RSS RSS

Елена Литинская. Бабушкино письмо

Надпись на конверте:

Моей внучке Лёлечке.
Вскрыть письмо в 1970 г.
Мария Померанц

Бабушкино письмоЛюбушка моя родная!

Помнишь, я так тебя называла? Я тебя очень любила, люблю. (Не знаю, как лучше писать: в прошедшем или настоящем времени. Всё-таки я ещё жива пока. Нет, лучше в прошедшем. Ведь ты откроешь этот конверт через 15 лет, когда от меня останется лишь память, фотографии и прах в урне Донского колумбария…) И ты, моя маленькая кудрявая, белокурая, голубоглазая девочка, отвечала мне взаимностью. Думаю, что ты меня любила даже больше, чем родителей. Иногда мне казалось, что они ревновали тебя ко мне. Вот такой казус. Пойми меня правильно, твои мама и папа – чýдные, любящие, заботливые и любимые. Но ты родилась, когда они были ещё очень молоды и не готовы к радостям и трудностям отцовства и материнства. К тому же время было послевоенное, тяжёлое, полуголодное. Наша семья жила на краю жуткой бедности, хотя я и получала персональную пенсию за твоего дедушку Абрама, который умер в 1946 году пятидесяти двух лет – от сердечного приступа. Скорая помощь приехала быстро, но не сумела его спасти. (Надорвал он своё сердце.) А моя персональная пенсия (за дедушку) – одно название! Поэтому твои мама и папа должны были учиться и одновременно подрабатывать репетиторством, чтобы наша семья хоть как-то сводила концы с концами. Кроме того, им хотелось иногда вырваться из нашего убогого быта, развлечься с друзьями, развеяться, выпить, потанцевать под патефон. Модными танцами тогда были фокстрот, танго и, конечно, вальс, вечный, не увядающий со временем вальс. Твои родители часто уходили на вечеринки и гулянки и возвращались домой поздно, когда ты уже давно спала, а я всегда была дома, находилась рядом с тобой и день и ночь.

Пишу это письмо, и твой детский голосок-колокольчик звенит в моей голове. «Ба! Ба! Ба!» – кричала ты, звала меня, когда я что-то готовила на кухне и болтала с нашей соседкой, необъёмно-грудастой и задастой Ревеккой Абрамовной, на идише, чтобы другая соседка Авдотья (Дуня), которая гордо называла себя благородным именем Дина, ничего не понимала. Вот такая у меня была развлекательно-кухонная компания.

Авдотья была простой деревенской бабой, но у неё хватало хитрости и злого умысла, чтобы писать доносы на соседей, и с ней надо было держать ухо востро. Сталин-то умер, и Берию расстреляли, но прежний страх остался в моём сердце и под кожей. А твоя мама так и не оправилась от кошмарных событий 1937 года, когда арестовали и расстреляли её тётю Сарру, как японскую шпионку (совершеннейший бред!). Муся боялась телефонных звонков от незнакомых людей и прихода незваных гостей. Любой поздний звонок в дверь приводил её в трепет, и она уже в ту ночь больше не могла спать. Порой ей казалось, что на улице её кто-то преследует. Она останавливалась и беспокойно оглядывалась по сторонам. Бедная девочка, кто же может осуждать её за эту манию преследования!

Твоя прабабушка Лея, потерявшая дочь, оказалась более выносливой и не распалась на части, когда Сарру арестовали (без права переписки и с ликвидацией имущества, что означало смертный приговор). Саррин просторный дом в Туле отобрали, и Лее, некогда состоятельной женщине, владелице магазина перчаток и шляп в Вильне, пришлось уехать в московскую коммуналку к сыну Мише с женой. Сменить особняк на житьё вчетвером в маленькой комнатке и в семьдесят лет пойти работать санитаркой в московскую больницу – мыть полы и выносить горшки и судна! Крепкая была женщина и телом, и духом.

Я до сих пор удивляюсь, как это твой дедушка Абрам избежал ареста, ведь он был одним из ведущих инженеров ЗИС(а), ездил два раза в США в длительные командировки за оборудованием и во время войны даже вступил в КПСС. Словом, он был одним из тех, кого арестовывали, обвинив, например, в шпионаже в пользу США. Его бы посадили или расстреляли, нас бы выслали куда-нибудь в Сибирь, а Авдотья-Дина переселилась бы в наши две комнаты из своей конурки рядом с уборной. В её комнатёнке когда-то жила прислуга Тартаковских. (О них позже…)

* * * *

Если ты читаешь это письмо, значит, всё произошло так, как я задумала где-то за полгода до моей смерти. Похоже, мне осталось жить месяцев шесть – восемь. Мне сделали операцию, и врачи говорят, что удалили доброкачественную опухоль. Ложь во спасение… Чего? Моего позитивного настроя? Но я-то догадываюсь, что они ничего не удалили, а просто разрезали меня, взглянули на то, что там творится внутри, и наскоро зашили. Дети тоже стараются от меня всё скрыть. Но я ведь сама врач, хоть и зубной, и понимаю, что у меня рак в последней стадии и отвратительные метастазы очень скоро расползутся по всему телу. Сильных болей пока нет, но уколы морфия не за горами. Накатывает жуткая слабость. И похудела я сильно. Вот уж где ирония судьбы – перед смертью я, наконец-то, приобрела стройность.

Хотя я чувствую себя скверно, но день на день и час на час не приходится. Когда становится немного легче, я могу писать. Одну ночь сплю, другую – пишу. (Всё равно уснуть не могу.) Почему карандашом? Нет сил сидеть за столом и возиться с ручкой и чернилами. Да и перебужу всех, напугаю. Скажут, совсем спятила наша бабушка! Тороплюсь. Хочу успеть рассказать тебе историю нашей семьи и мою личную историю. Знаешь, я ведь не всегда была такой неприметной старухой, домашней хозяйкой с жидким пучком поседевших волос, каждый день в одном и том же платье и фартуке. С вечера простираю, ночью подсушу, утром выглажу и надену. Правда, у меня есть одно выходное крепдешиновое платье – чёрное в белый горошек (может, ты его помнишь), но я его берегу для праздников. Правда, не знаю, сколько их ещё осталось на мой век… Мне хочется, чтобы ты, во-первых, знала свои корни… а также постаралась избежать ошибок, которые я совершила в жизни: по молодости, женской гордости, упрямству, глупости, недальновидности и т.д. Чтобы твоя судьба сложилась лучше моей. Любушка, моя родная! Пишу и плачу… Оставляю тебе письмо в кляксах моих засохших слёз.

Мне почему-то кажется, что тебя ждёт блестящее будущее. Нет, не так. Боюсь сглазить. Мне очень хочется, чтобы ты реализовала себя в любимой профессии и устроила своё женское счастье. Всего этого я не достигла. (С первой, да и со второй, любовью не сложилось. Профессию зубного врача я забросила, осела клушею дома…) А могла бы продолжать работать, и довольно успешно… Пациенты хвалили мои знания и говорили, что у меня золотые руки. (Правда, я стала преданной женой, любящей матерью и бабушкой. И это тоже очень важно!)

