Людмила ШАРГА. Остаться собой. Страницы из дневника

 

Просто мудро жить, не так просто, оказывается.

Становится тесно.

Не снаружи, а внутри, в средостенье.

Тесно и душно, будто вот-вот сомкнёт неизжитое ледяные свои ладони и отнимет возможность дышать свободно и легко.

Станешь дышать вполсилы – с опаской.

Ступать осторожно – вполшага.

И жить вприглядку, не замечая всего, что режет взгляд.

Просто мудро жить…

Сбросив однажды ярмо прежних привязанностей, страхов и обид, поймёшь, что они смешны.

Что ты вырос.

Так вырастают из детской одежды и обуви.

Жаль расставаться –  было уютно и хорошо – но они стали безнадёжно малы.

Кто-то выбросит.

Кто-то, расчётливый и прагматичный – продаст ближнему со скидкой.

Кто-то просто отдаст. Не из желания приодеть нуждающегося.

Скорее, из острой необходимости свободного пространства .

Кто-то выстирает, выгладит и сложит аккуратной стопкой, если есть ещё куда складывать.

Если осталось ещё место в шкафу, открывая который, будешь заглядывать на самую дальнюю полочку и вздыхать облегчённо и свободно – пережила.

Но однажды, рассматривая чужие воспоминания о чужом праздника, придуманным тобой, почувствуешь мягкую кошачью лапку прежних обид.

Стряхнёшь её – как наваждение, как фантом.

Она исчезнет, чтобы вернуться посреди ночи и выпустить острые стальные коготки.

Вырастаем из прежних привязанностей, страхов и обид, из прежних отношений и «любовей», убеждая себя, что всё в прошлом, что всё пережито и осмыслено.

Но, бог мой, что делать с этими  фантомными «кошачьими лапками» в средостенье, от которых темно и тесно.

Не снаружи, нет.

Изнутри.

* * * *

 

Город у моря был особенным. Каждому, кто впервые попадал в него, он открывал множество своих лиц и лишь немногим – лик, который и был, собственно, настоящим лицом города.

О нём ходило множество мифов и легенд, время от времени выплывало утверждение, что  нет никаких особенностей, нет никакого лика, языка и т.п.

Между тем, лик был, и чтобы увидеть его, надо было обладать особым зрением – внутренним.
Остальные лица выглядели обычными, ничем от других городов не отличались, и отыскать, на чём держалось относительно мирное сосуществование столь разных слоёв и прослоек, не представлялось возможным.
После длительного отсутствия бросалось в глаза запустение, царящее в городе. Он напоминал заброшенного ребёнка, прежде любимого, а после забытого и покинутого всеми.
Но и в таком состоянии он был прекрасен.
Когда-то на его улицах шумело море.
Многие морские обитатели имели собственные домики-раковины.
Приходило время, домики падали на морское дно, и так было тысячи, десятки и сотни тысяч лет.
На дне из покинутых раковин сложился камень. Море отступило.
Пришли люди и построили из камня-ракушечника город.
В домах из донного желтоватого камня легко дышалось, хорошо сохранялось тепло зимой и прохлада – летом.
Рядом плескалось море, и маленькие и большие его обитатели по-прежнему роняли свои домики-раковинки на дно, когда приходило время.
Иногда – во время шторма – волны выносили раковины на берег, и люди любовались их совершенством.
Упавшие на дно раковины, смешиваясь с песком, превращались в камень, чтобы через миллионы лет море и город вновь поменялись местами, и новый город возник на том месте, где пели колыбельные песни затонувшим кораблям и погибшим морякам печальные волны.
Дома, построенные из ракушечника, становились надёжным кровом для обитателей города на десятилетия, на несколько веков.
Но и они когда-нибудь обветшают и станут песком, и на том месте, где шумел и купался в солнечном свете город, снова раскинется море, и домики-раковины будут падать на дно, смешиваясь с морским песком, чтобы стать камнем, из которого когда-нибудь выстроят дома на побережье.
И так будет всегда, пока на свете будут моря и люди, и будет сам свет.
Первый трамвай увёзёт пассажиров к безлюдному пляжу, к тихому утреннему морю.
Наплававшись вдоволь, они будут стоять у самой кромки розовеющей воды, ожидая восхода солнца и представляя, как тысячи тысяч морских обитателей растят домики-раковины, чтобы потом упасть с ними на дно, смешаться с песком, и через миллионы лет стать светлым солнечным камнем, из которого люди выстроят прекрасный город, чем-то похожий на тот, что медленно и нехотя пробуждался сейчас наверху.

 

 

* * * *

 

Сто лет не была на той стороне Ланжерона, где теперь деревянный настил и отели теснят друг друга, где прилично одетые люди ведут прилично одетых детей посмотреть на пленных дельфинов.

Моему сыну повезло: он видел дельфинов на свободе. Мы тогда частенько плавали за брекватером, благо –  возможность такая была, муж работал в порту на маленьком буксирчике и вывозил нас в открытое море.

Дельфины подплывали совсем близко, высовывали из воды свои гладкие прекрасные головы и что-то рассказывали нам. Или друг другу. Ныряли и снова появлялись на поверхности, подплывая всё ближе, и улыбались. Я хорошо помню их улыбки. Так улыбаются дети, ещё не познавшие жестокость и подлость мира взрослых.
На той стороне Ланжерона  были плиты,  по которым можно было просто сползать в море.

Вспомнила свои купальники, загубленные здесь. С первого раза не получилось сосчитать, как не получилось сосчитать, сколько раз сдирались до крови колени и локти.
Теперь здесь всё прилично. Чистенько.

И это, конечно, уже совсем другой Ланжерон,  который когда-то был самым настоящим Домом Солнца –  Domus Solis –  авторы нового арт-объекта, который ещё не открыт, но уже вызвал множество споров, не ошиблись с названием.

Возможно, чуть ошиблись с местом. И со временем.

Или это только мне кажется, что раньше солнца в Одессе было больше.

4 июля, день

 

* * * *

Мимо этого дома хожу часто –  и всегда со странным чувством…

Сухие побеги плюща, напоминающие омертвевшие сухожилия, уводят в рассказы Эдгара По. Сейчас лето, и сверху дом укрыт пышной зелёной шапкой – там плющ свеж и зелен, в отличие от этой стены, выходящей в Купальный переулок, и от ворот, через которые, судя по всему, давно никто не проходил.
Но дом ещё жилой. Об этом свидетельствует живое окно под самой крышей.

Окна многое могут рассказать о жильцах. Для этого совершенно необязательно в них заглядывать  –  всё и так становится понятным с первого взгляда. Или со второго.
Между тем, дом этот не из  обычных.

“Особняк Шпенцера”, гласит табличка. Говорят, что самого особняка нет, а табличка просто перенесена на соседний с ним особняк К.Ю.Лемме.

Что ж…вполне возможно.
Моисей Липов (Филиппович) Шпенцер (1860 — 1927), одесский второй гильдии купец, отец поэтессы и писательницы Веры Инбер. До революции ему принадлежали бланкоиздательство, типография и литография, для которых он построил огромное трехэтажное здание в Стурдзовском переулке, 3 (позже — Купальный переулок, а ныне — переулок Веры Инбер.
Теперь здесь высотка.
А соседний особняк ещё жив, и кто-то ещё живёт в нём, и выглядывает в окно по утрам и видит, как по тихому переулку текут любители ранних морских купаний и ласкового солнца.

Уже через час вид из окна будет совсем другим, да и само окно придётся закрыть, скорее всего, от шума, от гула, от наливающегося жаром воздуха.

Откроется окно лишь вечером.

Солнце уйдёт далеко на запад, чтобы упасть там за край земли и уснуть.

Потянет ночной свежестью, можно будет расслышать голос моря.
Люблю этот переулочек, выходящий на мистическую Черноморскую улицу.

Впрочем, никакой мистики в ней нет, а есть печальное свидетельство истории: оползня, случившегося здесь в мае 1918-го года. Морская сторона улицы сползла вниз.

