RSS RSS

Елена Константинова. «Всё ещё уляжется, утрясётся…». Две беседы с Юрием Кублановским

Юрий Кублановский

Клеймённый сорок седьмым,

и посейчас глотаю

тот же взвихренный дым,

стелющийся по краю

родины и тылам,

точно ещё под током

и паутина там

в красном углу убогом.

 

Лакомо мандарин

пах в января начале.

Чайки с прибрежных льдин

наперебой кричали:

— Не оступись! — мальцу

в валенках до коленок.

А через улицу

прямо от нас — застенок.

Но ничего не знал

я, оседлав салазки.

Ветер в ушах свистал

вместо отцовской ласки.

А по путям вдали

в зоны,

лязгая, тихо шли

тёмные эшелоны.

 

…Этот мальчик — поэт Юрий Кублановский. Пейзаж — его родной город Рыбинск, почётным гражданином которого теперь является.

А в заключительных строках:

 

То-то теперь в моей

памяти, сердце, жилах

вымершие целей

чем костяки в могилах,

 

— по сути, позиция поэта, для которого боль России и его боль. Изначально, неизменно, всегда. Как — и радость.

Стихотворение написано в 1989 году. Посвящено — Александру Солженицыну.

Именно после публикации в Париже в газете «Русская мысль» в 1976 году открытого письма «Ко всем нам», приуроченного ко второй годовщине высылки из СССР автора «Архипелага ГУЛАГ», Кублановский окончательно попал в опалу, итогом которой в октябре 1982 года стала эмиграция.

В 1991 году вернулся в Россию.

Сегодня у него более двадцати книг. Из последних по времени — «В световом году» (2003), «Дольше календаря» (2005), «На обратном пути» (2006), «Посвящается Волге» (2010), «Перекличка» (2012), «Чтение в непогоду» (2012), «Неисправные времена» (2015).

Кстати, первый сборник стихов Кублановского «Избранное» («Ардис», 1981) составил Иосиф Бродский. А в книге «Чужбинное» («Московский рабочий», 1993) — первой большой на родине, напечатан отзыв Солженицына, считавшего, что для этого поэта характерны «упругость стиха, смелость метафор, живейшее ощущение русского языка, интимная сроднённость с историей и неуходящее ощущение Бога над нами».

Юрий Кублановский — лауреат многих литературных премий, в том числе Солженицынской (2003) — «за языковое и метафорическое богатство стиха, пронизанного болью русской судьбы, за нравственную точность публицистического слова», а также правительственных.

Сопредседатель Союза российских писателей, член Патриаршего совета по культуре

Живёт в Переделкине.

 

…Эти две беседы состоялись давно — 28 января 1994 года и 22 августа 1996-го. Напечатать их в своё время без сокращения оказалось невозможным — не вписывались в очередную «доктрину». Но и сегодня суждения поэта по тем или иным вопросам не потеряли, как представляется, актуальности.

 

Беседа первая

 

«ТЕПЕРЬ БЕЗДЕНЕЖЬЕ — ПРИЗНАК НЕУДАЧЛИВОСТИ…»

 

— Юрий Михайлович, насколько, на ваш взгляд, обоснованны утверждения о духовном упадке цивилизации?

— Вряд ли стоит говорить об упадке цивилизации. В духовном упадке — человечество, а цивилизация — в своём естественном развитии. Цивилизация, что называется, по определению и не предполагает высоты духа, она изначально рассчитана на потребительские права человека. Но беда в том, что цивилизация не просто их удовлетворяет. Свободный рынок не может существовать в статус-кво — он нуждается в постоянном расширении и модернизации. Материальные же потребности человека не безграничны. Следовательно, цивилизации приходится их постоянно разжигать, стимулировать. Идеология цивилизации — идеология неуклонной стимуляции потребления. И в своём роде это очень тотальная идеология: на потребление личность натренировывается с юных лет. На ту же дрессировку направлена и гомерическая коммерциализация всей культуры. Баснословные средства, способности, энергии, силы задействованы с одной целью: принести доход и стимулировать новый виток потребительского ажиотажа. Коммунистическая утопия жертвует нынешними поколениями якобы ради будущих; цивилизация утилитарно обслуживает именно современников, не задумываясь, какое она бремя для биосферы, а следовательно, сколь губительны её последствия для потомков.

— Какие из них самые очевидные?

— Столь целевая установка, а точнее, попросту сам ход вещей современной цивилизации вымывает из общества не только религию, но и любую творческую деятельность, носящую не подручный, а, так сказать, рафинированный характер, поэзию например. Поэзия так же не «предусмотрена» новейшей рыночной цивилизацией, как и тоталитарным режимом.