Может, ты будешь актрисой, как твои дедушка и бабушка с маминой стороны, а может, писательницей. Как жаль, что у нас в комнате так тесно и нет места для пианино. А в вашей с родителями комнатёнке всего-то шесть метров. (Разве что к потолку пианино подвесить!) Было бы пианино, я бы научила тебя играть и мы бы с тобой распевали популярные песни. А читать я выучила тебя в пять лет, и ты с удовольствием сама перечитывала стихи Агнии Барто, Чуковского, Михалкова и «Легенды и мифы Древней Греции» в упрощённом для детей варианте. Помнишь? Ты знала имена всех богов и героев. Вот какая ты у меня умница!

Я так люблю тебя, моя внученька, люблю твоего папу и его сестричку Зину – твою тётю, люблю своих сестёр Тиночку и Авочку. Мне бы хотелось ещё побыть на этом свете, дожить до тех времён, когда ты пойдёшь в школу, встретишь мальчика, юношу, которого полюбишь и который полюбит тебя. Ты будешь рассказывать мне о своих чувствах и переживаниях, а я буду тебе давать советы, чтобы ты не упустила свою жар-птицу счастья. Мне бы хотелось дотянуть до той невероятно радостной, почти нереальной поры, когда мы сможем, наконец, обменять наши две комнаты в отвратительной коммуналке на отдельную трёхкомнатную квартиру (пусть с доплатой и не в центре Москвы) и я не буду больше торчать на общей кухне, где Дунька того и гляди подсыплет чего-нибудь в мою кастрюлю, и не буду вести бесконечные «конспиративные» беседы на идише с, прямо-таки сказать, не великого ума собеседницей – Ревеккой Абрамовной. Мне ещё много чего хотелось бы увидеть, почувствовать, узнать. Но у каждого своя судьба, и её не объегоришь…

* * * *

Итак, о нашей семье. Я родилась в 1893 году в прекрасном интернациональном польско-литовско-белорусско-русско-еврейском городе Вильне (ныне Вильнюс), который тогда принадлежал Российской империи. Мой отец, купец второй гильдии Мойше Хаим Померанц, и моя мать Зельда (в девичестве Хишина), родили пятерых дочерей. Они всё хотели мальчика, но почему-то судьба упрямилась, и получались только девочки. Перечисляю по старшинству: Татьяна, Хава (Ава), Мария, Надежда и самая младшая Алевтина, которую папа с мамой дома звали «Тинок – от слова сынок». Среди родных она так и осталась Тиночкой-Сыночкой. Всем девочкам (кроме – Хавы) родители дали русские имена, и все мы окончили русскую гимназию. Почему наши еврейские родители, соблюдавшие традиции иудаизма, так решили? Думаю, что они каким-то шестым чувством понимали, что грядёт новая эпоха и нам придётся жить в русской среде, где диплом об окончании русской гимназии будет иметь общеобразовательное и профессиональное значение. К тому же к русским именам в России отношение окружающих всегда было (и, наверное, останется) несравнимо лучше, чем к еврейским. Родители хотели облегчить наши судьбы. (Имя Хава потом переделали на Аву.)

У нас дома говорили в основном на идише, хотя мы, сёстры, частенько щеголяли переходом на русский и польский языки. Исторически Вильно (или Вильна) считался литовским городом, но мы не знали ни литовского языка, ни литовского культурного наследия. В то время литовская культура в Вильне была как-то незаслуженно в загоне. После всех сталинских переделок Европы город всё же перешёл к Литве. А что случится через 15 лет, никто пока не ведает.

Твой прадедушка Мойше Хаим (Хаим – по-еврейски жизнь) был под стать своему второму имени: красивый, представительный, жизнелюбивый мужчина. Средний рост, правильные черты лица, густые волнистые волосы, благообразная бородка и усы, красивая улыбка. Он слыл глубоко верующим человеком, но, как говорится, с современным отливом: короткая стрижка, никаких пейсов, кипу надевал, только когда ходил в синагогу или дома на шабес и еврейские праздники. Весьма состоятельный делец, он держал в самом центре Вильны довольно крупный магазин эксклюзивно-ювелирных изделий. Фамилия Померанц была известной в еврейской общине и русско-польской купеческой среде. Твой прадедушка отличался щедростью, помогал бедным, давал пожертвования на нужды общины, его уважали, с ним считались. Он принадлежал к купцам второй гильдии, которым по законам Российской империи разрешалось на два месяца выезжать за товаром и на переговоры с клиентами в крупные города внутри черты оседлости и за её пределы, даже в Петербург и Москву. (По сравнению с остальными еврейскими товарищами по гильдии, он обладал более широкими взглядами на мир, чувствовал современную эпоху и воспитывал нас, дочерей, в том же духе, за что мы ему были чрезвычайно благодарны.)

А в Москве у нас были родственники со стороны мамы – её брат, фабрикант Хишин с семьёй. Богатым фабрикантам хишинского размаха разрешалось жить в столицах. Им несколько раз предлагали креститься, чтобы уж совсем ассимилировались. Хишины креститься отказались, но и ритуалы иудаизма тоже не особо соблюдали. Это были светские деловые люди. Отец обычно останавливался в их просторном и красивом особняке на Арбате. (Кстати, уже много лет спустя, после второй мировой войны, я увидела, что здание фабрики ещё сохранилось. А сам Хишин с семьёй давным-давно, в середине двадцатых годов, эмигрировал в Америку. А мы вот остались… До сих пор пытаюсь понять почему и во имя чего. Ведь папа Померанц был такой дальновидный и трезво мыслящий человек! На что он надеялся, оставаясь жить в большевистской России, которая его разорила и свела к нулю все его попытки возродиться даже при НЭПе?

* * * *

До революции 1905 года наша семья вела безбедно-беззаботную жизнь с максимальным купеческим размахом, какой только мог позволить себе еврейский купец второй гильдии. У нас была огромная квартира, обставленная красивой антикварной мебелью, и приходящая прислуга. Мама Зельда (в молодости слыла красавицей) домашней работой не занималась, давала указания няне, кухарке и горничной. Мы, сёстры, радостно порхали по детству и юности, широко отмечали дни рождения и еврейские праздники, брали частные уроки французского и немецкого языков, игры на фортепьяно и пения. Нас приучали ходить в концерты и в русский театр на спектакли по пьесам Чехова, Островского, Мольера и других драматургов-классиков. Мы также любили спектакли молодой Виленской еврейской труппы. А город Вильно тогда был, наряду с Киевом и Варшавой, крупнейшим центром еврейской культуры, торговли и предпринимательства. (Всё путаюсь: то Вильно его назову, то Вильной.)

У нас дома сохранились фотографии начала ХХ века. На обратной стороне фотографий стоит печать фотоателье «Вильна». Спроси у папы или твоей тёти Зины, поройся в наших семейных архивах, посмотри альбомы. Вот моя любимая фотография. Мы – четыре сестры Померанц: все молоденькие, хорошенькие, полногрудые, круглолицые девицы на выданье. К тому же и богатые: папочка Померанц не скупился – положил в швейцарский банк по десять тысяч рублей приданого для каждой дочери. (В то время это были довольно большие деньги.) Кавалеров нам хватало с избытком. Но замуж нас никто не спешил выдавать. Родители хотели, чтобы все дочери до замужества получили не только образование, но и хорошую профессию. Да и мы, барышни, стремились к самостоятельности, которой можно было добиться только таким путём. В дореволюционной России с этим делом было трудно и для юношей, и особенно для девушек иудейского вероисповедания. Соблюдалась проклятая процентная норма, допускавшая только малую часть еврейской молодёжи к занятиям в имперских университетах и на высших женских курсах. Поэтому родители, не жалея средств, послали нас учиться в швейцарский университет. Ава стала фармацевтом, я – дантистом, Надя – пианисткой, Алевтина – экономистом.

