Михаил ЮДОВСКИЙ. «Земную жизнь прочтя до середины…»

 * * *

 

Не грусти, моя радость, пусть крутит свою шарманку

этот невнятный март, дурача детей и крыс.

Я появлюсь, если землю вывернуть наизнанку –

скромен, как ландыш, самовлюблен, как нарцисс.

 

Отрывай от меня лепестки: любит – не любит,

хотя лепестков так мало – чего гадать?

Твой оборванец, твой франкентальский люмпен,

в сердце лелеет киевскую благодать

 

белым ломтиком сала на черном хлебе –

Боже, о чем еще может мечтать еврей?

Жизнь, говоришь, нелепа? Но я нелепей.

Время на выдумки щедро? Но я щедрей.

 

Вот тебе утро, вот тебе свет вечерний,

вот нагота полей, тишина аллей.

Мир, говоришь, кошерен? Но я кошерней.

Миф первозданно светел? Но я светлей.

 

Да, моя радость, я буду твоею песней,

пьяной, веселой мартовскою гульбой.

Боль, говоришь, небесна? Но я небесней.

Быль, говоришь, мгновенна? Но я с тобой.

 

 

 

* * *

 

Свидимся, свидимся – на Богом забытой станции,

где колёса бегущего без остановки поезда

рифмуются с рельсами, выстукивая стансами

правдивые повести – без девственного пояса.

 

Слушаем, слушаем их признания подноготные,

исповеди подколготные, мелькающие фалангами.

Господи, моя милая, какие же мы животные.

Боже, моя прекрасная, какие же мы ангелы.

 

Что твоя сигарета вздрагивает меж пальцами?

Падают столбики пепла подстреленными синицами.

На Богом забытой станции невесело быть паяцами –

лучше лететь в вагонах розовыми проводницами.

 

Вот мы и возвращаемся на круги своя, превращаемся

в нечто потустороннее – это ли не нелепо ли?

Бога забывшая станция. Здесь мы и попрощаемся,

сами того не ведая – были мы или не были.

 

 

 

* * *

 

В незлопамятное сердце

заплывает тишина

от тепла открытой дверцы

и от холода окна.

 

Прорастает в тусклой меди

контур дымчатой струи,

и квартира, словно бредя,

помнит запахи твои.

 

И пространство неумело

выворачивает швы,

повторив движенья тела

и наклоны головы.

 

И звенит во мгле молочной,

тишину задев плечом,

голос скважины замочной,

отпираемой ключом.

 

 

* * *

 

Пора гасить камин, вытаскивать дрова,

укладывать в сарай, сажать обратно в землю,

угадывать едва – где после, где сперва,

молиться ли на тех, переметнуться к тем ли.

 

Вылизывает свет лучиной языка

бока, макушки хат, задумчивым ковчегом

плывущих в облака. Давай, мой друг, пока

снесем дрова во двор, где травы спят под снегом.

 

Цветастые платки накинув на ротки,

пришествует орда. И так неутомимо

из мартовских снегов на свет ползут ростки

неопалимых дров, сгоревших в эту зиму.

 

 

* * *

 

Небо – тусклое, словно олово,

круглый столик на сквозняке.

Кофе в чашке похож на голову

негра в белом воротнике.

 

Отдохни от меня немножечко –

я и сам от себя устал.

Пусть круги нарезает ложечка

и стучит о фаянс металл.

 

Пара капель на теле пластика.

Так воздушна и так проста

удивительная гимнастика

ветром сорванного листа.

 

Мы в пространство глядим с улыбкою,

и немыслимо в этот час

что-то в жизни считать ошибкою

кроме жизни. И кроме нас.

 

 

* * *

 

Не Книга судеб – тонкая тетрадь

глаголит равнодушно и привычно:

«Поэтам неприлично умирать –

поскольку жить поэтам неприлично».

 

Сей мир, как говорится, от сохи,

где вещи расположены в порядке.