То есть?

— Духовность культуры предполагает самоограничение, живительное самостеснение — но всё это нож для потребительства.

На Западе, правда, ещё сохраняется инерция благотворной традиции, обеспечивающая высокую самоорганизацию человека: добросовестный работник производит добротный продукт. И эта высокая качественность всего и вся — верный залог всеобщей повседневной доброжелательности друг к другу, той вежливости, приветливости и предупредительности, которые так изумляют каждого впервые попавшего на Запад «совка».

У нас же после стольких десятилетий коммунистического геноцида, без каких-либо прививок против яда цивилизации — ибо нельзя же всерьёз считать за таковые антибуржуазную советскую пропаганду, — посттоталитарная культура особенно безобразна.

Вы не сгущаете краски?

— Во-первых, само разжигание потребительских страстей — при постоянно падающем производстве — чревато большим насилием. Во-вторых, эта если не насаждаемая, то поощряемая сверху повсеместная экономическая, социальная, идеологическая заимствованность объективно толкает русского писателя на… крутёж выживания — вместо добросовестной отстройки духовного позитива. Это только кажется, что посттоталитарный режим предоставил мастера самому себе, то есть отпустил на свободу. На деле же тот ввергнут в новую конъюнктуру; прежде обслуживал идеологию, теперь попал в прямую зависимость от коммерческого рынка. И при этом — лишён той, пусть небольшой, социально-культурной защищённости, которая всё-таки есть у его западного коллеги.

Логично было бы предположить, что после освобождения от коммунизма начнётся постепенное восстановление культурной традиции. Фактически же происходит обратное: продолжается — причём не в «застойном», а в убыстрённом темпе — её разрушение. Но убеждён: невозможно отстраивать экономику при разрушающейся культуре и разлагающейся морали; любые экономические реформы захлебнутся при том псевдокультурном «пойле», которое ежедневно вливает в постсоветского человека коммерциализирующаяся инфраструктура средств массовой информации.

Месяц назад я зашёл в книжный магазин в Романове-Борисоглебске, единственный в городе. Ни одной книги русского автора — на обложках одни голые задницы и вампиры. Такого культурного упадка не было и при коммунистах. Культурная и экономическая дезорганизация неразделимы. Вот наша экономика и соотносится с настоящей так же, как содержимое вышеупомянутой книжной лавки — с культурой. На Западе же эта коммерческая макулатура в любом провинциальном книжном магазинчике обязательно бы уравновешивалась хотя бы несколькими серьёзными книгами.

Как вы относитесь к противоборству двух ведущих движений в нашей литературе — консерватизма и авангарда?

— Думаю, разделение сейчас происходит не столько по линии «авангард — традиция», сколько между литературой свободной и — уже ориентированной на коммерческую отдачу. То есть — вспомним Пушкина — что «продаётся»: вдохновение или рукопись? Важно не позволить замутить сами истоки творчества, не поддаться соблазну рынка. Прежде мастер, изначально отказавшийся от коммунистического заказа, получал эдак рублей 100-120, зато в свободное от нехитрой работёнки время служил большой, по его представлению, литературе, одёргиваемый разве что КГБ. Теперь ещё и написать не успел, а уж надо думать о переводе на иностранный язык, ибо как же проживёшь без валютного гонорара?

Прежде бедность писателя была его доблестью: первый признак, что не угождаешь режиму. Теперь безденежье — признак неудачливости: свобода, а ты всё такой же нищий, это уже считается дуростью. Так вот, очень важно не попасть в этот порочный круг, в соответствии с национальной традицией понимать литературную деятельность, как понимал её Баратынский: «Поэзия есть задание, которое следует выполнить как можно лучше». Задание, разумеется, не идеологическое, но — Свыше.

Когда русский писатель такое понимание своего труда теряет, он обречён — я в этом глубоко убеждён — на заведомую литературную неудачу. С ранней юности я мыслил творчество только так и позже был рад найти этому подтверждение у Николая Бердяева: «В целостном акте хочет русская душа сохранить целостное тождество субъекта и объекта. На почве дифференцированной культуры Россия может быть лишь второстепенной, малокультурной и малоспособной к культуре страной. Всякий творческий свой порыв привыкла русская душа соподчинять чему-то жизненно существенному — то религиозной, то моральной, то общественной правде». И — не только творческий. Для тех, кто не растерял национальное чувство, сама Россия осознаётся как едва ли не некая автономная самостоятельная «субстанция»! В многолетней интимной переписке князя Евгения Трубецкого с Маргаритой Морозовой есть такая фраза: «…наша любовь нужна <…> России» — Россия как сам-третей присутствует и в самых интимных отношениях. Тютчев Елене Денисьевой мог бы написать то же…

— Вас не смущают участившиеся «подкопы» под русскую классическую литературу — упрёки в её «учительстве»?