Почему на фотографии изображены только четыре сестры? Где же пятая – Татьяна? Это снимок 1911 года. Пятую, самую старшую сестру Таню, жандарм убил случайным выстрелом в живот, когда она выбежала (несмотря на запрет родителей) на улицу (просто жуткое стечение обстоятельств) взглянуть на манифестацию рабочих и студентов. Таня не принадлежала ни к деятелям еврейского либерального движения, ни к бундовцам, которые выступали с требованием введения равноправия для евреев, но была одной из сочувствующих либералам, впрочем, как и вся наша родня.

Гибель Танечки была жуткой трагедией для семьи. (У нас сохранилась фотография – Танечка на смертном одре. Красивая, бледно-восковая.) Особенно тяжким ударом явилась эта безвременная смерть для мамы Зельды. Она напрочь отказалась принять действительность, впала в депрессию, ушла в свой внутренний мир, так полностью и не оправившись после Таниной гибели. Самой младшей дочери Алевтине тогда было шесть лет, Наде – десять, мне – двенадцать, Аве – девятнадцать. Когда убили Таню, ей едва исполнилось двадцать три года. Мама отделила свою спальню от отцовской. Целыми днями сидела в кресле-качалке, вспоминала старшую дочь и плакала. Забросила хозяйство, переложив хлопоты по дому на Аву. Мы, младшие девочки, тоже помогали. Идиллия и беззаботность детства для нас кончились.

Других детей Померанцы больше не завели… А мы – остальные сёстры – погоревали-поплакали и поклялись помнить Таню вечно. Потом всё же юность взяла своё: мы успокоились, смирились и продолжали жить своей молодой жизнью с книгами, музыкой, танцами и кавалерами. Ведь юность романтична, впечатлительна, но, увы, забывчива, толстокожа, самодостаточна и центростремительна. (Правда, Танина гибель перевернула наше сознание и заставила нас реально взглянуть на порой жестокий мир, в котором все мы смертны и ничто не вечно.)

Во время революции 1905-1907 годов по России, Украине и Бессарабии прокатилась волна еврейских погромов. В Вильне погромов не было. Но мы ведь читали газеты и получали душераздирающие письма от родственников с подробностями разгула озверелой толпы и казаков. Нам было горько, ибо чем мы могли помочь пострадавшим, кроме денег! И страшно. А вдруг и в нашем городе начнётся такое?! Следствием погромов явилась массовая эмиграция евреев в Америку и страны Западной Европы: только в Северную Америку за эти два года, как говорили, переселилось более 200 тысяч евреев. Хишины уже тогда задумались об эмиграции в Штаты, но решились на этот шаг только в 1925 году. Московская фабрика пока процветала. Спешить с эмиграцией им не хотелось, так как нужно было всё имущество продать, реализовать, перевести средства в заграничные банки и отплыть за океан. Здесь жизнь была налажена, а там, на западе, ждала неизвестность.

* * * *

Первой учиться в Швейцарию в 1908 году укатила Ава. Она поступила в Бернский университет, где начала изучать биологию и фармакологию. Это учебное заведение было чрезвычайно популярно среди женщин из восточной Европы: лекции и семинары посещали, кроме швейцарок, русские, украинки, польки, еврейки, румынки и др. Ава писала нам по-немецки восторженные письма, хвалила красоты швейцарской природы и европейскую цивилизацию. Немецкий она отполировала блестяще. (Знание этого языка ей потом весьма пригодилось.) Ава не могла дождаться, когда я последую за ней. В Берне сестра познакомилась со своим будущим мужем, студентом медицины Максом Плунгянским. Испросив благословения родителей, они там же, в Берне, и поженились. Это была светская свадьба. А по возвращении в Вильну в 1912 году Померанцы и Плунгянские устроили молодым еврейскую свадьбу по всем правилам – с раввином и хупой.

В 1911 году наступил мой черёд получать высшее образование. В Берне Ава и Макс меня встретили, предложили комнату в своей квартире, ввели в студенческую среду, показали город, помогли с регистрацией в университете. Я какое-то время изучала общие науки, так как не могла решить, какую профессию выбрать. Но, видно, в нашей семье задуло медицинское поветрие, и я решила стать дантистом. Родители и сёстры одобрили мой выбор. А ведь у меня были музыкальные способности: абсолютный слух и приятный голос. Я могла бы попытаться поступить учиться в консерваторию, даже стать певицей, разумеется, эстрадной – не оперной, или пианисткой, но не решилась. Испугалась неопределённого будущего и конкуренции. (Если честно и самокритично, я по жизни не отличалась ни храбростью, ни решительностью, и судьба щедро отплатила мне ударами в самое сердце.)

В университете я познакомилась с приятным юношей из интеллигентной семьи – немецким евреем Генрихом – и по уши в него влюбилась. Да-да, не улыбайся! Твоя бабушка влюбилась, как тургеневская героиня. Генрих писал стихи и обликом напоминал Генриха Гейне. Или мне так казалось. Я в молодости страдала иллюзорным романтизмом… Юноша отвечал мне взаимностью. Завязался роман (духовный, без плотской любви). Генрих хотел большего, я не сдавалась. Тогда он сделал мне предложение, но я снова проявила нерешительность. Я представила себе, что после окончания университета мне придётся жить в Германии, вдали от родителей и любимых сестёр, и попросила время на раздумье. Думала я долго, где-то полгода. Генрих спрашивал, упрашивал, я отделывалась молчанием. В конце концов, когда я уже почти созрела для замужества, Генриху моё молчание, которое он принимал за жеманство, надоело. Он объявил, что больше ждать не намерен, порвал со мной и вскоре увлёкся другой барышней, более покладистой и дальновидной. Так я своей нерешительностью загубила первую любовь. Жалею ли я об этом сейчас, спустя сорок долгих лет? Как же можно, прожив тридцать лет с таким прекрасным мужем, как твой дедушка Абрам, вырастив двоих детей и тебя, моя любушка, о чём-то жалеть и сокрушаться! Ни о чём я не жалею, просто рассказываю тебе о своей жизни. Сама делай выводы. Не упускай своего счастья!

* * * *

B 1914 году тучи над Европой сгустились. Запахло войной. Нужен был только повод. Обеспокоенные родители мне написали, чтобы я немедленно возвращалась в Вильну. (Если грянет война, мы должны быть все вместе!) Диплом дантиста получить я всё же успела и поехала обратно домой.

Первого августа 1914 года Германия объявила войну Российской империи. Некоторые мои знакомые юноши записались на фронт добровольцами. В самом начале войны в нашей семье и среди друзей господствовал патриотический настрой. Ведь любой народ, и особенно молодёжь, легко поддаётся ура-патриотизму, который очень скоро, после первых похоронок и возвращения раненых (кто ногу потерял, кто руку, кто глаз, а кто и вовсе лишился рассудка – отравленный газом) пропадает, переходя в переосмысление и осуждение этой кровавой бойни.

