки два поэта, переведённых Лианой. Теннисон (Alfred, Lord Tennyson) чем-то напоминает мне Лермонтова, возможно, своим стихотворением «Атака лёгкой бригады» (Charge of the Light Brigade). Викторианский поэт известен, прежде всего, своей замечательной красочной лирикой. В конце 2017 года, если ничего непредвиденного не случится, в «Литературных памятниках» выйдет первое академическое издание Теннисона. По просьбе Редакции я перевёл три стихотворения мастера. Поэтому с особой радостью читал перевод Лианы. Какие могучие динамичные образы!

 

ALFRED, LORD TENNYSON

ЛОРД АЛЬФРЕД ТЕННИСОН

(1809 – 1892)

 

THE EAGLE

ОРЕЛ

 

Когтистыми лапами в сук вцеплён,

одиноко под солнцем зависший, он

небесами лазурными окружён.

 

Море в морщинках под ним ползёт.

Он взирает с горных высот,

покуда молнией не падёт.

 

И, наконец, «английская Ахматова» (так я её воспринимаю) Кристина Россетти с бесконечной печалью её Remember me when I am gone away, /Gone far away into the silent land… Широкой публике гораздо известнее брат Кристины Данте Габриэль Россетти, поэт, художник, основатель и лидер прерафаэлитов. Сейчас, когда я пишу эти строки, передо мной стоит репродукция знаменитой «Персефоны» («Прозерпины»), картины, запечатлевшей облик его любимой. Поэт-художник был одарён поистине неистовым темпераментом, его жизнь нерасторжимо переплетена с творчеством, а некоторые её события были настолько невероятны, что, прочти мы о них в романе, отложили бы книгу в сторону, ругая дурной вкус романиста. И как же дорог мне тихий нежный печальный голос Кристины:

 

CHRISTINA GEORGINA ROSSETTI

КРИСТИНА ДЖОРДЖИНА РОССЕТТИ

(1830-1894)

 

SONG

ПЕСНЯ

 

Когда я умру, любимый,

печальных песен не пой

и не сажай кипариса

и роз над моей головой.

Но пусть трава зеленеет.

Роса и ливни пусть.

Коль хочешь – меня ты помни,

а нет – так меня забудь.

 

А я не увижу тени,

и дождь не узнаю, что льёт.

И соловья не услышу,

что, как от боли, поёт.

Грезя в потемках заката,

застывшего на берегу,

возможно, я буду помнить,

а может, забыть смогу.

 

Стихи Лианы Алавердовой были мне известны и раньше по многочисленным публикациям в периодике. И вот большая, замечательная книга, которая может украсить книжную полку любого любителя, любого знатока. В случае Мастера просто неудобно говорить о технике, но не могу не отметить разнообразие метров, ритмов, смелость приближённых рифм, не рифмованных стихов и верлибров. И полная художественная оригинальность, отсутствие влияний модного «повествовательного» стихосложения, где строфы бесчисленны, а поэзию надо отыскивать с микроскопом.

 

Спасибо автору за доставленную радость. Немного завидую будущим читателям,  у которых радость встречи с настоящим поэтом впереди. Впрочем, ведь и я буду возвращаться к этой книге – каждый раз заново.

 

23 июня 2017 г., Pittsburgh.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Борис Кушнер

БОРИС КУШНЕР (1941-2019) - известный математик, поэт, переводчик, эссеист и публицист. С 1989 г. живёт в США. Профессор математики Питтсбургского Университета. Многим памятно его «Открытое Письмо Шафаревичу», опубликованное в советском самиздате, а также в Израиле, Германии и США. Стихи, переводы и эссе Бориса Кушнера публиковались в Израиле, США, Германии, России, Украине и Белоруссии. Его творчество было предметом специальной программы радиостанций РЭКА и Кол Израэль (Израиль), его стихи передавались также по радио Голос Америки. В 2005 г. творчеству Бориса Кушнера был посвящён большой цикл передач телеканала RTN (Нью-Йорк). Получили известность и неоднократно публиковались большие эссе «В защиту Антонио Сальери», «Одна, но пламенная страсть» (полемика с И.Р. Шафаревичем), «Больше, чем ответ» (полемика с А.И. Солженицыным), «Учитель» (к столетию со дня рождения А. А. Маркова, мл). В последнее время ряд произведений Бориса Кушнера был опубликован в сетевых журналах «Записки по еврейской истории» и «Еврейская старина» http://berkovich-zametki.com/. Борис Кушнер автор многочисленных математических работ, монографии «Лекции по конструктивному математическому анализу», (Москва, Наука 1973 , англ. перевод 1984) и семи книг стихов: «Стихи и Переводы», Москва 1993, «Причина Печали», Baltimore 1999, «Бессонница Солнца», Baltimore 2000, «Иней Времени», Baltimore 2001, «Эхо Эпохи», Baltimore 2002, «Причал вечности», Cockeysville, 2006, «Контрапункты», Seagull Press, Baltimore, 2008 (совместно с Верой Зубаревой и Борисом Кокотовым). Член международного Пен-Клуба и Союза писателей Москвы.

One Response to “Борис КУШНЕР. Как паруса диктуют кораблю.”

  1. avatar Айртон** says:

    Искусство в большом долгу. Искусство критики я имею в виду!

Оставьте комментарий