Но иногда в свете полной луны, откуда-то снизу, со склонов, поднимаются дома, унесённые оползнем, и улица становится такой, какой была сто лет тому назад.

Луна прячется за облака, дома-призраки исчезают, да и не было их вовсе – это густой туман поднимается с моря и клубится, принимая причудливые формы.

Здесь, словно у сказочного камня – на развилке: надо выбрать.
Налево пойдёшь –  к Паустовскому придёшь. Направо…
Да мало ли, куда можно прийти, свернув направо.
Главное, что если прямо пойдёшь, то непременно придёшь к морю.
Воздух плюс 28. Вода плюс 21…Песок обжигающий.
Небо далёкое и близкое,  ни облачка с утра, и если не лениться и встать пораньше, то можно и на любимом камешке посидеть после купания.
А в городе событие: цветёт софора японская.
Есть, конечно, ещё много событий, хороших и разных, это же Одесса, но цветущая софора – самое значительное из всех…

 

* * * *

Раннее утро. На прибрежной песчаной полоске местный “бомонд”: те, кто ходит на это место исключительно с утра. В шесть. Чтобы в десять уже подняться в город.
Лучшие места. Лучшая вода. Лучшее солнце.
Я попадаю в это золотое время не всегда, а лишь, когда, как сегодня, всё совпадает: свободное утро, пришедший по графику троллейбус и многое другое, о чём здесь писать не хочется.
Рядом на песочке  –  пара, которая к “бомонду” явно не относится. Несмотря на довольно раннее время, на подстилке валяется опустошённая пластиковая бутылка из-под пива. Двухлитровая “бомба”. На часах половина восьмого.
Впрочем, я зря делаю акцент на времени. Вероятно, поймут меня лишь те, кто не пьёт пиво по утрам. И по вечерам – тоже.
Дамочке пива маловато, в руках у неё запотевшая литровая бутылочка красного вина, к которой она прикладывается в промежутках между чтением нотаций своему спутнику, костеря его самого, его маму, его папу, его тётушку и т.д.
Вино, хоть и имеет насыщенный цвет бордо, голод не утоляет. Дамочка жаждет утренней крови.
Спутник её молчит. Лишь изредка морщится, как от зубной боли, и потирает правую щеку. Наконец, не выдерживает, встаёт и идёт в воду. Окунувшись несколько раз, возвращается. И тут же принимает на себя новый шквал обвинений: “Слабак…Искупался, называется. Поталапался в лягушатнике. Вот я сейчас пойду, увидишь…”.
Шаткой, но пленительной по её разумению, походкой, дамочка идёт к воде, окунается с головой и плывёт.
Он смотрит ей вслед не то тоскливо, не то с надеждой, и потирает правую щеку и снова морщится, как от зубной боли, и вдруг произносит, обращаясь ко мне:
 –  Простите нас. Сильно мы Вам надоели, наверное…Всё утро испортили.
 – Да нет, что Вы. На ауру слегка наступили, а так …ничего,  –  вру я, отшучиваясь,  но видимо, весьма неубедительно, потому что он начинает извиняться снова.
 –  Вы на неё не сердитесь, она неплохая, правда…И кошек любит. И собак.
 – Людей вот только не очень…,  –  роняю я.  – Что же Вы её одну отпускаете в воду под таким градусом?
Лучше бы я молчала. Поток извинений усиливается. Более того, мне предлагается отпить из запотевшей бутылочки, пока Ленка не видит.
 –  Она ж теперь не успокоится, пока до волнореза не доплывёт. Она ж знаете, какая. Плавает, знаете как…
Он смотрит на купающихся, отыскивает темноволосую взъерошенную голову вдали, почти у самого волнореза и вздыхает с тоской и… с надеждой.

 

 

* * * *

Абрикосовое дерево в Купальном переулке уронило несколько спелых золотых плодов прямо передо мной.
Я остановилась…
Пространство под деревом, усыпанное абрикосами, люди, спешащие на пляж, обходили и всё же оглядывались, не остановился ли кто.
На миг представила, как абрикосы падали ночью, и даже звук падения услышала.
Им бы в траву густую падать, или на влажную тёплую землю  где-то за городом, в саду.
А тут асфальт. Этим переулком столько людей за день проходит, столько машин проезжает: кто с моря, кто на море  –  и так с раннего утра –  до поздней ночи.
Само дерево растёт за забором, а большая часть кроны  – на улице.
Девочка лет пяти остановилась, подняла несколько абрикосок и положила в пластмассовое яркое ведёрце.
 – Лера, что ты делаешь… Мы на Привоз пойдём и купим. Брось.
Загоревшая до черноты, маленькая Лера оказалась большой упрямицей. Она крепко прижала к себе ведёрце и так посмотрела на маму, что той не оставалось ничего другого, как прибегнуть к извечной уловке всех мам: “Вот сейчас как выйдет злой дядя из ворот, как даст…”
Но и мифический “злой дядя” не возымел нужного действия.
Из ворот вышла тётя, вполне приветливая и добрая с виду.
Лера ещё крепче прижала к себе ведёрце.
 – Абрикоску собрала,  –  улыбнулась тётя.  –  Вот умница, хозяечка. А то они падают, бедные, никто их собирать не хочет…

Мама маленькой упрямицы была удивлена.
 – Это Ваше дерево?
 –  Общее. Оно во дворе растёт
–  Чьи же абрикосы тогда?
 – Ничьи…Общие.
 –  Не понимаю…Оно же за забором, вроде. Зачем же посадили тогда именно абрикос?
 – Для того и посадили, чтобы для всех было, и на всякого прохожего по абрикоске пришлось, а кому и по две, а кому и целое ведерце досталось бы. У нас раньше столько всего росло здесь: и алыча, и виноград… Одна абрикоса вот  и осталась.
Маленькая Лера шла впереди, гордо прижимая к себе ведёрце с золотыми плодами. Ведёрце было крохотным, но с десяток абрикосок в него вместилось.
Но ещё больше вместилось доброты и щедрости одесского двора в маленькое сердце.

 

* * * *

Сборник «Яблоневые сны», куда вошёл одноимённый цикл стихотворений, вышел в 2014 году.
Презентация прошла 26 апреля.
Воздух тогда уже был до края полон тревогой, предчувствием скорой и неотступной беды, но время было ещё безмятежным.
Относительно безмятежным и беспечным.
Оставалось всего несколько дней до беды, до жуткого зияющего разлома, который с каждым днём растёт.
Просыпаясь посреди ночи – о, ненавистное мне время, когда не понимаешь, откуда ждать беды, но чувствуешь, что она уже где-то близко, ходит кругами, заглядывает в твоё сердце, и сердце замирает от ужаса, – когда вставать ещё рано, а спать уже не получается, и ты лежишь с закрытыми глазами, притворяешься спящей и слушаешь. Слушаешь себя.
– Слушай только себя, – твердила бабушка.
С резной деревянной ложки стекала янтарная танцующая ниточка молодого мёда, и я, словно зачарованная, смотрела на это чудо и не могла отвести глаз.
– Добрый мёд нынче. Пчёлы взяток вдоволь брали – далеко летать не пришлось – греча рясно цвела.
– Я не умею слушать себя. Научишь?
– Сердце слушай. И душу.
Сердце моё просто стучало. И ничего, кроме стука, я не слышала.
Дед, уходя из дому, говорил:
– Смотрите, чтобы в доме был лад.
Голос его сегодня долетает ко мне из счастливого далекого времени всё реже и реже.
Лишь ощущение тёплой тяжести ладони на голове помнится, но не тяжестью – покоем, безмятежностью, защитой и знанием: ничего плохого со мной не случится.
Бабушка – как всегда – подходила к окну и смотрела вслед, долго – пока он не скрывался за поворотом. Я уже знала, что сейчас нельзя ни о чём спрашивать, нельзя отвлекать – не ответит. Казалось, что её и вовсе не было здесь, что не взгляд, а сама она летела вслед уходящему деду.
– Почему ты всегда смотришь вслед тому, кто уходит из дома?
– Охоронный Круг раскидываю. Круг Берегини. Чтобы вернулся ушедший в целости и сохранности. Спина  –  самое незащищённое место у человека, через неё душа открывается. Всё, что вслед пожелаешь, то и сбудется. К лиху спиной никогда не поворачивайся. Только лицом.
– Как это… Научишь?
– Для этого нужна особая сила – женская. Вот подрастёшь.
– А тебя кто этому научил, твоя бабушка?
– Вспомнила – вот и вся наука.
Но научить меня этой древней женской обережной магии ей так не довелось.