Во время войны отцовский ювелирный магазин сократил объём товаров почти до нуля. (Кому нужны были эксклюзивные ювелирные изделия, когда с фронта приходили печальные вести о смерти близких людей и не прекращался поток раненых!) Ава, я и Надя, пройдя краткий курс по оказанию первой помощи раненым, стали сёстрами милосердия. Мы сутками, до изнеможения, трудились в госпитале. А Макс Плунгянский, Авин муж, работал врачом в санитарном поезде.

Вскоре немцы захватили Варшаву, а потом в сентябре 1915 года они с победными маршами вошли в Вильну. Немцы вербовали переводчиков из местного населения. Ава и я не хотели сотрудничать с немцами и притворились, что мы не знаем немецкого языка. Оккупанты в городе вели себя довольно нагло, заходили в магазины, бесцеремонно присваивали себе товары или покупали их по мизерной цене, которую сами же и назначали. Мы ещё не были полностью разорены, но всё шло к тому… Папа с мамой почти не выходили на улицу, чаще сидели дома и молились об окончании войны. Они физически сильно сдали, состарились за это время, хотя им не было ещё и пятидесяти лет. Не годы нас старят, а безвыходность ситуации и, как следствие, – неизбывная печаль…

Три года немецкой оккупации помню как один нескончаемый мрачный день и возрастающую ненависть к немцам со стороны населения. Наша семья не голодала, но папины денежки таяли, как снег весной. Продукты покупались на рынке у крестьян – втридорога. Одежду не покупали вовсе, обходились старой, латали, перешивали. Кухарку и горничную пришлось уволить. У мамы начался полиартрит, и она мало что могла делать. Надя и я вели хозяйство. Тиночка подросла, она к тому времени окончила гимназию. Хотелось и её определить в университет, но пока отнюдь не университетские были времена.

Немцы ушли из города только в 1918 году, подписав Акт независимости Литовского государства, и Вильна стала, как когда-то, Вильнюсом. Потом город оказался под контролем поляков, потом в него вошла Красная армия. В общем, началась какая-то безумная политико-географическая чехарда, в результате которой в 1920 году Польша снова захватила Вильнюс и город опять переименовали в Вильну, ставшую административным центром Виленского воеводства.

В результате всех этих политико-экономических и картографических перемен отец вконец разорился. Главными своими врагами он всё же считал не немцев, а Ленина и Троцкого, которые, по его словам, отняли у него имущество. Каждый день он надевал талес и кипу, читал Тору и истово молился, прося Господа повернуть время вспять и покарать врагов своих.

В России начался НЭП, и Хишины позвали нас в Москву поправить дела. Обещали помощь. На семейном совете решено было ехать к ним. Этот переезд, с одной стороны, не только не поправил папины дела, но нас финансово доконал, с другой – впоследствии спас жизнь всем членам семьи, кроме Нади. Она вышла замуж за польского еврея Марека и уехала с ним в Варшаву, где вместе с мужем и дочерью Софьей в 1943 году сгинула в Варшавском гетто или в одном из концлагерей.

* * * *

В послевоенной революционной Москве жизнь была далеко не сахар. Надо было приспосабливаться к советской власти. Я сразу поступила на работу помощником к одному знакомому (еще по Вильне) дантисту. Мы лечили зубы всем, кто к нам обращался, партработникам и чекистам в том числе. Я подала одному партийному деятелю прошение предоставить мне жилплощадь, и через какое-то время мне дали две смежные комнаты – одну большую в 20 метров, другую – крохотную шестиметровую, в доме на улице Спиридоновке, прямо у Садового кольца. (В этой квартире появились на свет твой папа, Зина и ты.)

Аве с Максом тоже выделили четыре комнатёнки в рабочей слободе в доме на улице Большая Семёновская. (Потом, правда, власть посчитала, что четыре комнаты для какого-то доктора – слишком много, и забрала одну комнатёнку в конце коридора, подселив туда семью из трёх человек рабоче-крестьянского происхождения. Слава Богу, люди оказались приличные.)

Одна комната служила доктору Плунгянскому смотровым кабинетом, где он принимал больных. В двух других жили он с женой, тремя детьми и дедушка Мойше Хаим с бабушкой Зельдой. (Это после наших-то виленских хором!)

Доктор Макс Плунгянский никому из больных не отказывал, многих бедняков принимал абсолютно бесплатно. Знающий врач, отличный диагност и бескорыстный человек! Макса больные чуть ли не боготворили. Ава помогала мужу, занялась провизорской деятельностью, поставляла лекарства. Так они и жили в согласии и любви, родили троих детей: старшую – Таню (назвали в честь нашей погибшей сестры), среднюю – Лизу и младшего – Саню.

Папа с мамой иногда приезжали ко мне на Спиридоновку. Папа сильно сдал телом и духом. За несколько лет жизни в Москве он окончательно превратился в седобородого, согбенного печалью старца. Каждую субботу он продолжал истово молиться. Зажигал свечу и разговаривал с Богом, обращал взгляд к небесам, как Тевье-молочник. О чём он говорил – понять было трудно, ибо рассудок его от всех бед помутился. Отец что-то бормотал, раскачиваясь… Путал имена дочерей, называл Аву Таней, а меня – Надей. Воплощал их души в наших телах…

Мамины полиартрит и подагра почти приковали её к инвалидному креслу, передвигалась она на костылях, с трудом, всё больше сидела – красивая, благообразная старуха, погружённая в свои печальные думы. Помню её искривленные пальцы, некогда тонкие и нежные, покрытые дорогими кольцами, не знавшие физического труда, а теперь – напоминавшие уродливые отростки. Она их прятала под шаль или в муфту, ни одни перчатки не налезали. Мама смотрела, как папа молился, и плакала, утирала глаза платочком, доставая его из-под шали своими скрюченными пальцами.

* * * *

Варварский процесс насильственного, санкционированного властью, вселения дополнительных жильцов в квартиры бывших состоятельных людей назывался уплотнением. Таким образом я уплотнила семейство фабриканта Ефима Тартаковского. К тому времени его шоколадную фабрику уже экспроприировали, и он работал в каком-то учреждении обычным бухгалтером. Тартаковские тоже собирались эмигрировать в Америку, но Ревекка не хотела разлучаться со своей роднёй, и они остались в России, несмотря на то, что на Белорусском вокзале уже стояли вагоны, груженные многочисленными товарами и имуществом Тартаковских. Товары и личные вещи растащили… Кто? Какая разница! Знакомая история.

У Тартаковских было три дочери, одна из которых, самая старшая и самая красивая (не помню, как её звали), умерла от туберкулёза. Двух оставшихся дочерей звали Соня и Аня. Соня была удивительно миловидной: маленький прямой нос, пухлые губки, голубые глаза, густые пепельные волосы… Насколько Соня была привлекательна, настолько Аня уродилась дурнушкой: длинный, кривоватый нос, торчащие вперёд зубы. Но смекалкой Господь её не обделил… Ефиму с семьёй милостиво разрешили остаться в двух больших смежных комнатах. Он, сама понимаешь, был не очень рад уплотнению, но всё же благодарил Бога за то, что ему подселили меня – молодую интеллигентную еврейскую женщину, а не воинственно настроенного матроса, пьяницу-рабочего, новоиспечённого москвича из деревни или оголтелого активиста-большевика. (Впоследствии всё же подселили Дуньку-Дину, о которой я писала выше и которую ты, наверное, помнишь.) Добавили бы и ещё кого-нибудь, но комнаты были смежными, а чтобы подселять семью в смежную комнату – до этого даже советская власть ещё не додумалась… пока.