Давным-давно написаны стихи:

их нужно только выдернуть из грядки –

 

из воздуха, из духа, из небес,

как бесполезный, но запретный овощ.

Жить – вопреки, дышать – в противовес.

И Бог нам, чудодейственные, в помощь.

 

* * *

 

Сакральная страна пожертвует тобой –

пожертвует любым, чтоб дальше быть сакральной.

Ты чужд своей стране, обрезанный ковбой,

и облик твой ей чужд – высокоаморальный.

 

Прочтение баллад, почтение эллад,

где так устроен быт, что каждый миг постелен.

Пока Афины спят, открой глаза, Эйлат.

Умри, как иудей, свой век прожив, как эллин.

 

Смиряя голоса, стирает полюса

вращение долгот. И в чем-то вы едины –

бессовестный Гомер, тугой на паруса,

и ты – земную жизнь прочтя до середины.

 

 

* * *

 

Ты шла по меду. Мы из янтаря

творили Бога. Мухой, тонконого,

ты шла по меду. Мы творили зря

из янтаря – и музыку, и Бога.

 

Как хмурилась сусально эта бровь!

Как пелось это пенье безголосо!

Как было всё безлюбо. А любовь,

как девочка, была – простоволоса.

 

 

* * *

 

О, не смейтесь, ангелы, не смейте

говорить мне шепотом: «Держись…»

Я чуть-чуть улыбчивее смерти.

Я чуть-чуть печальнее, чем жизнь.

 

Словно совращающий безгрешник,

словно мимолетнейший еврей,

я чуть-чуть юнее, чем подснежник,

я немного вечности старей.

 

Человечнейше бесчеловечный,

безмонетным кошельком звеня,

я иду – и самый первый встречный

приютится в сердце у меня.

 

 

* * *

 

Мы могли бы, только не могли бы мы

воздух раскачать, как пономарь.

Тело улетающими рыбами

заплывает в уличный фонарь.

 

Сколькими мы были, будем сколькими,

зажигаясь светом изнутри

и внезапно падая осколками –

будто выпуская пузыри.

 

 

 * * *

 

Не грусти, моя радость, пусть крутит свою шарманку

этот невнятный март, дурача детей и крыс.

Я появлюсь, если землю вывернуть наизнанку –

скромен, как ландыш, самовлюблен, как нарцисс.

 

Отрывай от меня лепестки: любит – не любит,

хотя лепестков так мало – чего гадать?

Твой оборванец, твой франкентальский люмпен,

в сердце лелеет киевскую благодать

 

белым ломтиком сала на черном хлебе –

Боже, о чем еще может мечтать еврей?

Жизнь, говоришь, нелепа? Но я нелепей.

Время на выдумки щедро? Но я щедрей.

 

Вот тебе утро, вот тебе свет вечерний,

вот нагота полей, тишина аллей.

Мир, говоришь, кошерен? Но я кошерней.

Миф первозданно светел? Но я светлей.

 

Да, моя радость, я буду твоею песней,

пьяной, веселой мартовскою гульбой.

Боль, говоришь, небесна? Но я небесней.

Быль, говоришь, мгновенна? Но я с тобой.

 

 

 

* * *

 

Свидимся, свидимся – на Богом забытой станции,

где колёса бегущего без остановки поезда

рифмуются с рельсами, выстукивая стансами

правдивые повести – без девственного пояса.

 

Слушаем, слушаем их признания подноготные,

исповеди подколготные, мелькающие фалангами.

Господи, моя милая, какие же мы животные.

Боже, моя прекрасная, какие же мы ангелы.

 

Что твоя сигарета вздрагивает меж пальцами?

Падают столбики пепла подстреленными синицами.

На Богом забытой станции невесело быть паяцами –

лучше лететь в вагонах розовыми проводницами.

 

Вот мы и возвращаемся на круги своя, превращаемся

в нечто потустороннее – это ли не нелепо ли?

Бога забывшая станция. Здесь мы и попрощаемся,

сами того не ведая – были мы или не были.