Дня за два до родов она приснилась мне – как снилась после своего ухода всегда – темноволосой девушкой, в сорочке из домотканого полотна с воротом, расшитым «гребёночкой», длинной сорочке – до пят, такой длинной, что и не поймёшь сразу, идёт она по берегу реки, или плывёт в густой туманной пелене – на другом берегу.

Всегда на другом берегу, и где кончается сорочка и начинается туманная река – не разглядеть.
Лёгкий кивок темноволосой головы – и я уже вижу мальчика, уходящего от меня по туманной реке, и радужное коло вокруг него, невесть откуда взявшееся. Он то сам становится этими радужными сполохами и исчезает, то проявляется, и – кажется – становится всё ближе, словно и уходит… и приближается.
Роды были трудными. Ещё более трудными были два последующих месяца, в течение которых я не раз вспоминала сон об уходящем мальчике. Лица его я не видела, но и так было понятно, кто он.
На  Медовый Спас, наблюдая за тонкой танцующей ниточкой молодого мёда, стекающей с резной деревянной ложки, снова и снова вспоминаю: слушай себя…
Наверное, чему-то я, всё-таки, научилась за эти годы, хоть и оказалась не очень радивой ученицей.
Жить по неписанным правилам, смотреть из окна вслед уходящим из дому мужу и сыну. Раскидывать радужный охоронный Круг Берегини.

И не поворачиваться спиной к лиху и врагу. Только лицом.
Никто меня этому не учил.
Вспомнила – вот и вся наука.

14 августа, утро

 

* * * *

Показалось вдруг, что я –  в незнакомом городе.

Не в чужом, нет, что-то роднило меня с этой улицей, с домами, с балконами, с ажурными  витыми  решётками, выглядывающими из виноградных виньеток.

Встречные лица сделались загадочными: каждое несло на себе таинственную печать знания чего-то большего, недоступного мне по каким-то неведомым причинам и законам сегодняшнего вечера. Казалось, все они знают меня, я же не знала никого.

Лица были красивы в мягком сумеречном свете и сами излучали свет.

Волшебный миг перехода от сумерек к темноте скоротечен и почти неуловим. Вот- вот зажгутся фонари, флёр очарования исчезнет, прольётся мерцающее желтоватое свечение

на многолюдные улицы, изменит до неузнаваемости дома, деревья, лица и взгляды.

В душный августовский вечер просочился аромат цветущего разнотравья. Тонкий шалфейный шлейф перемешался с теплом спелого пшеничного колоса, маковая молочная сладость едва угадывалась в пряной горечи чабреца, кружащей  голову и зовущей на солнечные луга детства.

Низкий протяжный гул колокола вернул меня на улицу незнакомого города. Даже колокольный звон был знаком   –   я слышу, когда звонят к заутрене и к вечерне.

Поднимаю голову и вижу, как летят в темнеющем небе купола Успенского собора. Сворачиваю, выхожу на Успенскую улицу и окунаюсь с головой в ароматы солнечных лугов и полян: перед храмом продают букетики из трав. Там чабрец и шалфей, душица и пшеничные колоски, и маковые головки, и ещё много всякого, разного и душистого. Рядом продают мёд, и он тоже благоухает на всю округу.

– Берите букетики,  – обращается ко мне ладная молодая жiночка в низко повязанном белом платке.  –  Тут все цветочки, которые нужны… Я  Вам сейчас соберу.

Она собирает букет-маковейчик для меня, а я угадываю травы: рута, мята, пшеница, овёс, душица, шалфей, чабрец…

 – Да Вы все травы знаете, можете сами собрать, –  улыбается она и вяжет букет соломкой, добавляя несколько маковых головок.  – И маковки, Маковея же.

 – Мёд покупайте,  – басит бородатый мужчина, расположившийся с другой стороны. – Пробуйте: это акация,  это липа,  это – разнотравье. А это, – он подносит ближе ко мне баночку с тёмным янтарным золотом,  – гречаный, самый ароматный. Послезавтра  Маковея и медовый Спас

Мёд дома есть – уже купили, но перед тёмным густым золотом устоять не в силах. Пробую…Всё правильно в этом вкусе, и горчинка послевкусия проступает в положенное время. Покупаю.

Иду по Успенской. Остаётся  сделать несколько шагов, перейти через Преображенскую и я на тихой родной Кузнечной.

Иду и думаю о далёких святых мучениках, семи братьях Маккавеях, которые отказались принять языческую веру, так как верили только в истинного Бога, и о том, как сплелось всё в нашем сознании, в нашей вере, в наших душах.

И о том, что есть истинная Вера и истинный бог.

И как просто, оказывается, заблудиться в родном городе, в двух шагах от родной улицы.

 

* * * *

Северный ветер принёс долгожданную прохладу, и степная свежесть смешалась с раскалённым городским воздухом: гремучей смесью бензина, асфальта, резины… Где-то прошёл дождь, и высохшие степные травы благоухали, раскрыв свои самые глубинные оттенки и нотки, кружили голову и звали в дальнюю дорогу, в странствия по городам и весям.
К вечеру дождь добрался до города, всю ночь – до рассвета, и всё утро, тяжёлые холодные капли стучали в оконное стекло. И не уснуть.
И думалось, так ли уж несносна была эта августовская жара, так ли невыносима, что стоило молить о прохладе и о пощаде…
Сомнение на грани сожаления скользнуло и запало в душу: дождливое холодное утро за прикрытым окном – впервые за весь август, и кот, спрятавший нос под лапу, свернувшийся уютным клубком в ногах, и отгоревшая до срока листва клёна, сбитая северным ветром –  всё это ещё не сама осень, а лишь её первое прикосновение?
Так в жаркий летний полдень сквознячок, возникший неведомо откуда, холодит висок. Какое-то время его холодок приятен – до первого лёгкого озноба. Потом ты начинаешь искать, чем бы укрыться. Думать, откуда он?
Выходишь на кухню, идёшь босиком по прохладному полу, наполняешь ледяным зелёным чаем с мятой высокий тонкий стакан и смотришь, как грани стакана запотевают и становятся матовыми. Прикрываешь двери, плотнее задёргиваешь синие шторы на окне, выходящем во двор – на северо-запад.
И вот уже снова сочится патока августовского зноя, и озноб исчезает бесследно: ни дуновения ветерка, ни прохлады, ни сквознячка.
Прикосновение осени напоминает не о скорой зиме, но о скоротечности лета, о скоротечности жизни и о море, которое вечно.
Прикосновение осени мимолётно, как счастье. Оно длится мгновение: скользнуло по щеке, будто солнечный луч, и исчезло.
Остаётся ощущение света и тепла, ощущение счастья: тропинка, ведущая к морю, кошачьи уши в выгоревшей на солнце, сухой траве, пятнистые тени софор и акаций, море тихое и серебристое в полупрозрачной утренней дымке, и неизменный маленький белый парус на горизонте, чайки, рыбаки, яхты…
Утренний влажный песок испещрён чаячьими следами. Бредёшь по нему, читаешь птичью клинопись и ничего не понимаешь в ней, но знаешь: осень идёт по чаячьим следам.
Тёплая и ласковая вода уносит тебя восходящему солнцу навстречу, и все твои сомнения и сожаления тонут в море.
Плывут облака, летят чайки. Плывёт августовский день, уплывает неспешно, незаметно, не оставляя следа.
Давно уже перестала измерять время, отпущенное мне, годами.
Чем и в чём измеряется жизнь?
Морем, чайками, лавандой и розами, дождями и снегопадами. Стихами и прозой, улыбками, письмами и звонками друзей, городами и деревенскими просёлочными дорогами, окнами, в которых горит свет, тёплым хлебом, верным плечом, молчанием…
Сколько всего этого было у меня  –  не сосчитать.
Сколько будет ещё.
Ещё немного, и яхта с синим кливером появится из-за старой заброшенной буны, как появляется уже несколько лет подряд – день в день, час в час.
Время загадывать желание, одно – и самое заветное – яхта под синим парусом исполняет только такие желания.
– Почему не под алым парусом?
Это молодой человек, пожимая плечами, фотографирует утреннее море и яхту, и вопрос его относится ко всем и не относится ни к кому.
– Сегодня же день рождения Александра Грина. Могли бы и под алым парусом выйти. Хотя, с другой стороны…
– Мечту давно превратили в фарс. И алый парус залапали грязными руками. Правда?
Его спутница – девушка с драконом – татуировкой на левом плече, обращается ко мне
– Гриновский парус поднят так высоко, что «грязные руки» до него просто не дотягиваются.
– Уверены?
– Как и в том, что этот синий парус – тоже чья-то детская мечта. Просто в лавке на тот момент не было алого шёлку. Главное, чтобы мечта была настоящая. И о настоящем. Цвет для паруса не важен. Важен попутный ветер.