Макс и Ава Плунгянские убрали из своей фамилии окончание «-ский». Получилось нечто армянское по звучанию – Плунгян. Когда их среднюю дочь Лизу спрашивали с намёком на этническое происхождение: «А ваш отец случайно не выходец с Кавказа?», она – девушка с юмором – с гордостью отвечала:

– Нет, он не выходец, он – проходимец!

Наша младшая сестра Алевтина (Тинок) тоже отправилась за границу учиться – на сей раз в Лозанну. (В те годы учение за границей ещё советскими законами не запрещалось.) У папеньки всё же оставались кое-какие припрятанные на ученье деньги. Тиночка познакомилась там в университете со своим будущим мужем Давидом. Они присылали нам из Лозанны фотографии: такие молодые, красивые лица, элегантные платья и костюмы. Не то что мы – послереволюционные, новоявленные москвичи-интеллигенты, старавшиеся примазаться к пролетариату и внешне походить на фабричных работниц в косынках и рабочих в кепках, чтоб никто нас не трогал и не доносил в органы на наше непопулярное купеческое происхождение. В анкетах мы указывали в графе «происхождение» – служащие.

* * * *

Итак, я работала, теперь уже самостоятельным дантистом в частном кабинете на пару с подругой Рашелью. (Тогда эти «пережитки капитализма» ещё разрешались.) Рашель была замужней дамой, а я – нет, а было мне в то время уже под тридцать. Старая дева, да и только! Рашель решила устроить мою судьбу, познакомив с неким Александром Дорфманом, в которого я поспешила влюбиться. Да как в него было не влюбиться! Он был хорош собой, интеллигентен, неплохо зарабатывал в Торгсине, к тому же абсолютно свободен – ни жены, ни любимой женщины. Я тоже была что называется завидной невестой (хоть и перестарком) – миловидная, из хорошей семьи, образованная, самостоятельная, не какая-нибудь бездельница или искательница приключений. Словом, Александр ответил мне искренней взаимностью, без примеси какого-либо расчёта. По крайней мере, мне так казалось… (Хотя, может, у Саши всё же имелся некий подспудный расчёт: ведь у меня тогда было своё жильё, а он жил с родителями в тесной комнате и мечтал оттуда поскорее выбраться.) У нас завязался роман – по всем образцам художественной литературы: свиданья, поцелуи, объятия… Пока без близости. Я упорно не хотела терять свою девственность. Для кого я её берегла? Для принца на белом коне? Да вот он принц! «Мария, пора раскрепоститься и поддаться страсти! Чего и кого ты ждёшь?» – увещевала меня Рашель, обладательница современных взглядов на жизнь и на любовь. Но я была упряма и стойко придерживалась устарелых традиций: плотская любовь – только после свадьбы.

Свадьбу назначили очень скоро. Но случилось непредвиденное: мы с Сашей поехали в гости к Плунгянам и там познакомились с сестрой Макса Верой. Вера внешне была полной противоположностью мне. Я – небольшого роста, полногрудая, кареглазая с мелкими чертами лица и несколько старомодным пучком густых чёрных волос. Вера – выше меня ростом, худая, плоскогрудая, с зелёными глазами, чуть длинноватым носом с горбинкой и каштановыми волосами, рассыпанными по плечам. Было в её внешности что-то загадочное, русалочье… Словом, мой жених, околдованный зеленоглазой русалкой, влюбился в неё с первого взгляда и честно признался мне в этом. Я рыдала и кляла свою судьбу. Свадьбу отменили…

Я снова осталась одна. Какое-то время не могла общаться с Авой и Максом. Как будто они были в чём-то виноваты! Просто так получилось. А может, во всём виноват мой упрямый характер. Это он вёл за руку мою судьбу. Я наступила второй раз на те же грабли, что в Швейцарии.

* * * *

Верная подруга Рашель не сдавалась и очень быстро познакомила меня с молодым многообещающим инженером (на год моложе, чем я) – Абрамом Могилевским. Небольшого роста, голубоглазый, худенький, с пепельными волосами – абсолютно не еврейской внешности, полная противоположность яркому брюнету Александру Дорфману. Словом, Абрамчик был, скажем так, не мой тип мужчины. И характеры у нас кардинально отличались. Я любила общение, а он всё больше помалкивал. Я играла на пианино и пела, он абсолютно не разбирался в классической музыке, предпочитая чтение научной литературы и газетных новостей. Происхождение наше тоже крайне отличалось. Я – из образованной купеческой семьи, он – из простой семьи бывших кантонистов. Что называется, сам себя образовал и сделал. Абрам много пережил, прошёл войну, попал в плен к немцам. Уже тогда у него от переживаний и нечеловеческих условий в плену (немцы российских пленных почти не кормили, содержали хуже скота) начались проблемы с сердцем. Удивительно, что он вообще выжил. А когда вернулся в 1920 году из Германии домой в город Бердянск на Азовском море, был так истощён и оборван, что родная мать его не узнала, приняв за бродячего нищего.

Однако дома его откормили, подлечили, и он нашёл в себе силы поехать в Москву и поступить в Московский механико-технологический институт, который окончил с отличием. Жил в Москве у своей старшей замужней сестры – Юдаси (Даши).

Стоял 1923 год. Мне было тридцать лет, что называется, старая дева. Надоело жить одной, хотелось создать семью. Я думала: «Сейчас или уже никогда!» Подвернулся Абрам. Ему тоже надоело жить за ширмой у сестры. Мы нашли друг друга. Если честно, не возникло у нас любви с первого взгляда. Но появились добрые чувства, симпатия, нежность, перешедшая в привязанность и со временем в любовь.

Я даже не помню, чтобы Абрам когда-либо объяснялся мне в любви. Он вообще терпеть не мог выражать свои чувства словами и безумными ласками… Называл это всё телячьими нежностями. Но чувства отражались в его серьёзных голубых глазах и поступках. В общем, очень скоро после знакомства Абрам переехал ко мне на Спиридоновку. Мы поженились. Всё произошло именно в таком порядке: сначала переехал, потом мы сошлись, затем поженились. Я наконец изменила своим строгим правилам, понимая, что Абрама надо, что называется, «брать на абордаж», а то и он ускользнёт. И взяла, и ни одного дня, ни часа, ни минуты об этом не пожалела.

* * * *

Через год у нас родился сын Гриша – твой папа. Я недолго сидела дома. Не хотелось мне становиться второй кухонной женой – Ревеккой Абрамовной. Через полгода после рождения Гришеньки мы наняли няню – деревенскую женщину Маришу, и я вышла на работу. У Мариши в Москве не было своего жилья. Мы поселили её вместе с Гришенькой в маленькой комнате, а сами остались в большой, но смежной. А в проходной комнате какая интимная жизнь, какая там любовь! К тому же мы оба много работали, приходили домой вымотанные и ложились спать. У меня даже не хватало сил вести хозяйство. Я все домашние заботы, готовку и уборку переложила на няню. Правда, продукты мы с Абрамом закупали сами. Ездили по воскресеньям на Тишинский рынок. Зарабатывали мы тогда неплохо, но тратили деньги безалаберно (как-то денежки утекали между пальцев) и жили весьма скромно. В комнатах стояла убогая мебель, никаких излишеств: ни ковров, ни хрусталя, ни дорогой посуды. Зато в книжном шкафу – настоящая библиотека. Моя любимая поэзия и проза XIX и начала XX веков. У нас не было даже обыкновенного трюмо, где бы я могла разложить свои кремы, щёточки, гребешки и безделушки. Ни колец, ни серёг, ни бус, ни браслетов – никаких ювелирных украшений у меня не было! Это при том, что мой отец когда-то владел ювелирным магазином! Всё было давно продано или разграблено. Сохранилась лишь одна золотая цепочка-плетёнка, которую я оставляю тебе. Береги её как память обо мне.

