RSS RSS

Андрей ГРИЦМАН. «Один в поле…», или Преодоление эмиграции

Художник – один в поле воин, в родной Одессе, в закадычной Москве или в родных «каменных джунглях» в эмиграции. Эмиграция – понятие неопределенное, устаревшее, субъективное. Все зависит от того, с какой стороны света и тьмы на него смотреть. Понятно, что для русских после Революции это и была настоящая эмиграция, а для англичан, служивших в Индии и не видевших туманный остров десятилетиями, – нет.

Что же представляет собой эмиграция для нас, в 21-м веке? Понятно, что эта проблема не для детей, которые здесь в Америке или в Израиле (Израиль – отдельная история и отдельный разговор) выросли, ходили в школу, жили в общежитии американского колледжа и, в основном, приобрели все черты «левой» американской молодежи. Вопрос, что это для нас, живущих в Америке, не только зарабатывающих на более или менее успешной работе, покупающих дома, посещающих модные оперы в кинотеатрах и наездные русские концерты в синагогах или на «квартирниках»: Смехов, Рубина, Губерман, Городниций. Тем более, другая стихия – Киркоров в «Палладиуме».

Я говорю о слое носителей культуры, художниках, писателях, для которых пересадка на другую почву имеет глубокое словокорневое значение. Есть ли связанный с этим кризис? Что дала или отняла «эмиграция»?

Прежде всего, надо определить, разделить эмиграцию 70-х, ранних 80-х и 90х-двухтысячных. Тридцать-сорок лет назад мы уезжали навсегда и навсегда прощались с близкими. Никаких двойных паспортов у нас не было. Длинные письма шли с темной стороны Луны. Волна девяностых – другое дело. Для многих – проект временный. Или случайный. Порой ставший роковым и необратимым. Некоторые смогли стать американцами, в силу природной склонности к космополитизму, тяги к открытому миру. Другие так никогда и не уехали и вполне комфортно живут здесь, обходясь необходимым обиходным словарем и набором практических приемов выживания.

Есть никогда не прижившиеся и в нашем поколении ранней эмиграции, особенно в среде писателей-художников. Некоторым, Бог весть каким образом, удалось преодолеть эмиграцию и стать художниками и Диаспоры, и мира: например, автор этих строк, ставший и американским поэтом, и Гл. Редактор этого журнала, Вера Зубарева, ставшая и американским профессором Пенсильванского университета, и американским писателем. В обоих случаях это получилось естественно, видимо, врожденные особенности. Плюс стремление самим создать вокруг себя процесс, атмосферу. Примером успеха и являются журналы «ИНТЕРПОЭЗИЯ» и «ГОСТИНАЯ», которые появились «откуда ни возьмись» и заняли свое место в контексте русской словесности и заговорили своим голосом «без акцента».

Когда-то мне пришла в голову мысль, что земля-страна становится своей, когда в зеленые холмы Америки ложатся твои близкие. И каждый день, когда по дороге на работу я проезжаю мимо большого мемориального парка, где похоронена моя мама, я чувствую принадлежность к этим местам. Свое право на эти холмы.

Никому ничего не надо доказывать. Русский язык живет и процветает: дома, в кругу друзей, в машине на аудио дисках, в сети, в наших журналах. Почему мы продолжаем писать на русском, «раз уж, господа, вы так американизировались, и там все стало вам родным»!? Видите ли дорогие бывшие соотечественники, стихи – это исповедь души и ей не навяжешь на каком языке изливать свои жалобы (обычно суть поэтического дискурса). И конечно же, в наше время постоянного обмена в сети, по телефону, в семье, при поездках в Россию, по скайпу и при постоянном чтении текущей и классической литературы – отставания языка нет. И быть не может. Очаровательное «отставание» языка Бунина и Набокова было не отставанием, а отталкиванием от омерзительного советского новояза. Свой язык Целана был отталкиванием от родного немецкого, инфицированного нацистским словарем и фразеологией.

На самом деле, вероятно, некоторый «сдвиг» русского языка, связанный с постоянным параллельным употреблением другого языка (американского английского – Цветков, Грицман; украинского – Кабанов и т.д.), только работает на руку поэту. Делает поэтический язык более идиосинкратичным, что поэтическому языку только на пользу.

Так что, преодоление эмиграции это процесс совершенно автономный, индивидуальный, «как повезет», усилие тут не поможет. И важно подчеркнуть, особенно для тех, кто привычно делит русскую словесность на «здесь» и «там» – нет более такого понятия. Москвоцентризм закончился и все определяется только горячими точками таланта, которые светятся на туманной контурной карте мира и связаны между собой незримыми нитями надъязыковой сети поэзии.

А что касается ностальгии у авторов Диаспоры, так это скорее ностальгия по детству, по юности. «В поисках утраченного времени» Пруста, который из Парижа и его окрестностей не выезжал. Ностальгия по Времени, а Пространство вторично: «от молодых еще воронежских холмов к всечеловеческим, яснеющим в Тоскане (1937 г.)».

Нью-Йорк, 2017 г.