— Да, неофиты «свободы слова» призывают сейчас русскую литературу избавляться от «бациллы учительства». Это обратная сторона прежней медали: Писарев насаждал морализаторство. Теперь мораль по-авангардистски р-р-революционно ликвидируется совсем. Да не надо ни от чего избавляться! Любые заведомые программные установки — что на постное учительство, что на игровую разнузданность — удел писателей выделанных, малоспособных. Настоящее же творчество органично, а полифония его обязательно разряжается в духовный катарсис. Возьмите «Бесов» Достоевского — страшное, казалось бы, не оставляющее надежды пророчество о революции, но и там «свет во тьме светит»: революционное зло вскрыто и прооперировано гениальным художническим скальпелем! Вот роман — и злободневный, и на все времена. Помните там трагикомическую «кадриль литературы» в конце? Ну разве это не недавняя «Встреча нового политического года»**, когда над жрущим и пьющим истеблишментом за полночь раздался рык и поднялась лапа? Сама телеведущая — Тамара Максимова, такая инфантильная, как и вся наша «ма-ла-дая российская демократия», — разве не персонажик из Достоевского? Только вот свет во тьме покуда неразличим.

— Наверное, вы не однажды убеждались в том, что слово материально? И имеет ли значение для вас, всю жизнь, по сути, пишущего стихи — по вашим словам, лет с четырнадцати-пятнадцати, музыка слова?

— Слово и материально, и музыкально разом. Мне всегда казалось, что стихотворение не возникает из ничего, а существует заведомо: его только вылавливаешь чутким ухом из хаоса тишины и звуков, очищаешь от их «помех». Вдохновение — резкое обострение слуха. Создание стихотворения — высвобождение организованной речи. Как скульптор высвобождает из каменной глыбы гармоничную форму, стёсывая, убирая лишний камень, так поэт высвобождает стихотворение от наносов небытия.

Причём энергии «уловления» (или «высвобождения») остаются в тексте и после его создания — навсегда. Чем лучше стихотворение, тем интенсивнее напитавшая его энергия. Только не сразу удаётся её ощутить. Как правило, большинство читателей довольствуются просто «текстом». Я же сейчас, когда читаю стихи, не столько обращаю внимание на сам текст, сколько согреваюсь его энергетийной подпиткой. Так, стихи Ахматовой, например, кажутся мне выполненными на пределе энергетического ресурса. Зато за каждым поздним стихотворением Мандельштама такое необъятное силовое поле, что кажется: собственно в тексте задействована лишь его небольшая часть. А всё потому, что Мандельштам умел — иногда подолгу — попридержать вдохновение и писал только при наивысшем его накале. Вот уж кто никогда не абортировал вдохновение поспешной «объективизацией» рождающегося текста.

— Но страх, что стихотворение больше не случится, разве не объясним?

— Подлинный способ созидания поэзии — небоязнь молчания, долгих пауз. Ради — «второго рождения», накопления новой музыки.

Советская же поэзия — это нечто прямо противоположное: смесь натуги с болтливостью. Лишь достигшие больших чинов стихотворцы могли позволить себе выдавать тексты редко, кормясь функционированием в идеологическом механизме.

Настоящему поэту нужна выдержка. Важно не психовать, если не пишется, хотя и велик соблазн. Помните у Пушкина: «…насильно вырываю / У музы дремлющей несвязные слова»? Описание настоящего творческого процесса — тоже у Пушкина: «Душа <…> / Трепещет и звучит, и ищет, как во сне, / Излиться наконец свободным проявленьем…» Свободное проявленье — вот ёмкое и точное определение вдохновенного бескорыстного творчества!

— Поэтический дар — Божий дар?

— Конечно, поэзия от Бога, если… не от лукавого. Точнее, поэт, как и любой человек, свободен, от него зависит, во что употребить свой дар: во зло или во спасение. К чести поэтов — и особенно русских — надо, однако, сказать, что они редко употребляли его во зло, и то скорее следуя велению времени и моды, чем собственным дурным наклонностям. Лермонтов — под влиянием байронического демонизма — пытался выпестовать лирику ядовитую, но чаще создавал религиозные и национально-эпические шедевры. Декаданс ХХ века отдал дань имморализму, ежели не разврату; но Брюсов на этом сломался, Сологуб «охромел», эта же отчасти стихия и Блока свела с ума.

— А что современные поэты?