Я как-то шла по жизни по инерции, не задумываясь о настоящем и будущем, но когда вспоминала своё детство и юность в Вильне, в богатом доме у папы Померанца – с прислугой, нарядами, уроками музыки и другими реалиями из той благополучной жизни купеческой семьи, мне казалось, что всё это было не со мной или просто мне приснилось.

Абрам не был аскетом, но излишеств быта не любил и предпочитал тратить деньги на летний отдых. Мы каждый год снимали домик в деревне под Москвой. Нанимали подводу, собирали кастрюли, тазы и одежду и уезжали на свежий воздух. Я брала трёхмесячный отпуск. В деревне непременно должна была быть речушка или озеро: Абрам обожал рыбалку и впоследствии приучил к этому занятию Гришеньку. Вместе с нами в деревню ездили Плунгяны с детьми.

Через три года, несмотря на редкие любовные ласки мужа, я снова забеременела. Я знала, что Абрам не хотел больше детей. И его можно было понять. Мы жили и так впритык. Куда девать второго ребёнка? В маленькую комнатку к няне ещё одна кроватка не поместится. Значит, надо будет поменяться комнатами. Самим туда втиснуться, а няню с двумя детьми оставить в большой проходной комнате.

Словом, я молчала несколько месяцев, ничего не говорила Абраму, но когда мой живот стал заметен и муж вопросительно посматривал на меня, мол, что-то ты, Маня, толстеешь, пришлось признаться. Абрам искренне расстроился. Почему не сказала раньше? Почему скрыла? Что-то на него накатило, и он решительно собрал свои манатки и ушёл жить к сестре Юдасе. Оставил меня беременную на пятом месяце. Я от удивления и обиды приуныла, растерялась и не знала, как жить дальше.

Няня Мариша, стойкая и мудрая деревенская женщина, успокоила меня и поддержала: «Ничего, Мария, проживём как-нибудь. Вернётся твой Абрамчик. Куда он денется! Как увидит свою доченьку (а у тебя родится девочка, я знаю), так в ноги повалится, повинится и Христом Богом будет просить, чтобы ты его простила и обратно в семью приняла. Ты, конечно, простишь его, блудного мужа, сукиного сына, и он останется дома. Будет любить девочку пуще Гришеньки и баловать будет! Ой как баловать!»

Мариша оказалась провидицей. Когда родилась Зиночка, я позвонила мужу, и он тут же вернулся домой, взглянул на крошечную девочку, и она стала его любимицей. Он баловал её безбрежно и безбожно, выполнял все её пожелания и прихоти. Хочет мороженое на улице в лютый мороз – пожалуйста! Захотела маленького щеночка – купил на базаре. (Потом, правда, я им сказала: «Или я, или собака!» И щенка отдали друзьям.)

Однажды, когда Абрам с Зиночкой гуляли по Москве, она увидела в витрине магазина детскую беличью шубку с муфточкой и потребовала: «Хочу такую!» На следующий день дорогая, роскошная шубка была куплена. Вот на такие прихоти уходили денежки.

* * * *

В 1933 году Абрама послали за границу в США изучать станкостроение и закупить оборудование для завода, на котором он работал, (нынешний ЗИС). Абрам как-то сам по себе, между прочим, выучил английский язык – чрезвычайно способный был человек. На одной из старых фотографий ты его увидишь: элегантного, в заграничном костюме и шляпе. Он сидит на скамейке в нью-йоркском Центральном парке, развалился, нога на ногу… Ни за что не скажешь, что это командировочный советский инженер. Типичный деловой американец!

Командировка оказалась длительной – целый год мы жили одни, от его письма до письма, скучали. Особенно тосковал Гришенька. Во дворе мальчика прозвали «американцем» и даже какую-то обидную дразнилку придумали типа: «Один американец засунул в ж-пу палец…». Гринька злился и дрался с обидчиками. Не одному из них он расквасил нос, умел за себя постоять. Гриша рос высоким и сильным мальчиком – не в родителей. Может, пошёл в своих предков по отцу – кантонистов.

В Америке Абрам разыскал своих родственников – Поляковых, которые эмигрировали в Штаты ещё до Первой мировой войны. Не помню, что за дело у них было в Америке, но жили они в полном достатке, на широкую ногу. Подарили Абраму золотой перстенёк с выгравированными инициалами. До сих пор не могу понять, что эти инициалы означали. Абрам сберёг этот перстень и спустя годы подарил твоей маме Мусе, когда она стала Гришиной невестой. Вроде как обручальное кольцо.

В самом страшном 1937 году Абрама второй раз послали в Америку. Я была против, но ничего нельзя было сделать. Отказ могли расценить как саботаж и привлечь Абрама к ответственности – посадить. Абрам согласился ехать и скрепя сердце снова поплыл за океан. Отсутствовал на сей раз полгода. А по возвращении его вызвали в НКВД. Устроили допрос с пристрастием, но почему-то не посадили. (Думаю, на заводе он тогда был больше нужен, чем в тюрьме. Ценили его приобретённые в Америке знания. Рассудили, что посадить всегда успеют.) Когда Абрам вернулся после ночного допроса домой, бледный, с мешками под глазами, на наши вопросительные взгляды не отвечал, только кряхтя высказался: «Ну и системка у нас! Будь она неладна!» Больше на эту тему мы не говорили… (У стен были уши, а за стеной жила Авдотья-Дина.) Мы завели такую привычку: когда хотели сказать что-то важное, секретное, писали на бумаге, которую потом сжигали, и пепел немедля спускали в уборную… Даже мусорному ведру пепел не доверяли.

Иногда к нам приходили гости, в основном родня: Тиночка, Юдася и Ава с мужьями и детьми. Угощение я готовила простое: котлеты, винегрет, бутерброды с колбасой (до войны в Елисеевском магазине ещё продавали колбасу), на десерт чай и мои коронные булочки с корицей. Эта была единственная выпечка, которой я сумела овладеть в совершенстве. Готовила я примитивно, так как не очень это дело любила. Гости собирались за столом в большой комнате. Включали патефон, чтобы соседи не подслушивали наши разговоры. Я болтала с сёстрами и Юдасей, дети играли в коридоре, а Абрамчик быстро уставал от разговоров и музыки, забирался в угловое кресло и прикрывался газетой. Вот такой нелюдимый был человек. Юдася говорила:

– Наш Абрамчик – это фрукт!

А он, может, просто плохо себя чувствовал. Как никак побаливало сердце.