 

 

 

* * *

 

В незлопамятное сердце

заплывает тишина

от тепла открытой дверцы

и от холода окна.

 

Прорастает в тусклой меди

контур дымчатой струи,

и квартира, словно бредя,

помнит запахи твои.

 

И пространство неумело

выворачивает швы,

повторив движенья тела

и наклоны головы.

 

И звенит во мгле молочной,

тишину задев плечом,

голос скважины замочной,

отпираемой ключом.

 

 

* * *

 

Пора гасить камин, вытаскивать дрова,

укладывать в сарай, сажать обратно в землю,

угадывать едва – где после, где сперва,

молиться ли на тех, переметнуться к тем ли.

 

Вылизывает свет лучиной языка

бока, макушки хат, задумчивым ковчегом

плывущих в облака. Давай, мой друг, пока

снесем дрова во двор, где травы спят под снегом.

 

Цветастые платки накинув на ротки,

пришествует орда. И так неутомимо

из мартовских снегов на свет ползут ростки

неопалимых дров, сгоревших в эту зиму.

 

 

* * *

 

Небо – тусклое, словно олово,

круглый столик на сквозняке.

Кофе в чашке похож на голову

негра в белом воротнике.

 

Отдохни от меня немножечко –

я и сам от себя устал.

Пусть круги нарезает ложечка

и стучит о фаянс металл.

 

Пара капель на теле пластика.

Так воздушна и так проста

удивительная гимнастика

ветром сорванного листа.

 

Мы в пространство глядим с улыбкою,

и немыслимо в этот час

что-то в жизни считать ошибкою

кроме жизни. И кроме нас.

 

 

* * *

 

Не Книга судеб – тонкая тетрадь

глаголит равнодушно и привычно:

«Поэтам неприлично умирать –

поскольку жить поэтам неприлично».

 

Сей мир, как говорится, от сохи,

где вещи расположены в порядке.

Давным-давно написаны стихи:

их нужно только выдернуть из грядки –

 

из воздуха, из духа, из небес,

как бесполезный, но запретный овощ.

Жить – вопреки, дышать – в противовес.

И Бог нам, чудодейственные, в помощь.

 

* * *

 

Сакральная страна пожертвует тобой –

пожертвует любым, чтоб дальше быть сакральной.

Ты чужд своей стране, обрезанный ковбой,

и облик твой ей чужд – высокоаморальный.

 

Прочтение баллад, почтение эллад,

где так устроен быт, что каждый миг постелен.

Пока Афины спят, открой глаза, Эйлат.

Умри, как иудей, свой век прожив, как эллин.

 

Смиряя голоса, стирает полюса

вращение долгот. И в чем-то вы едины –

бессовестный Гомер, тугой на паруса,

и ты – земную жизнь прочтя до середины.

 

 

* * *

 

Ты шла по меду. Мы из янтаря

творили Бога. Мухой, тонконого,

ты шла по меду. Мы творили зря

из янтаря – и музыку, и Бога.

 

Как хмурилась сусально эта бровь!

Как пелось это пенье безголосо!

Как было всё безлюбо. А любовь,

как девочка, была – простоволоса.

 

 

* * *

 

О, не смейтесь, ангелы, не смейте

говорить мне шепотом: «Держись…»

Я чуть-чуть улыбчивее смерти.

Я чуть-чуть печальнее, чем жизнь.

 

Словно совращающий безгрешник,

словно мимолетнейший еврей,

я чуть-чуть юнее, чем подснежник,

я немного вечности старей.

 

Человечнейше бесчеловечный,

безмонетным кошельком звеня,

я иду – и самый первый встречный

приютится в сердце у меня.

 

 

* * *

 

Мы могли бы, только не могли бы мы

воздух раскачать, как пономарь.

Тело улетающими рыбами

заплывает в уличный фонарь.

 

Сколькими мы были, будем сколькими,

зажигаясь светом изнутри

и внезапно падая осколками –

будто выпуская пузыри.