Теперь пишут не столько грязно, сколько ёрничая — во всех направлениях. Но существуют и большие полноценные творческие миры — и в русском зарубежье, и здесь… Только вот тревожно за будущее. Честно сказать, не представляю, как и что может сейчас формообразовать нового большого поэта — в разряженном пространстве нынешней духовной анархии. Любая «сверхидея», способная породить творчество, убивается на корню хохмачеством. Не демонизм, не персонализм, не идеализм — хохма. Сколько там миллионов жизней положено коммунизмом в землю? Не сосчитано. И вот на костях — хохмим. И от этого хохмачества наше какое-то прямо-таки колониальное убожество ещё жалче.

— В стихотворении «Всякий день, как гляжу в окно…», написанном в 1982 году по горячим следам — вскоре после того как вы покинули страну, есть такие строки:

В гордости, слабости, страхе и пламени,

       жгущем в мороз заодно,

чем вы там тешитесь? Нашего знамени

       — ветхо ль рядно?

Боже, как вспомню углы непотребные,

       кволую пьяную дичь,

стены изборские, волны целебные

       — хочется это постичь <…>

Дым из Отечества с придыхом падали

душит сердечную клеть

и не даёт доосмыслить значение

крепких впервой башмаков,

в стрельчатой мгле золотое сечение,

сутолоку без кулаков

и телефон с запыхавшимся голосом,

       нежным — в плотину годам.

 

Тот 1982 год и связанные с ним перемены в своей судьбе вспоминаете, так или иначе, неоднократно. Например, в стихотворении «Всякий день, как гляжу в окно…», датированном июнем 1985-го:

 

Ирод из отчей меня земли

вытащил что из люльки,

дабы один на один вдали,

как воробей в водяной пыли,

ждал оловянной пульки…

 

Кем ощущаете себя сегодня — эмигрантом, поэтом, странствующим по Европе? Вопрос, кажется, для вас выстраданный:

 

Признаёшь ли, Отечество, сына

после всех годовщин?

Затянула лицо паутина,

задубев на морозе, морщин.

И Блаженный сквозь снежную осыпь

в персиянских тюрбанах своих

на откосе,

словно славное воинство, тих.

 

— Эмигрантом я себя так и не успел почувствовать. Ведь всего через месяц после вынужденного — под угрозой ареста — отъезда скопытился, наконец, бровастый, ход истории убыстрился колоссально, и изначальная уверенность в том, что в обозримые сроки вернусь в Россию, скоро получила вполне здравые подтверждения. Я там сознательно не обосновывался, психологически не пускал корней, кочевал, путешествовал в убеждённости: скоро, скоро назад. Ну а уж когда стали здесь печатать — первая публикация стихов в журнале «Знамя» ещё в 1988 году, только «Новый мир» долго зачем-то медлил, — то статус политэмигранта и вообще потерял смысл. Становиться же эмигрантом экономическим — жить на Западе только по причинам комфорта — значило бы попросту изменить судьбе, потерять всякую возможность прочного духовного «самостояния», а следовательно, счастья.

— Похоже, на сей счёт вы настроены решительно и бесповоротно…

— В кульминационное историческое время поэту логично жить одной жизнью со своим языком и со своими читателями. Да, конечно, сложно прыгнуть из цивилизации «назад» — в антисанитарные условия отсталой страны. Но это — родина, страна языка, на котором пишешь, историю которой знаешь и даже любишь, религию которой исповедуешь. Что ж ещё?

Наконец, почти в сорок семь лет, выходит на родине первая обширная книга стихов — «Чужбинное» («Московский рабочий», 1993)… Обживаться в отечественном культурном пространстве оказалось сложнее, чем думалось. Выходу той книги предшествовала малограмотная разгромная статья в «Литературной газете». В том же «Знамени» — после прихода туда Натальи Ивановой — перестали печатать. На телевидении завернули подробный «проект» беседы со Львом Аннинским — безо всякой мотивировки. Да что говорить — во главе российского телевидения Олег Попцов, гонитель альманаха «Метрополь», в котором в 1979 году я принимал участие. В газете «День» стихотворец Геннадий Ступин винил меня в злорадстве по отношению к распаду отечества… Для экс-коммуняг-демократов я правоват. Для экс-коммуняг-патриотов — не вполне русский (они очень русские, недаром в своих изданиях всё откровеннее любуются на Сосо Джугашвили в наряде генералиссимуса).

Выходит, опять изоляция?

— В какой-то степени… Но, может быть, такая ситуация во благо: не даёт пойти в публицистический распыл, относительное одиночество способствует сосредоточенности.