Какое-то время мы молча смотрим на яхту.

Пляж наполняется солнцем, людьми.
– Идём смотреть ваш город. Мы из Киева, прямо с вокзала сюда, у нас всего два дня. С чего посоветуете начать?
–  Вы уже начали…с самого начала. Одесса начинается моря.

 

 

* * * *

Счастье многолико.
Держу в руках книгу, о которой мечталось давно, мечталось так, что несколько раз книга снилась.
Во сне листала страницы, где стихи были написаны от руки.
Не мои.
Не моей рукой.
Не мои «мои» стихи.
Вчера эта книга, проделавшая неблизкий путь, легла в мои руки.
Уезжать из Ильичёвска, который теперь носит название Черноморск, не хотелось по нескольким причинам: люблю этот городок у моря, его аккуратные улицы, всегда чистые, немноголюдные.
Люблю его обитателей, среди которых немало моих друзей и просто добрых знакомых.
Все они таланты, все они поэты…

Люблю здешнее море – иное, не такое, как в Одессе.

Здесь время течёт медленнее.
Впрочем, скорее всего – это иллюзия, расставаться с которой не хочется. Пусть будет.
Но дома ждали дела, и пришлось уехать и, пожалуй, впервые хотелось, чтобы дорога из Ильичёвска-Черноморска длилась и длилась и длилась.
В руках – книга Ирины Ратушинской, я там, в книге, в стихах, которые, услышав однажды, запомнила и полюбила навсегда.

Не очень-то жалую это слово, но здесь оно к месту и ко времени.
Так и живу с тех пор – с её стихами в крови.
Книгу Ирины, вышедшую в Одессе в 1993 году с предисловием Евгения Михайловича Голубовского, у меня «зачитали». И не её одну.
Но именно о ней я тосковала долго.
А однажды подумала, что это правильно. Книги должны ходить от читателя к читателю.

И хорошо, что книга «ушла». Значит, кто-то ещё смог прочесть стихи Ирины и полюбить их.
Буквально сразу, после таких моих “философских” раздумий, позвонила дорогая моя Леночка Куклова, и сказала, что у неё есть два экземпляра одесского издания, и что один она мне подарит. И подарила.
Не так давно мы с ней говорили об Ирине, обсуждали сценарий встречи-остановки в гостиной “Diligans”. Елена была хорошо знакома и дружна с мамой Ирины Ратушинской. Елена читала стихи Ирины со сцены Одесской филармонии, включив их в программу, посвящённую Одессе.
Вот так книга, изданная в Одессе, вернулась ко мне, на этот раз с автографом Евгения Голубовского, уже после вечера памяти в Литературном музее.
Вот как важно, оказывается, отпускать.
Книги, людей, города …

Что, собственно, равноценно и равнозначно: книги  –  они как люди, и люди  –  точь в точь как книги.
С городами труднее. И если даже получится отпустить город, то уж он  –  город  –  ни за что тебя не отпустит, поскольку ты  –  давно уже его часть, его плоть и кровь, и он течёт в тебе, наполняя твой  новый день собой.
Такой он, город у моря, воспетый в стихах и в прозе. Выпьешь воды в нём и “Насмерть полюбишь за соль с привкусом лета…”
Я сделала глоток здешней “воды”. И ни разу о том не пожалела, хотя горчило сильно и не единожды. И до сих пор, случается, горчит.
Такая она, моя Одесса.
Море и солнце, акации и платаны.
Улицы, бульвары и дворики, мостовые и тротуары, домики и дома, дворцы и лестницы, грифоны и химеры, атланты и кариатиды… Люди.
Люди, живущие в городе, и за тысячи километров от него, в разных временах и пространствах.
С днём рождения, Одессы, всех вас.
С днём рождения, любимый город.

2 сентября, утро

 

* * * *

Лузановка. Сентябрь.

Вода и воздух бархатные, песок тёплый.
Люди…Их немного.
Можно плыть далеко и ни о чём не думать.
Единственное, что немного сдерживает, так это барышни-медузы.
Словно инопланетные пришельцы, что, скорее всего, так и есть.

Море  – среда обитания, где действуют другие законы и другие правила, где живут уникальные морские растения и животные. Что мы знаем о них…?
Ничтожно мало. Почти ничего. Больше из области: съедобное-несъедобное.
Как и они о нас.
Нашествие огромных медуз означает, что осень совсем близко.
Всего десять дней до её начала – до осеннего равноденствия.

10 сентября, вечер

 

* * * *

Каждому из нас просто необходимо место, где он может быть собой. Не задумываясь о том, как выглядит, что подумают и что скажут окружающие. Есть ведь и такие окружающие, среди которых чувствуешь себя в “окружении”. Как правило, они “имеют что сказать”. Всем и тебе – конкретно. Даже если ты их не просишь об этом.
Они отслеживают каждую новую морщинку на твоём лице, каждое “колечко”, каждую “годичную” складочку на твоём теле.
Важно и нужно, чтобы было с кем говорить, но ещё важнее, чтобы было с кем ..молчать, и чтобы молчание это было спокойным, не холодным и не страшным.
Чтобы было к кому прийти и приехать без “записи на приём” за полгода, зная, что тебя действительно ждут здесь всегда, радостного и печального, без маски и карнавальных одежд, тебя, настоящего.
Тебе не зададут ненужных вопросов, просто заварят любимые тобой мяту и шалфей, свежего мёда нальют в маленькую пиалу, сядут рядышком, чтобы вместе молчать и смотреть, как дрожит мошкара в свете ночного фонаря, как рыба, играя, выпрыгивает из воды, и круги расходятся далеко-далеко и, пересекаясь, гасят друг друга.
Ты увидишь, как тихая лодка бесшумно скользнёт вдоль камышовых зарослей, как тёмный силуэт лодочника в капюшоне, силуэт нездешний, потусторонний, перечеркнёт несколькими взмахами крыльев тёмная птица, низко летящая над дремлющими водами Леты,
Ты почувствуешь тонкую грань между мирами, между жизнью и смертью, между мнимым и настоящим, мимолётным и вечным.
Ты дождёшься восхода и поплывёшь по солнечной дорожке далеко-далеко, на самую середину лимана, туда, где только что летела тёмная птица над тёмными тяжёлыми водами реки забвения, где разливается свет восходящего солнца, и вода становится лёгкой и светлой, и тёмный лодочник оборачивается простым рыбарем, ранним и удачливым.
Ты не заметишь, какие перемены происходят в тебе, но когда придёт пора возвращаться в город, к привычным своим делам и бежать дальше, чаще всего, по кругу…

Но ты  останешься собой на бегу.