* * * *

В 1938 году Гриша привёл к нам в дом свою школьную подружку и первую любовь Мусю – твою маму. Её появление в нашей убогой коммуналке – что луч света в тёмном царстве. Иностранка Муся приехала из моей любимой Вильны, где до 1937 года жила с родителями – актёрами Виленской еврейской труппы и бабушкой Леей. (В 1937 году родители Муси уехали на долгосрочные гастроли в Латинскую Америку, а бабушка Лея с внучкой отправилась в Советский Союз к своей дочери Сарре, которая проживала в Туле. Об аресте и расстреле Сарры я писала выше.)

Муся не была красавицей, но о таких говорят: яркая девочка весьма привлекательной внешности, с харизмой. Среднего роста, крепко сбитая, с тёмно-рыжими, цвета меди, вьющимися волосами и мягкими умными карими глазами. Белокожая, с лёгкой россыпью веснушек вокруг пряменького носа и на щеках. Её бархатистые глаза пронзили, обволокли и заворожили нашего Гришеньку. Она говорила с небольшим польским акцентом, вернее, кое-где мило ставила неправильные ударения. Её поправляли и по-доброму улыбались. Впрочем, от этого своего акцента Муся очень скоро избавилась и стала не только прекрасно говорить по-русски, но и писать лучше всех в классе. Таких девочек Гриша среди знакомых и одноклассниц ещё не встречал и влюбился в неё раз и на всю жизнь. Старше него на один год, Муся в пятнадцать лет уже была девицей взрослой и знала, чего хотела от жизни и кого хотела. Вот полюбила нашего Гришеньку и захотела его прибрать к рукам. И ей это удалось. Я вначале была против их привязанности. Думала: «Поматросит она моего сыночка и бросит». Но проходили недели, месяцы, годы… Их полудетская любовь перешла в юношескую, потом во взрослую… Когда Муся у нас не появлялась несколько дней, Абрам, который раньше меня разглядел всю серьёзность и силу их чувств, обеспокоенно спрашивал сына:

– Что случилось? Где твоя рыженькая любовь?

– Не волнуйся, папа. Муся простудилась. Скоро поправится и придёт, – уверенно отвечал мальчик.

И Муся снова приходила. Они вместе делали уроки в маленькой комнате. Дверь была закрыта. Их никто не беспокоил. Если мне нужно было что-то сказать Грише, я робко стучала в дверь, боясь спугнуть счастье своего сына. К тому времени я уже не работала, растолстела, осела дома, занимаясь исключительно детьми и хозяйством. Мариша уехала в свою деревню.

* * * *

Когда началась война, Гриша был в девятом классе, Зина – в шестом. Вместе с Плунгянами и Тиночкой мы уехали в эвакуацию в Елабугу. Взяли с собой также Мусю – Гриша без неё ехать куда-либо отказался. Абрам остался в Москве работать на заводе.

В Елабуге мы жили всем скопом: в одной комнате спали, в другой, проходной, ели. Тина и Ава работали в артели по пошиву формы для фронтовиков, получали хлебные карточки на всех. Дети ходили в местную школу. После занятий Гриша, Муся и Лиза с Саней шли на рубку леса, валили деревья, пилили могучие стволы на дрова.

В 1943 году Гриша, после окончания десятилетки, поступил в офицерское училище, получил звание младшего лейтенанта и был отправлен на фронт – на передовую, а мы вернулись в Москву. Не знаю почему, но я была спокойна за Гришу. Была уверена, что он вернётся с фронта невредимым. Так и случилось. Господь услышал меня. Гриша не получил ни одного ранения, хотя несколько месяцев служил в пехоте на передовой. Он вернулся домой с орденом Красной Звезды на груди. Твой отец, внученька, – герой войны. Помни это!

Увидев Абрама после трёх лет разлуки, я испугалась – так он исхудал от скудного пайка и тяжёлой работы, которая ему с больным сердцем уже была не по силам. Но он продолжал трудиться до последнего дня, когда зимой 1946 года его сердце перестало биться.

Гриша в это время был на Дальнем Востоке, куда их дивизию перебросили из Пруссии на войну с Японией. Не успели они доехать до Харбина, как Япония подписала капитуляцию. Мы вызвали Гришу телеграммой в Москву. Путь от Байкала до Москвы – долгий. На похороны отца Гриша не успел. Мы похоронили Абрама в Донском колумбарии, где рядом зарезервировали место и для меня…

* * * *

В 1946 году Гриша демобилизовался, и они с Мусей поженились. Муся тогда была студенткой филологического факультета МГУ. А Гриша, после того как его не приняли на юрфак МГУ (пятый пункт сыграл решающую роль), поступил в Московский автомеханический институт – МАМИ.

Несмотря на скудную пищу по карточкам, мы всё же как-то отметили свадьбу. Пригласили Плунгянов. Макса к тому времени уже не было в живых, скончался от рака горла. (Ава поступила на работу в Военную академию преподавателем немецкого языка.) Папа и мама Померанцы тоже отошли в мир иной. Их тела покоились на Востряковском кладбище. Позвали Тиночку со вторым мужем, Юдасю с семьёй и нескольких Гришиных и Мусиных друзей. Ну, и, конечно, соседей Тартаковских. (Как же без них!) А вот Дуньку не пригласили. Тут я проявила решительность, сказала: «Эту доносчицу звать – через мой труп!»

Народу собралось много, еле-еле разместились в большой комнате. Я приготовила традиционный винегрет, пожарила котлеты, даже булочки испекла. (Друзья помогли с продуктами. Кто-то достал водки.) Заиграл патефон… Перед тостами за здравие и счастье молодых помянули ушедших: Абрама, Макса, Таню, Надю, Софью, папу и маму Померанцев.

Через два года родилась ты. Мусины родители заранее прислали из-за границы коляску и всё приданое для новорожденного. Они не знали, кто родится, мальчик или девочка, и купили набор одежды и одеял в голубом цвете – как раз под цвет твоих глаз. Когда Гриша выгуливал тебя на Патриарших прудах (которые бездарно-бездумно по-советски переименовали в Пионерские пруды), любопытные, заглядываясь на заграничную коляску и красивого ребёнка, приговаривали: «Какой хорошенький мальчик!» Гриша возмущался: «Да какой же это мальчик! Это же моя голубоглазая доченька! Разве не видите?»

Ты росла улыбчивым, жизнерадостным ребёнком, дружила с внуком Тартаковских Борькой, а Дунькину дочку, которую так же, как и тебя, звали Лёлей, вы дружно игнорировали. (Хотя бедная девочка ни в чем не была виновата.) Думаю, что где-то лет с четырёх ты себя помнишь.

Когда тебе было шесть лет, в Москву впервые после долгой семнадцатилетней разлуки, приехали Мусины родители, актёры Польского еврейского театра. (По окончании войны, они вернулись в Польшу из Латинской Америки.) То-то было радости вначале при встрече! Когда же они узнали, что эта огромная квартира не принадлежит нам, что наши – только две комнаты, а остальные – соседские, то страшно огорчились. Их западный менталитет не понимал, как это можно делить квартиру с соседями, абсолютно чужими людьми. Вот он, какой, оказывается, социализм без прикрас!

* * * *

Потом я заболела… Остальное ты всё знаешь. Помни свою родословную, не забывай могилы ушедших. Если есть Бог и тот свет, моя душа будет наблюдать за тобой с небес и подсказывать тебе ответы и верные решения сложных ситуаций, которые тебе подбросит судьба. А если Бога нет и небесная жизнь душ умерших – всего лишь иллюзия, которую мы придумали себе в утешение перед неизбежностью смерти, я не смогу тебе помочь. Но всё равно, в трудные минуты, в мой день рождения и на Йом Кипур зажигай свечу, доставай мой портрет, может, он тебе что-то подскажет.