К тому же стараюсь побольше ездить. На Запад, в отличие от наркомански туда стремящихся наших интеллигентов, меня не тянет. А вот по стране езжу много, стараюсь разглядеть: что там за плёнкой реальности, в которой много и хорошего, и дурного, — распад или собирание души?

— Что же оказалось на поверку? К слову, отнюдь не риторический для вас и вопрос: «Братья! За что / изувечили нашу Россию?» — из стихотворения «В край Киреевских…» 1978 года. Или другие, с той же искренней тревогой и болью:

Молочко осиное.

Ветер солодящ.

Смоляная синяя

темь сосновых чащ.

 

На тропе петляющей

шишки да песок.

Парохода лающий

тающий свисток.

 

С мором на юродивых,

странников, калик —

как увидишь родины

потаённый лик?

 

В дуплах пня сохатого

у чужой казны?

В Волге от Саратова

до болот Шексны?

 

На могильной яме ли,

где бурьян нарос?

В размозжённом храме ли

где слепой Христос?

О России и ваши стихи «Мальчиком суриковским за ссыльным…», «Твоё молчание», «Письма с Родины — страшное дело!…», опубликованные в «Дружбе народов» (1989. № 12). Или вся поэтическая подборка «В курганах бесхозного сора» в прошлогоднем августовском «Новом мире», из которой вот отрывок:

 

От лап раскалённого клёна во мраке

                 червоннее Русь.

От жизни во чреве её, что в бараке,

                 не переметнусь.

 

Её берега особливей и ближе,

                 колючей жнивьё.

Работая вёслами тише и тише,

                я слышу её.

 

О как в нищете ты, родная, упряма.

                Но зримей всего

на месте снесённого бесами храма

                 я вижу его.

 

И там, где, пожалуй что, кровью залейся

                 невинной зазря,

становится жалко и красноармейца,

                 не только царя.

— В убогом беломорском городе Кемь, лет двадцать назад совсем глухом и потому добром, несмотря на метастазы ГУЛАГа, амбалы прямо на вокзале предлагают девочек, в ночном шалмане под мат пьют из горла французское шампанское — очень плохого качества. В Рыбинске комсомольского невежу номенклатурно, как в старые времена, ставят директором музея, вбухивая колоссальные средства в китчевую экспозицию, где даже не упомянуты рыбинские концлагеря и пересылки, а рядом окончательно гибнет архитектура ХVII–ХIХ веков. Повсеместны отравления и густы смертные случаи из-за ядовитости Бог весть где произведённого спиртного, в одном Ферапонтове прошлой осенью удавилось пять мужиков. А вот в Саратове стараниями молодых краеведов установили мемориальную доску Петру Столыпину. Везде идут мерзотные кинофильмы, похабные и бездарные, какие в Париже бы, например, показывать не позволили. Библиотеки провинциальные по выходным переполнены. И храмы ещё не храмы, руины тоже полны…

Меня нередко спрашивают, не жалею ли, что вернулся. Даже и в голову не приходило жалеть. Я вернулся домой, и, очевидно, это самое логичное, что сделал за свою жизнь.

 

 

Беседа вторая

 

«НЕ НАДО ПУТАТЬ НАЦИОНАЛЬНУЮ ИДЕЮ С РАСОВОЙ»

 

— Недавний президентский указ «Об утверждении концепции государственной национальной политики Российской Федерации», который «поручает» учёным разработать новую национальную идею, вызывал весьма бурную реакцию. Что вы думаете по поводу этого «социального заказа»?

— Когда в конце 1989 года я — после семи с лишним лет вынужденного отсутствия — приехал в Москву из Мюнхена, эмигранты были в большой моде: стихи, интервью рвали прямо из рук, телефон надрывался с утра до ночи. Но стоило мне только заикнуться, что потребительское общество как таковое не может быть единственной целью для посттоталитарной России, что необходимо восстановление традиции, оборванной революционным беснованием, а также национальный идеал, благодаря которому земля отечества будет чем-то бо́льшим, чем просто предметом эксплуатации, поводом для наживы и всемирной свалкой отходов, как у «Огонька», «Московских новостей» и прочих «флагманов перестройки» словно руки отсохли: никто не хотел такое печатать. «Общечеловеческие ценности» — и баста.

Как точно тогда сказал Александр Солженицын, вместо «красного колеса» по России покатилось «жёлтое колесо», подминая духовность, честность и бескорыстие. И вот теперь, когда нравственный распад достиг гомерического размаха, когда шоу-бизнес съел культуру, а криминальное рвачество — честное производство, вдруг вспомнили о «национальной идее».

Да и к кому президент обратился с предложением её разработки? Право, это выглядело комично. Раскормленная самодовольная столичная интеллигенция, чувствующая себя за границей гораздо более дома, чем в каких-нибудь ста верстах от столицы, — на какую «идею» она способна?