Одесса. Июнь-сентябрь 2017

 

 

 

Просто мудро жить, не так просто, оказывается.

Становится тесно.

Не снаружи, а внутри, в средостенье.

Тесно и душно, будто вот-вот сомкнёт неизжитое ледяные свои ладони и отнимет возможность дышать свободно и легко.

Станешь дышать вполсилы – с опаской.

Ступать осторожно – вполшага.

И жить вприглядку, не замечая всего, что режет взгляд.

Просто мудро жить…

Сбросив однажды ярмо прежних привязанностей, страхов и обид, поймёшь, что они смешны.

Что ты вырос.

Так вырастают из детской одежды и обуви.

Жаль расставаться –  было уютно и хорошо – но они стали безнадёжно малы.

Кто-то выбросит.

Кто-то, расчётливый и прагматичный – продаст ближнему со скидкой.

Кто-то просто отдаст. Не из желания приодеть нуждающегося.

Скорее, из острой необходимости свободного пространства .

Кто-то выстирает, выгладит и сложит аккуратной стопкой, если есть ещё куда складывать.

Если осталось ещё место в шкафу, открывая который, будешь заглядывать на самую дальнюю полочку и вздыхать облегчённо и свободно – пережила.

Но однажды, рассматривая чужие воспоминания о чужом праздника, придуманным тобой, почувствуешь мягкую кошачью лапку прежних обид.

Стряхнёшь её – как наваждение, как фантом.

Она исчезнет, чтобы вернуться посреди ночи и выпустить острые стальные коготки.

Вырастаем из прежних привязанностей, страхов и обид, из прежних отношений и «любовей», убеждая себя, что всё в прошлом, что всё пережито и осмыслено.

Но, бог мой, что делать с этими  фантомными «кошачьими лапками» в средостенье, от которых темно и тесно.

Не снаружи, нет.

Изнутри.

* * * *

 

Город у моря был особенным. Каждому, кто впервые попадал в него, он открывал множество своих лиц и лишь немногим – лик, который и был, собственно, настоящим лицом города.

О нём ходило множество мифов и легенд, время от времени выплывало утверждение, что  нет никаких особенностей, нет никакого лика, языка и т.п.

Между тем, лик был, и чтобы увидеть его, надо было обладать особым зрением – внутренним.
Остальные лица выглядели обычными, ничем от других городов не отличались, и отыскать, на чём держалось относительно мирное сосуществование столь разных слоёв и прослоек, не представлялось возможным.
После длительного отсутствия бросалось в глаза запустение, царящее в городе. Он напоминал заброшенного ребёнка, прежде любимого, а после забытого и покинутого всеми.
Но и в таком состоянии он был прекрасен.
Когда-то на его улицах шумело море.
Многие морские обитатели имели собственные домики-раковины.
Приходило время, домики падали на морское дно, и так было тысячи, десятки и сотни тысяч лет.
На дне из покинутых раковин сложился камень. Море отступило.
Пришли люди и построили из камня-ракушечника город.
В домах из донного желтоватого камня легко дышалось, хорошо сохранялось тепло зимой и прохлада – летом.
Рядом плескалось море, и маленькие и большие его обитатели по-прежнему роняли свои домики-раковинки на дно, когда приходило время.
Иногда – во время шторма – волны выносили раковины на берег, и люди любовались их совершенством.
Упавшие на дно раковины, смешиваясь с песком, превращались в камень, чтобы через миллионы лет море и город вновь поменялись местами, и новый город возник на том месте, где пели колыбельные песни затонувшим кораблям и погибшим морякам печальные волны.
Дома, построенные из ракушечника, становились надёжным кровом для обитателей города на десятилетия, на несколько веков.
Но и они когда-нибудь обветшают и станут песком, и на том месте, где шумел и купался в солнечном свете город, снова раскинется море, и домики-раковины будут падать на дно, смешиваясь с морским песком, чтобы стать камнем, из которого когда-нибудь выстроят дома на побережье.
И так будет всегда, пока на свете будут моря и люди, и будет сам свет.
Первый трамвай увёзёт пассажиров к безлюдному пляжу, к тихому утреннему морю.
Наплававшись вдоволь, они будут стоять у самой кромки розовеющей воды, ожидая восхода солнца и представляя, как тысячи тысяч морских обитателей растят домики-раковины, чтобы потом упасть с ними на дно, смешаться с песком, и через миллионы лет стать светлым солнечным камнем, из которого люди выстроят прекрасный город, чем-то похожий на тот, что медленно и нехотя пробуждался сейчас наверху.

 

 

* * * *

 

Сто лет не была на той стороне Ланжерона, где теперь деревянный настил и отели теснят друг друга, где прилично одетые люди ведут прилично одетых детей посмотреть на пленных дельфинов.

Моему сыну повезло: он видел дельфинов на свободе. Мы тогда частенько плавали за брекватером, благо –  возможность такая была, муж работал в порту на маленьком буксирчике и вывозил нас в открытое море.

Дельфины подплывали совсем близко, высовывали из воды свои гладкие прекрасные головы и что-то рассказывали нам. Или друг другу. Ныряли и снова появлялись на поверхности, подплывая всё ближе, и улыбались. Я хорошо помню их улыбки. Так улыбаются дети, ещё не познавшие жестокость и подлость мира взрослых.
На той стороне Ланжерона  были плиты,  по которым можно было просто сползать в море.

Вспомнила свои купальники, загубленные здесь. С первого раза не получилось сосчитать, как не получилось сосчитать, сколько раз сдирались до крови колени и локти.
Теперь здесь всё прилично. Чистенько.

И это, конечно, уже совсем другой Ланжерон,  который когда-то был самым настоящим Домом Солнца –  Domus Solis –  авторы нового арт-объекта, который ещё не открыт, но уже вызвал множество споров, не ошиблись с названием.

Возможно, чуть ошиблись с местом. И со временем.

Или это только мне кажется, что раньше солнца в Одессе было больше.

4 июля, день

 

* * * *

Мимо этого дома хожу часто –  и всегда со странным чувством…

Сухие побеги плюща, напоминающие омертвевшие сухожилия, уводят в рассказы Эдгара По. Сейчас лето, и сверху дом укрыт пышной зелёной шапкой – там плющ свеж и зелен, в отличие от этой стены, выходящей в Купальный переулок, и от ворот, через которые, судя по всему, давно никто не проходил.
Но дом ещё жилой. Об этом свидетельствует живое окно под самой крышей.

Окна многое могут рассказать о жильцах. Для этого совершенно необязательно в них заглядывать  –  всё и так становится понятным с первого взгляда. Или со второго.
Между тем, дом этот не из  обычных.

“Особняк Шпенцера”, гласит табличка. Говорят, что самого особняка нет, а табличка просто перенесена на соседний с ним особняк К.Ю.Лемме.

Что ж…вполне возможно.
Моисей Липов (Филиппович) Шпенцер (1860 — 1927), одесский второй гильдии купец, отец поэтессы и писательницы Веры Инбер. До революции ему принадлежали бланкоиздательство, типография и литография, для которых он построил огромное трехэтажное здание в Стурдзовском переулке, 3 (позже — Купальный переулок, а ныне — переулок Веры Инбер.
Теперь здесь высотка.
А соседний особняк ещё жив, и кто-то ещё живёт в нём, и выглядывает в окно по утрам и видит, как по тихому переулку текут любители ранних морских купаний и ласкового солнца.

Уже через час вид из окна будет совсем другим, да и само окно придётся закрыть, скорее всего, от шума, от гула, от наливающегося жаром воздуха.

Откроется окно лишь вечером.

Солнце уйдёт далеко на запад, чтобы упасть там за край земли и уснуть.

Потянет ночной свежестью, можно будет расслышать голос моря.
Люблю этот переулочек, выходящий на мистическую Черноморскую улицу.

Впрочем, никакой мистики в ней нет, а есть печальное свидетельство истории: оползня, случившегося здесь в мае 1918-го года. Морская сторона улицы сползла вниз.