* * *

Остановка в пустыне на семьдесят лет.
Осыпается быт, потускнели
чёрно-белые фото и горстка монет
и стоят безучастные ели.
Заметает позёмка в пургу на восток
и на запад летят самолёты.
На Вест-сайде — и Броды, и Белосток,
по вокзалам прощается кто-то.
И колеблется пламя субботних свечей,
тлеют молча в подвалах мундиры.
А тот город родной — оказался ничей:
проститутки, барыги да воры.
Позовут на посадку — последний полёт,
он всегда до скончанья последний.
«Он, простите, давно уже тут не живёт,
он уехал, ничей не наследник».
В тех местах давно уже нет ничего.
Только ждёт он себя и поныне
там, где визы дают, — «переучёт»
лет на сто. Остановка в пустыне.

* * *

Наступили конечные времена.
Отовсюду ползет по устам пелена.
Да какая страна, никакая страна.
Так – война, не война.
Ловим рыбу у берега черной дыры,
Чтоб наесться на память нам черной икры.
Но, в общем, ребята, не страшно,
Коли есть Вавилонская башня.
Подтяну-ка ремень, подворотничок,
И отдам арамейскую честь.
У меня, вон, еще, не зарос родничок,
да вообще, аномалии есть.
А, Господь, он является тайно во сне.
«Поднимите мне веки» – бурчит.
Кто погиб на войне, кто остался в печи,
кто DP, так ведь всех не учесть.
Ну попробуем: первый, второй и шестой,
и двадцатый. Но дрогнет рука.
Там, под хладной и безымянной плитой
В темноте протекает река.

* * *

Так и болтаемся между вчера и завтра.
Обмен теплом в одно касание.
Ищу себя на контурной карте,
Но не видать на таком расстоянии.
Не видать, не выдать мест положения,
Только звук гудит над пустой равниной.
Иду куда-то с головой повинной,
До ворот со знаком «Предупреждение».

* * *

Что рассказать мне тебе за отчетный период?
Осень прошла, потом лето, потом незаметно
Странные вести дойдут на почтовой открытке,
Я бормочу что-то тихо, блуждая без места.
Времени все же хватает на мелочи жизни:
Взять огурцов, не забыть захватить и укропа.
И шелестят вдоль Гудзона безвестные листья.
Я же стараюсь посильно прожить по закону
Влажной природы, по-прежнему переселенцем.
Голос услышать из западных дальних пределов.
Видишь, как в воздухе бьется соколом сердце,
Так же на голос тот рьяно взмывая над телом.

* * *

Темень последнего полустанка.
Печь погасла, кассирша ушла,
Осень ранняя в полях –
Грусть безмужняя,
Даль бесснежная.
По служебным делам – в отъезжие.
Тут все неспешно.
Нет приезжих, иногородних,
Лишь тишь Господняя.
Не знаю, какое небо
Все равно – безродное.

* * *

Как дальнобойщик выходит утром с бутербродом в кармане,
выйду во влажной долине навстречу вышней фигуре
на бронзовой лошади утром безоблачно ранним,
храня в голове ночные мечты, полеты над городом, морем.
Это мое и я медленно буду безумно
вслух раздавать свои сны и листочки фрагментов.
В душах чужих закоулки, и там безобидно
грех первородный покоится в траурных лентах.
Живу как живу, как и все, но утром я выйду,
как дальнобойщик к реке, против донного ветра,
К низкому берегу выйду, туда, где края не видно,
чтобы отправить тебе письмо без конверта.

* * *

Говорят, что молчание – тоже речь,
диалог с пустотой, спор со смертью.
Речь заговаривает порчу – прочь
убираться. Все же на свете
живут и Кощей, и баба Яга,
Да и сам я куда-то на свет хромаю.
Давно уж молчит ваш покорный слуга,
но вот выпью девятого мая,
И тогда разговор потечет, как ручей,
И отец сто историй расскажет
о далекой, булыжной зацепной Москве.
Но заходит на ужин все реже.
Да и сам я все реже сижу за столом.
Все дела, форс-мажоры, заботы.
А невидимый голос ворчит – поделом,
ты заполнил последнюю квоту.
Потому и молчание тоже есть речь,
и молчание образов – зримо,
Но не видно в тумане – кто там, навстречу.
Ну и слава Богу, что мимо.

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Андрей Грицман

Поэт и эссеист, москвич, с 1981 г. живет в США. Автор многочисленных публикаций в российской и зарубежной периодике (http://magazines.russ.ru/authors/g/gritsman/) и семи сборников поэзии и эссеистики (последние: «Вариации на тему», изд-во Время, Москва и «Голоса ветра», изд-во Русский Гулливер», Москва). Основатель и Гл.редактор журнала «Интерпоэзия» (http://magazines.russ.ru/interpoezia/). А.Грицман публикуется по-английски в американской, британской, ирландской периодике и является автором пяти сборников поэзии на английском (www.andreygritsman.com) Стихи включены в несколько международных антологий в США и Великобритании. Стихи переведены на несколько языков. В течение многих лет – ведущий популярной серии по международной поэзии в Корнелия Стрит кафе в Нью-Йорке. Живет в Манхэттене с двумя котами на берегу Гудзона.

One Response to “Андрей ГРИЦМАН. «Один в поле…», или Преодоление эмиграции”

  1. avatar Галина Рохлина says:

    Очень интересные рассуждения.

Оставьте комментарий