— Национальный вопрос — один из самых взрывоопасных в России. Не окажется ли выработка национальной идеи новыми «спичками»?

— Национальная идея не только не опасна для государства, но и необходима ему. Говорят, страна наша многонациональна и потому национальная идея может стать яблоком раздора и миной, заложенной под её единство. Однако не надо путать национальную идею с расовой. Расовая идея биологична. Национальная — духовна. Ведь сейчас до чего доходит: лишний раз слово «русский» нельзя сказать — сразу начинают подозревать в юдофобии, великодержавности и прочих смертных грехах. Но так же может продолжаться до бесконечности! Ни одно государство не может жить без национального патриотизма. Вероятно, не нужны такие крайние формы, какие он принимает, например, в Израиле. Но опроставшееся от коммунистической идеологии «жизненное пространство» России должно же быть заполнено положительным идеалом! Всё и вся прибравший к рукам американизм просто невыносим. Да и сотой доли такого засилья иностранщины сами американцы, к примеру, не потерпели бы! Да американский президент мог бы проститься со своей политической карьерой при такой экспансии чужого языка, чужой культуры, чужих товаров, чужой ментальности. Право, порой недоумеваешь: в какой стране живёшь, почему тебе, как русскому человеку, плюют в лицо ежедневно? Именно в такой атмосфере и стала возможна — от противного — реанимация сталинизма. Спекулируя на нынешнем положении вещей, «патриотическая оппозиция», её печатные органы «Завтра», «Наш современник» и тому подобные пишут о Сталине всё слаще. Какой плевок в память его бесчисленных жертв! Когда национальная идея валяется в пыли на дороге, её и впрямь может подобрать любой сталинист, любой коммунистический узурпатор.

— Какой видится эта идея вам, бывшему диссиденту, опальному поэту, некогда поставленному КГБ перед выбором: эмиграция или лагерь для политзаключённых?

— Думаю, единственная спасительная национальная идея — идея духовного и культурного преемства. С тем чтобы не превратиться в «банановую республику» самого худшего образца — без бананов, надо не облучать нас двадцать четыре часа в сутки продукцией массовой культуры и потребительской идеологии, а бережно и неуклонно возрождать традиции: социальные, моральные, культурные, религиозные. Конечно, это труднее, чем всё отдать на откуп гешефтникам, но тогда не следует удивляться и жаловаться на то, что государственный организм расползается и криминализируется. Быть может, основная беда нынешнего, так скажем… «царствования» в том, что лучшие, самые бескорыстные силы остались не задействованы: ни в крупных городах, ни в глубинке они не имеют ни голоса, ни влияния. Как и прежде, торжествует принцип «преданности», правда, теперь уже якобы принципам «демократии».

 — То есть?

— Вот маленький пример, опять же из личного опыта. Александр Солженицын, Сергей Аверинцев и Фазиль Искандер выдвинули мой стихотворный сборник «Число» («Издательство Московского клуба», 1994) на Государственную премию по литературе. Тотчас в «Московском комсомольце» появился форменный донос на меня — написанный, кстати, дочерью чиновницы Комитета по премиям Ковалёвой. Мол, на какую премию я могу претендовать, если публикуюсь в оппозиционных <sic!> газетах. Госпремия рассматривается как материальное пособие за… лояльность, словно президент — барин, награждающий своих подданных за усердие из собственного кармана. При такой психологии вряд ли возможно создать климат, где будет место независимой и не ущербной национальной идее — ибо она может вырасти лишь в атмосфере принципиальной духовной независимости.

— Вернёмся к предыдущему вопросу. Итак, для вас национальная идея…

— …— это земство; это культура, не эпигонствующая и не таскающая объекты с зарубежной культурной кухни, а знающая свою специфику; наконец, это выработка новой политической системы — не повторяющей ни прошлого самодержавия, ни нынешних доходящих до маразма псевдодемократических, а на деле олигархических систем. Многое намечено Солженицыным в работе «Как нам обустроить Россию». К ней ещё предстоит вернуться. Бескорыстный патриот и работник — а такие ещё остались — должен почувствовать свою востребованность. Только тогда и начнёт формироваться национальная идея, равно чуждая и шовинизму, и безнациональной расплывчатости. Отсутствие же национальной идеи ярко проявилось, например, в освещении чеченской трагедии.

— Что вы конкретно имеете в виду?