Но иногда в свете полной луны, откуда-то снизу, со склонов, поднимаются дома, унесённые оползнем, и улица становится такой, какой была сто лет тому назад.

Луна прячется за облака, дома-призраки исчезают, да и не было их вовсе – это густой туман поднимается с моря и клубится, принимая причудливые формы.

Здесь, словно у сказочного камня – на развилке: надо выбрать.
Налево пойдёшь –  к Паустовскому придёшь. Направо…
Да мало ли, куда можно прийти, свернув направо.
Главное, что если прямо пойдёшь, то непременно придёшь к морю.
Воздух плюс 28. Вода плюс 21…Песок обжигающий.
Небо далёкое и близкое,  ни облачка с утра, и если не лениться и встать пораньше, то можно и на любимом камешке посидеть после купания.
А в городе событие: цветёт софора японская.
Есть, конечно, ещё много событий, хороших и разных, это же Одесса, но цветущая софора – самое значительное из всех…

 

* * * *

Раннее утро. На прибрежной песчаной полоске местный “бомонд”: те, кто ходит на это место исключительно с утра. В шесть. Чтобы в десять уже подняться в город.
Лучшие места. Лучшая вода. Лучшее солнце.
Я попадаю в это золотое время не всегда, а лишь, когда, как сегодня, всё совпадает: свободное утро, пришедший по графику троллейбус и многое другое, о чём здесь писать не хочется.
Рядом на песочке  –  пара, которая к “бомонду” явно не относится. Несмотря на довольно раннее время, на подстилке валяется опустошённая пластиковая бутылка из-под пива. Двухлитровая “бомба”. На часах половина восьмого.
Впрочем, я зря делаю акцент на времени. Вероятно, поймут меня лишь те, кто не пьёт пиво по утрам. И по вечерам – тоже.
Дамочке пива маловато, в руках у неё запотевшая литровая бутылочка красного вина, к которой она прикладывается в промежутках между чтением нотаций своему спутнику, костеря его самого, его маму, его папу, его тётушку и т.д.
Вино, хоть и имеет насыщенный цвет бордо, голод не утоляет. Дамочка жаждет утренней крови.
Спутник её молчит. Лишь изредка морщится, как от зубной боли, и потирает правую щеку. Наконец, не выдерживает, встаёт и идёт в воду. Окунувшись несколько раз, возвращается. И тут же принимает на себя новый шквал обвинений: “Слабак…Искупался, называется. Поталапался в лягушатнике. Вот я сейчас пойду, увидишь…”.
Шаткой, но пленительной по её разумению, походкой, дамочка идёт к воде, окунается с головой и плывёт.
Он смотрит ей вслед не то тоскливо, не то с надеждой, и потирает правую щеку и снова морщится, как от зубной боли, и вдруг произносит, обращаясь ко мне:
 –  Простите нас. Сильно мы Вам надоели, наверное…Всё утро испортили.
 – Да нет, что Вы. На ауру слегка наступили, а так …ничего,  –  вру я, отшучиваясь,  но видимо, весьма неубедительно, потому что он начинает извиняться снова.
 –  Вы на неё не сердитесь, она неплохая, правда…И кошек любит. И собак.
 – Людей вот только не очень…,  –  роняю я.  – Что же Вы её одну отпускаете в воду под таким градусом?
Лучше бы я молчала. Поток извинений усиливается. Более того, мне предлагается отпить из запотевшей бутылочки, пока Ленка не видит.
 –  Она ж теперь не успокоится, пока до волнореза не доплывёт. Она ж знаете, какая. Плавает, знаете как…
Он смотрит на купающихся, отыскивает темноволосую взъерошенную голову вдали, почти у самого волнореза и вздыхает с тоской и… с надеждой.

 

 

* * * *

Абрикосовое дерево в Купальном переулке уронило несколько спелых золотых плодов прямо передо мной.
Я остановилась…
Пространство под деревом, усыпанное абрикосами, люди, спешащие на пляж, обходили и всё же оглядывались, не остановился ли кто.
На миг представила, как абрикосы падали ночью, и даже звук падения услышала.
Им бы в траву густую падать, или на влажную тёплую землю  где-то за городом, в саду.
А тут асфальт. Этим переулком столько людей за день проходит, столько машин проезжает: кто с моря, кто на море  –  и так с раннего утра –  до поздней ночи.
Само дерево растёт за забором, а большая часть кроны  – на улице.
Девочка лет пяти остановилась, подняла несколько абрикосок и положила в пластмассовое яркое ведёрце.
 – Лера, что ты делаешь… Мы на Привоз пойдём и купим. Брось.
Загоревшая до черноты, маленькая Лера оказалась большой упрямицей. Она крепко прижала к себе ведёрце и так посмотрела на маму, что той не оставалось ничего другого, как прибегнуть к извечной уловке всех мам: “Вот сейчас как выйдет злой дядя из ворот, как даст…”
Но и мифический “злой дядя” не возымел нужного действия.
Из ворот вышла тётя, вполне приветливая и добрая с виду.
Лера ещё крепче прижала к себе ведёрце.
 – Абрикоску собрала,  –  улыбнулась тётя.  –  Вот умница, хозяечка. А то они падают, бедные, никто их собирать не хочет…

Мама маленькой упрямицы была удивлена.
 – Это Ваше дерево?
 –  Общее. Оно во дворе растёт
–  Чьи же абрикосы тогда?
 – Ничьи…Общие.
 –  Не понимаю…Оно же за забором, вроде. Зачем же посадили тогда именно абрикос?
 – Для того и посадили, чтобы для всех было, и на всякого прохожего по абрикоске пришлось, а кому и по две, а кому и целое ведерце досталось бы. У нас раньше столько всего росло здесь: и алыча, и виноград… Одна абрикоса вот  и осталась.
Маленькая Лера шла впереди, гордо прижимая к себе ведёрце с золотыми плодами. Ведёрце было крохотным, но с десяток абрикосок в него вместилось.
Но ещё больше вместилось доброты и щедрости одесского двора в маленькое сердце.

 

* * * *

Сборник «Яблоневые сны», куда вошёл одноимённый цикл стихотворений, вышел в 2014 году.
Презентация прошла 26 апреля.
Воздух тогда уже был до края полон тревогой, предчувствием скорой и неотступной беды, но время было ещё безмятежным.
Относительно безмятежным и беспечным.
Оставалось всего несколько дней до беды, до жуткого зияющего разлома, который с каждым днём растёт.
Просыпаясь посреди ночи – о, ненавистное мне время, когда не понимаешь, откуда ждать беды, но чувствуешь, что она уже где-то близко, ходит кругами, заглядывает в твоё сердце, и сердце замирает от ужаса, – когда вставать ещё рано, а спать уже не получается, и ты лежишь с закрытыми глазами, притворяешься спящей и слушаешь. Слушаешь себя.
– Слушай только себя, – твердила бабушка.
С резной деревянной ложки стекала янтарная танцующая ниточка молодого мёда, и я, словно зачарованная, смотрела на это чудо и не могла отвести глаз.
– Добрый мёд нынче. Пчёлы взяток вдоволь брали – далеко летать не пришлось – греча рясно цвела.
– Я не умею слушать себя. Научишь?
– Сердце слушай. И душу.
Сердце моё просто стучало. И ничего, кроме стука, я не слышала.
Дед, уходя из дому, говорил:
– Смотрите, чтобы в доме был лад.
Голос его сегодня долетает ко мне из счастливого далекого времени всё реже и реже.
Лишь ощущение тёплой тяжести ладони на голове помнится, но не тяжестью – покоем, безмятежностью, защитой и знанием: ничего плохого со мной не случится.
Бабушка – как всегда – подходила к окну и смотрела вслед, долго – пока он не скрывался за поворотом. Я уже знала, что сейчас нельзя ни о чём спрашивать, нельзя отвлекать – не ответит. Казалось, что её и вовсе не было здесь, что не взгляд, а сама она летела вслед уходящему деду.
– Почему ты всегда смотришь вслед тому, кто уходит из дома?
– Охоронный Круг раскидываю. Круг Берегини. Чтобы вернулся ушедший в целости и сохранности. Спина  –  самое незащищённое место у человека, через неё душа открывается. Всё, что вслед пожелаешь, то и сбудется. К лиху спиной никогда не поворачивайся. Только лицом.
– Как это… Научишь?
– Для этого нужна особая сила – женская. Вот подрастёшь.
– А тебя кто этому научил, твоя бабушка?
– Вспомнила – вот и вся наука.
Но научить меня этой древней женской обережной магии ей так не довелось.