— Ни в одном самом раздемократическом обществе с самой вальяжной свободой слова невозможна такая интерпретация конфликта государства с сепаратистами, как у нас в Чечне. Простите, что несколько отвлекаюсь, но уж очень это болит. Ясно, что так и не окрепшая после тоталитаризма Россия не скоро оправится от новых военных, моральных и психологических травм. Теперь ей пришлось расплачиваться не только за болезнь, запущенную ещё коммунистами, не только за преступления Сталина, но и за русскую экспансионистскую политику XIX столетия, не выверенную внутренними задачами. И — за собственную легкомысленную эйфорию первых демократических месяцев, дозволивших Дудаеву укрепиться.

Но как можно теперь — это наивно, если не глупо — представлять дудаевцев эдакими свободолюбивыми Робин Гудами: стремление к независимости тут спаяно с фундаменталистским фанатизмом, враждой тейпов, нефтяным бизнесом, криминалом, терроризмом и личным авантюризмом. Тем более незачем видеть нашу армию только как коррумпированную империалистическую громаду. Как можно её неудачи и поражения принимать едва ли не со злорадством? Ведь кто из нас — сначала с изумлением, возмущением, а потом уже и привычно — не замечал: каждое сообщение, связанное с пусть робкими, но успехами российских военных, «четвёртая власть» подаёт скороговоркой и через силу, сразу же бойко микшируя отчётом о победах боевиков, точно эти головорезы её наняли.

Нет ничего фальшивее питающегося иллюзиями и бравадой патриотизма. Но зачем же перегибать палку в противоположную сторону, бравируя его полным отсутствием, и, щеголяя отчуждением, именовать какими-то абстрактными «федералами» своих несущих невероятные тяготы солдат? И зачем это лукавство: «Требуем вывода войск из Чечни»? Так и говорите: «Требуем капитуляции…»

Разве возможно было бы такое, существуй национальная идея? Она оберегла бы нас от чеченского кошмара и всего с ним связанного…

В общем, национальная идея не есть то, что можно взять и афористично сформулировать. Это не «догмат». Это — в воздухе разлитое здоровье, когда страна поправляется. Это — память предков, вера, семья, ощущение под собой этажей истории, красоты России…

— Но эта красота часто в прошлом, о чём вы сами неустанно не без горечи напоминаете. Например, в стихах, напечатанных в марте 1995 года в «Новом мире» под общим названием «За поруганной поймой Мологи»:

 

Месяц ромашек и щавеля

возле озёрной сурьмы.

Словно на родине Авеля

снова убитого мы.

 

Нового Авеля, лёгшего

рядом неведомо где,

кротко улыбку берёгшего

в русой с медком бороде.

 

Стадо с приросшею кожею

к рёбрам спасается тут.

Лютые над бездорожием

овод, слепень и паут <…>

 

Все в этой местности пьющие

с каждым стаканом грубей.

Культи ветров загребущие

да колокольни, встающие

тихо из мёртвых зыбей…

 

Вот строки из стихотворения о Сорской пустыни:

 

Под кровавую воду ушедшие

заливные покосы губернии.

 

Эти из другого — «Нищие в электричке»:

 

В новорожденной пижме откосы

И в отбросах, как после крушенья.

 

И ещё. Насколько я поняла, вы не сторонник какой бы то ни было идеологии…

Слово «идеология» — дурное. В идеологии всегда есть нечто догматическое, неорганичное. Предпочитаю «мирочувствование», «мировоззрение». Они должны быть и у отдельного человека, и у государственного организма в целом. Но сейчас у нас именно идеология — рынка без берегов, идеология потребления, особенно кощунственная при таком количестве нищих и бедных. Рынок не может существовать в статус-кво — он должен работать только на расширение. А для этого необходимо неуклонное хитроумное разжигание потребления — пропагандирующая его массовая культура и есть агитпроп рынка. Шоу-бизнес и рынок — близнецы-братья, друг без друга не могут и обоюдно подпитывают друг друга. И вот на нашей не остывшей от крови коммунистических жертв земле и правит бал эта идеология — в насмешку над всем священным, что сберегли национальные гены.

— Особенно нагляден её прессинг в средствах массовой информации?

— Я заведую отделом публицистики в старейшем из толстых журналов — «Новый мир». Мы вынуждены поднимать цены, как следствие — сокращение подписки. В то же время со скоростью одноклеточного плодится бульварщина. Жёлтая пресса развращает читателей, а потом, ссылаясь на эту порчу уже как на вкус народа, который и обязаны обслуживать демократы, захватывает одну территорию в средствах массовой информации за другой. Скажите, если у нас свобода слова, по чьему приказу был убран с телевидения Солженицын? Почему на телеэкране всегда одни и те же лица столичных «деятелей» и подмигивающих нам хохмачей? Есть сильное старое русское слово «погань», как нельзя лучше определяющее львиную часть печатной и телевизионной продукции наших дней.

Бескорыстным творчеством, плодом которого и является русская литература, сейчас заниматься трудно. В крутёж выживания втянуты и те литераторы, которые ещё десять лет назад ощущали свою деятельность как служение Истине. Когда-то Томас Манн назвал русскую литературу «святой». Литература нынешняя — горькая насмешка над этим точным определением.

— Вы разделяете печаль о том, что в современной литературе отсутствует идеальный герой?

— Дело не в идеальном герое. Мы им сыты по горло в социализме: это там был конфликт хорошего с лучшим, героя идеального с тем, который не совсем верно понял последнюю партийную директиву.

В литературе идеальный герой тот, чей образ выпуклее, полнокровнее и в некотором роде эмблематичнее. В этом смысле Печорин или Ставрогин — при всём своём демонизме и даже пагубе — вполне идеальные герои. После книг Солженицына я долго не встречал яркого литературного героя. Но вот недавно повезло. В журнале «Континент» (1996. № 88) напечатана повесть Юрия Малецкого «Любью», само название которой говорит за себя: люблю — гублю — убью. Её безымянный герой очень ярок — всей душой стремящийся прилепиться к божественной иерархии бытия, но хорошо знающий и его хаос, в одночасье готовый разметать самые благие намерения.

Трудно сейчас России, трудно и русской литературе.

— И всё же именно литература призвана способствовать рождению общественного идеала?

— Русская литература не просто способствует выработке национального идеала. Она и есть его воплощение. Разумеется, ни в коем случае не надо ставить перед литературой «задание». Полноценно только то произведение, где глубоко решены задачи, которые автор сам ставил перед собой — без оглядки на спрос или идеологию. Любое значительное художественное произведение, любая подлинная лирическая пьеса работают на духовное созидание, а не на разрушение. А следовательно, на укрепление национального идеала.

От средств массовой информации трудно ждать реальных шагов в этом же направлении. Целая армия журналистов зарабатывает неплохие деньги как раз на противоположном. К тому же журналист азартно погружён в сиюминутное, а национальная идея рассчитана, так сказать, на более глубокое нравственное дыхание. Поймите правильно, я уважаю журналистское дело, сам преподаю русскую литературу в МГУ на факультете журналистики. Но, когда — а это происходит ежечасно — журналисты из информаторов превращаются в идеологов, не имея на то нужной мировоззренческой глубины, это чревато для общественного и государственного климата самыми дурными последствиями.

В заключение хотелось бы процитировать нашего замечательного мыслителя Семёна Людвиговича Франка, высланного в 1922 году Лениным из России: «Для данного народа, в данном его состоянии и в данных условиях его жизни хорош тот общественный порядок, который, с одной стороны, наиболее соответствует органически-жизненной основе его бытия, его живым верованиям и сущностно-нравственному складу его жизни и, с другой стороны, более всего содействует дальнейшему творческому развитию божественных сил». Такой порядок достижим только по мере обретения живой национальной идеи.

Зюганов на всех перекрёстках сетует, что трёх-четырёх лет не хватило Сталину для завершения отстройки великого русского национального государства. Нет, государства, созданного несметными лагерными рабами под мудрым руководством Джугашвили, Мехлиса, Микояна и других «государственников» такого же разлива, нам не нужно. Господь уберёг нас ещё и от этого испытания.

— Вспомнились ваши строки из стихотворения, написанного на исходе 1990 года:

 

Туземцы при этом режиме,

мы сделали всё, что могли:

на ощупь в отеческом дыме

навстречу погибели шли

и слабые силы копили

для мести какой, может быть,

но вдруг обречённо открыли,

что нечем и некому мстить.

 

…С приходом над дрёмным простором,

где в детстве крестили тебя,

и тамошним аввою в створах

таинственного алтаря,

землёй обескровленной нашей

со льдом иссякающих рек

— мы связаны общею чашей

и общей просфорой навек.

 

— Убеждён, что Россия состоится только на фундаменте национальной идеи, свободной как от идеологического утопизма, так и от пресмыкательства перед «закатной» цивилизацией.

 

*Из стихотворения «Новый Вильнюс».

**Политшоу. Центральное телевидение, 1993 год.

                    

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Елена Константинова

Журналист, литературный редактор. Работала в Агентстве печати «Новости» (РИА «Новости»). Публиковалась в газетах «Cегодня», «Труд», «Вечерний клуб», в журналах «Спутник», «Вопросы литературы», «Детская литература» и других изданиях. В основном это были интервью с известными писателями, режиссёрами, актёрами, художниками.

Оставьте комментарий