Дня за два до родов она приснилась мне – как снилась после своего ухода всегда – темноволосой девушкой, в сорочке из домотканого полотна с воротом, расшитым «гребёночкой», длинной сорочке – до пят, такой длинной, что и не поймёшь сразу, идёт она по берегу реки, или плывёт в густой туманной пелене – на другом берегу.

Всегда на другом берегу, и где кончается сорочка и начинается туманная река – не разглядеть.
Лёгкий кивок темноволосой головы – и я уже вижу мальчика, уходящего от меня по туманной реке, и радужное коло вокруг него, невесть откуда взявшееся. Он то сам становится этими радужными сполохами и исчезает, то проявляется, и – кажется – становится всё ближе, словно и уходит… и приближается.
Роды были трудными. Ещё более трудными были два последующих месяца, в течение которых я не раз вспоминала сон об уходящем мальчике. Лица его я не видела, но и так было понятно, кто он.
На  Медовый Спас, наблюдая за тонкой танцующей ниточкой молодого мёда, стекающей с резной деревянной ложки, снова и снова вспоминаю: слушай себя…
Наверное, чему-то я, всё-таки, научилась за эти годы, хоть и оказалась не очень радивой ученицей.
Жить по неписанным правилам, смотреть из окна вслед уходящим из дому мужу и сыну. Раскидывать радужный охоронный Круг Берегини.

И не поворачиваться спиной к лиху и врагу. Только лицом.
Никто меня этому не учил.
Вспомнила – вот и вся наука.

14 августа, утро

 

* * * *

Показалось вдруг, что я –  в незнакомом городе.

Не в чужом, нет, что-то роднило меня с этой улицей, с домами, с балконами, с ажурными  витыми  решётками, выглядывающими из виноградных виньеток.

Встречные лица сделались загадочными: каждое несло на себе таинственную печать знания чего-то большего, недоступного мне по каким-то неведомым причинам и законам сегодняшнего вечера. Казалось, все они знают меня, я же не знала никого.

Лица были красивы в мягком сумеречном свете и сами излучали свет.

Волшебный миг перехода от сумерек к темноте скоротечен и почти неуловим. Вот- вот зажгутся фонари, флёр очарования исчезнет, прольётся мерцающее желтоватое свечение

на многолюдные улицы, изменит до неузнаваемости дома, деревья, лица и взгляды.

В душный августовский вечер просочился аромат цветущего разнотравья. Тонкий шалфейный шлейф перемешался с теплом спелого пшеничного колоса, маковая молочная сладость едва угадывалась в пряной горечи чабреца, кружащей  голову и зовущей на солнечные луга детства.

Низкий протяжный гул колокола вернул меня на улицу незнакомого города. Даже колокольный звон был знаком   –   я слышу, когда звонят к заутрене и к вечерне.

Поднимаю голову и вижу, как летят в темнеющем небе купола Успенского собора. Сворачиваю, выхожу на Успенскую улицу и окунаюсь с головой в ароматы солнечных лугов и полян: перед храмом продают букетики из трав. Там чабрец и шалфей, душица и пшеничные колоски, и маковые головки, и ещё много всякого, разного и душистого. Рядом продают мёд, и он тоже благоухает на всю округу.

– Берите букетики,  – обращается ко мне ладная молодая жiночка в низко повязанном белом платке.  –  Тут все цветочки, которые нужны… Я  Вам сейчас соберу.

Она собирает букет-маковейчик для меня, а я угадываю травы: рута, мята, пшеница, овёс, душица, шалфей, чабрец…

 – Да Вы все травы знаете, можете сами собрать, –  улыбается она и вяжет букет соломкой, добавляя несколько маковых головок.  – И маковки, Маковея же.

 – Мёд покупайте,  – басит бородатый мужчина, расположившийся с другой стороны. – Пробуйте: это акация,  это липа,  это – разнотравье. А это, – он подносит ближе ко мне баночку с тёмным янтарным золотом,  – гречаный, самый ароматный. Послезавтра  Маковея и медовый Спас

Мёд дома есть – уже купили, но перед тёмным густым золотом устоять не в силах. Пробую…Всё правильно в этом вкусе, и горчинка послевкусия проступает в положенное время. Покупаю.

Иду по Успенской. Остаётся  сделать несколько шагов, перейти через Преображенскую и я на тихой родной Кузнечной.

Иду и думаю о далёких святых мучениках, семи братьях Маккавеях, которые отказались принять языческую веру, так как верили только в истинного Бога, и о том, как сплелось всё в нашем сознании, в нашей вере, в наших душах.

И о том, что есть истинная Вера и истинный бог.

И как просто, оказывается, заблудиться в родном городе, в двух шагах от родной улицы.

 

* * * *

Северный ветер принёс долгожданную прохладу, и степная свежесть смешалась с раскалённым городским воздухом: гремучей смесью бензина, асфальта, резины… Где-то прошёл дождь, и высохшие степные травы благоухали, раскрыв свои самые глубинные оттенки и нотки, кружили голову и звали в дальнюю дорогу, в странствия по городам и весям.
К вечеру дождь добрался до города, всю ночь – до рассвета, и всё утро, тяжёлые холодные капли стучали в оконное стекло. И не уснуть.
И думалось, так ли уж несносна была эта августовская жара, так ли невыносима, что стоило молить о прохладе и о пощаде…
Сомнение на грани сожаления скользнуло и запало в душу: дождливое холодное утро за прикрытым окном – впервые за весь август, и кот, спрятавший нос под лапу, свернувшийся уютным клубком в ногах, и отгоревшая до срока листва клёна, сбитая северным ветром –  всё это ещё не сама осень, а лишь её первое прикосновение?
Так в жаркий летний полдень сквознячок, возникший неведомо откуда, холодит висок. Какое-то время его холодок приятен – до первого лёгкого озноба. Потом ты начинаешь искать, чем бы укрыться. Думать, откуда он?
Выходишь на кухню, идёшь босиком по прохладному полу, наполняешь ледяным зелёным чаем с мятой высокий тонкий стакан и смотришь, как грани стакана запотевают и становятся матовыми. Прикрываешь двери, плотнее задёргиваешь синие шторы на окне, выходящем во двор – на северо-запад.
И вот уже снова сочится патока августовского зноя, и озноб исчезает бесследно: ни дуновения ветерка, ни прохлады, ни сквознячка.
Прикосновение осени напоминает не о скорой зиме, но о скоротечности лета, о скоротечности жизни и о море, которое вечно.
Прикосновение осени мимолётно, как счастье. Оно длится мгновение: скользнуло по щеке, будто солнечный луч, и исчезло.
Остаётся ощущение света и тепла, ощущение счастья: тропинка, ведущая к морю, кошачьи уши в выгоревшей на солнце, сухой траве, пятнистые тени софор и акаций, море тихое и серебристое в полупрозрачной утренней дымке, и неизменный маленький белый парус на горизонте, чайки, рыбаки, яхты…
Утренний влажный песок испещрён чаячьими следами. Бредёшь по нему, читаешь птичью клинопись и ничего не понимаешь в ней, но знаешь: осень идёт по чаячьим следам.
Тёплая и ласковая вода уносит тебя восходящему солнцу навстречу, и все твои сомнения и сожаления тонут в море.
Плывут облака, летят чайки. Плывёт августовский день, уплывает неспешно, незаметно, не оставляя следа.
Давно уже перестала измерять время, отпущенное мне, годами.
Чем и в чём измеряется жизнь?
Морем, чайками, лавандой и розами, дождями и снегопадами. Стихами и прозой, улыбками, письмами и звонками друзей, городами и деревенскими просёлочными дорогами, окнами, в которых горит свет, тёплым хлебом, верным плечом, молчанием…
Сколько всего этого было у меня  –  не сосчитать.
Сколько будет ещё.
Ещё немного, и яхта с синим кливером появится из-за старой заброшенной буны, как появляется уже несколько лет подряд – день в день, час в час.
Время загадывать желание, одно – и самое заветное – яхта под синим парусом исполняет только такие желания.
– Почему не под алым парусом?
Это молодой человек, пожимая плечами, фотографирует утреннее море и яхту, и вопрос его относится ко всем и не относится ни к кому.
– Сегодня же день рождения Александра Грина. Могли бы и под алым парусом выйти. Хотя, с другой стороны…
– Мечту давно превратили в фарс. И алый парус залапали грязными руками. Правда?
Его спутница – девушка с драконом – татуировкой на левом плече, обращается ко мне
– Гриновский парус поднят так высоко, что «грязные руки» до него просто не дотягиваются.
– Уверены?
– Как и в том, что этот синий парус – тоже чья-то детская мечта. Просто в лавке на тот момент не было алого шёлку. Главное, чтобы мечта была настоящая. И о настоящем. Цвет для паруса не важен. Важен попутный ветер.

Какое-то время мы молча смотрим на яхту.

Пляж наполняется солнцем, людьми.
– Идём смотреть ваш город. Мы из Киева, прямо с вокзала сюда, у нас всего два дня. С чего посоветуете начать?
–  Вы уже начали…с самого начала. Одесса начинается моря.

 

 

* * * *

Счастье многолико.
Держу в руках книгу, о которой мечталось давно, мечталось так, что несколько раз книга снилась.
Во сне листала страницы, где стихи были написаны от руки.
Не мои.
Не моей рукой.
Не мои «мои» стихи.
Вчера эта книга, проделавшая неблизкий путь, легла в мои руки.
Уезжать из Ильичёвска, который теперь носит название Черноморск, не хотелось по нескольким причинам: люблю этот городок у моря, его аккуратные улицы, всегда чистые, немноголюдные.
Люблю его обитателей, среди которых немало моих друзей и просто добрых знакомых.
Все они таланты, все они поэты…

Люблю здешнее море – иное, не такое, как в Одессе.

Здесь время течёт медленнее.
Впрочем, скорее всего – это иллюзия, расставаться с которой не хочется. Пусть будет.
Но дома ждали дела, и пришлось уехать и, пожалуй, впервые хотелось, чтобы дорога из Ильичёвска-Черноморска длилась и длилась и длилась.
В руках – книга Ирины Ратушинской, я там, в книге, в стихах, которые, услышав однажды, запомнила и полюбила навсегда.

Не очень-то жалую это слово, но здесь оно к месту и ко времени.
Так и живу с тех пор – с её стихами в крови.
Книгу Ирины, вышедшую в Одессе в 1993 году с предисловием Евгения Михайловича Голубовского, у меня «зачитали». И не её одну.
Но именно о ней я тосковала долго.
А однажды подумала, что это правильно. Книги должны ходить от читателя к читателю.

И хорошо, что книга «ушла». Значит, кто-то ещё смог прочесть стихи Ирины и полюбить их.
Буквально сразу, после таких моих “философских” раздумий, позвонила дорогая моя Леночка Куклова, и сказала, что у неё есть два экземпляра одесского издания, и что один она мне подарит. И подарила.
Не так давно мы с ней говорили об Ирине, обсуждали сценарий встречи-остановки в гостиной “Diligans”. Елена была хорошо знакома и дружна с мамой Ирины Ратушинской. Елена читала стихи Ирины со сцены Одесской филармонии, включив их в программу, посвящённую Одессе.
Вот так книга, изданная в Одессе, вернулась ко мне, на этот раз с автографом Евгения Голубовского, уже после вечера памяти в Литературном музее.
Вот как важно, оказывается, отпускать.
Книги, людей, города …

Что, собственно, равноценно и равнозначно: книги  –  они как люди, и люди  –  точь в точь как книги.
С городами труднее. И если даже получится отпустить город, то уж он  –  город  –  ни за что тебя не отпустит, поскольку ты  –  давно уже его часть, его плоть и кровь, и он течёт в тебе, наполняя твой  новый день собой.
Такой он, город у моря, воспетый в стихах и в прозе. Выпьешь воды в нём и “Насмерть полюбишь за соль с привкусом лета…”
Я сделала глоток здешней “воды”. И ни разу о том не пожалела, хотя горчило сильно и не единожды. И до сих пор, случается, горчит.
Такая она, моя Одесса.
Море и солнце, акации и платаны.
Улицы, бульвары и дворики, мостовые и тротуары, домики и дома, дворцы и лестницы, грифоны и химеры, атланты и кариатиды… Люди.
Люди, живущие в городе, и за тысячи километров от него, в разных временах и пространствах.
С днём рождения, Одессы, всех вас.
С днём рождения, любимый город.

2 сентября, утро

 

* * * *

Лузановка. Сентябрь.

Вода и воздух бархатные, песок тёплый.
Люди…Их немного.
Можно плыть далеко и ни о чём не думать.
Единственное, что немного сдерживает, так это барышни-медузы.
Словно инопланетные пришельцы, что, скорее всего, так и есть.

Море  – среда обитания, где действуют другие законы и другие правила, где живут уникальные морские растения и животные. Что мы знаем о них…?
Ничтожно мало. Почти ничего. Больше из области: съедобное-несъедобное.
Как и они о нас.
Нашествие огромных медуз означает, что осень совсем близко.
Всего десять дней до её начала – до осеннего равноденствия.

10 сентября, вечер

 

* * * *

Каждому из нас просто необходимо место, где он может быть собой. Не задумываясь о том, как выглядит, что подумают и что скажут окружающие. Есть ведь и такие окружающие, среди которых чувствуешь себя в “окружении”. Как правило, они “имеют что сказать”. Всем и тебе – конкретно. Даже если ты их не просишь об этом.
Они отслеживают каждую новую морщинку на твоём лице, каждое “колечко”, каждую “годичную” складочку на твоём теле.
Важно и нужно, чтобы было с кем говорить, но ещё важнее, чтобы было с кем ..молчать, и чтобы молчание это было спокойным, не холодным и не страшным.
Чтобы было к кому прийти и приехать без “записи на приём” за полгода, зная, что тебя действительно ждут здесь всегда, радостного и печального, без маски и карнавальных одежд, тебя, настоящего.
Тебе не зададут ненужных вопросов, просто заварят любимые тобой мяту и шалфей, свежего мёда нальют в маленькую пиалу, сядут рядышком, чтобы вместе молчать и смотреть, как дрожит мошкара в свете ночного фонаря, как рыба, играя, выпрыгивает из воды, и круги расходятся далеко-далеко и, пересекаясь, гасят друг друга.
Ты увидишь, как тихая лодка бесшумно скользнёт вдоль камышовых зарослей, как тёмный силуэт лодочника в капюшоне, силуэт нездешний, потусторонний, перечеркнёт несколькими взмахами крыльев тёмная птица, низко летящая над дремлющими водами Леты,
Ты почувствуешь тонкую грань между мирами, между жизнью и смертью, между мнимым и настоящим, мимолётным и вечным.
Ты дождёшься восхода и поплывёшь по солнечной дорожке далеко-далеко, на самую середину лимана, туда, где только что летела тёмная птица над тёмными тяжёлыми водами реки забвения, где разливается свет восходящего солнца, и вода становится лёгкой и светлой, и тёмный лодочник оборачивается простым рыбарем, ранним и удачливым.
Ты не заметишь, какие перемены происходят в тебе, но когда придёт пора возвращаться в город, к привычным своим делам и бежать дальше, чаще всего, по кругу…

Но ты  останешься собой на бегу.

Одесса. Июнь-сентябрь 2017