Заканчиваю писать. Силы на исходе. Прощаюсь. Люблю!

Твоя бабушка Маня

Slosberg_Departure

худ. Изя Шлосберг

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Елена Литинская

Елена Литинская родилась и выросла в Москве. Окончила славянское отделение филологического факультета МГУ имени Ломоносова. Занималась поэтическим переводом с чешского. В 1979-м эмигрировала в США. В Нью-Йорке получила степень магистра по информатике и библиотечному делу. Проработала 30 лет в Бруклинской публичной библиотеке. Вернулась к поэзии в конце 80-х. Издала 10 книг стихов и прозы: «Монолог последнего снега» (1992), «В поисках себя» (2002), «На канале» (2008), «Сквозь временну́ю отдаленность» (2011), «От Спиридоновки до Шипсхед-Бея» (2013), «Игры с музами» (2015), «Женщина в свободном пространстве» (2016), «Записки библиотекаря» (2016), «Экстрасенсорика любви» (2017), «Семь дней в Харбине и другие истории» (2018), "У Восточной реки", (2021), "Понять нельзя простить" (2022), "Незабытая мелодия" (2023) Стихи, рассказы, повести, очерки, переводы и критические статьи Елены можно найти в «Журнальном зале», http://magazines.russ.ru/authors/l/litinskaya, периодических изданиях, сборниках и альманахах США и Европы. Елена – лауреат и призёр нескольких международных литературных конкурсов. Живет в Нью-Йорке. Она заместитель главного редактора литературного журнала «Гостиная» gostinaya.net и вице-президент Объединения русских литераторов Америки ОРЛИТА.

22 Responses to “Елена Литинская. Бабушкино письмо”

  1. Такие письма от родных – бесценны. В них – неумирающая энергия искренне любящих нас людей, история семьи, забота, страх за нас и удивительная нежность в наш адрес. Такие письма можно “носить” при себе / на себе в качестве амулетов, и я верю, что такие амулеты нас охраняют от бед и помогают в моменты душевных кризисов. Спасибо за трогательный рассказ, насколько я поняла, рассказ – документальный, отражающий реальную историю семьи и прощальное обращение бабушки к внучке (обращение – “на вырост”)! Автору – удачи и всего самого доброго!

    • avatar Yelena Litinskaya says:

      Дорогая Галина! Спасибо за такой добрый отклик! Я думаю, что у многих из нас были такие любящие и любимые бабушки, которые нас вырастили и желали нам счастья и удачи. Поэтому хочу надеяться, что повесть “Бабушкино письмо” будет близка тем, кто её прочтёт. Вы очень хорошо написали о “неумирающей энергии любящих нас людей” и о том, что подобные письма “можно носить при себе в качестве амулетов”.

  2. avatar Klavansky, Lyubov says:

    They say that grandparents love their grandchildren more than their children. I think that was your case… A touching letter from your grandma.
    I never knew my grandparents on both sides. They were killed during Holocaust in Riga, Latvia.

    • avatar Yelena Litinskaya says:

      Dear Lyuba, thank you so much for your kind comment. Yes, it was exactly the case of deep grandmother’s love… Please accept my deep sympathy over the tragic faith of your grandparents.

  3. avatar Александр says:

    Читается с интересом. Спасибо.
    С уважением

  4. avatar Раиса Буракова says:

    Леночка!прочла повесть не отрываясь. Поскольку я многих, упомянутых там хорошо помню, то мне вдвойне было интересно читать эту семейную сагу. Чудеснвя и любящая у тебя была бабушка!
    Не всем так повезло.И если весь текст Манин( без твоей редакции) , то надо отдать должное ее литературному таланту.
    Какая судьба с выкрутасами! сколько горя, расставаний, но и радости от надежных плеч родственников.!
    Надеюсь, что ваше молодое поколение по достоинству оценит свою родословную и свято будет хранить память о своих предках!

    • avatar Yelena Litinskaya says:

      Раечка, дорогая! Спасибо за такой добрый, тёплый отклик на мою повесть. Что касается молодого поколения, не знаю… Они совсем другие, самодостаточные, эгоистичные и безразличные. (Вечная тема: отцы и дети.) Впрочем, как и любое другое молодое поколение. Только с годами мы начинаем понемногу “мудреть”, переоценивать ценности и сожалеть об ошибках молодости.

  5. avatar Лазаренко Ольга says:

    Лена! Дорогая! Прочла, как всегда с большим интересом. Какие интересные судьбы. Как много пережито! Как хорошо, что это живет в твоей памяти, а теперь и в нашей. Спасибо тебе.

    • avatar Yelena Litinskaya says:

      Дорогая Олечка! Спасибо тебе! Что может быть более приятно для автора, чем теплый отклик!

  6. Леночка, дорогая, спасибо Вам огромное. Вы еще раз напомнили всем о том, как надо любить всех, любить друг друга… Трогательно до слёз.
    Насколько повесть реальна-документальна?
    Всех благ.
    Анна Немеровская

    • avatar Yelena Litinskaya says:

      Дорогая Анечка, спасибо! Да, эта повесть прежде всего о любви, причем о любви взаимной. Бабушка умерла, когда внучке не было и семи лет, но девочка будет помнить её всю жизнь. О реальности и художественном вымысле произведения (в процентном отношении) предоставляю Вам решить самой…

  7. avatar Елена Владимирова says:

    Очень понравился этот рассказ – и трогательной памятью автора о своих корнях, и её способностью в одиночной семейной истории отразить, как в капле воды, сложную и меняющуюся историю мира. Слежу за ярким творчеством Елены Литинской. Рада её успехам и в прозе, и в поэзии. Желаю новых успехов!

    • avatar Yelena Litinskaya says:

      Дорогая Леночка! Спасибо за такой высокий отзыв, вдохновляющий на новые творения в поэзии и прозе!

  8. avatar Борис Кушнер says:

    Поразительная вещь. Вспомнил свою бабушку (на 11 лет старше;училась в Женеве), её сестру (училась в Сорбонне и в Берлине), маму… Сердце болит. Доведёте Вы меня до инфаркта, Елена. Земной поклон.

    • avatar Yelena Litinskaya says:

      Дорогой Борис! Я Вас очень люблю. Как похожи судьбы нашей родни! Пожалуйста, не болейте!

  9. avatar Tatyana says:

    Леночка, очень интересно, познавательно. Повезло тебе с предками! Желаю вдохновения и в дальнейшем.

    • avatar Yelena Litinskaya says:

      Танечка, спасибо! Да, на своих предков не могу пожаловаться.:)) Рада, что ты нашла мою повесть интересной и познавательной.

  10. avatar irina svoyskata says:

    Your grandmother such a remarkable women, I am sure her loving heart is always with you. I am reading the letter with admiration, it reminds my own grandmother’s last letter which I received when I was 18 years old. We all have our warm memories, and thank you very much for sharing yours.

    • avatar Yelena Litinskaya says:

      Дорогая Ирочка! Спасибо тебе большое, за такой трогательный, добрый комментарий. Я рада, что моя повесть “Бабушкино письмо” навеяла на тебя теплые воспоминания о твоей бабушке.

  11. avatar Shela says:

    Dear lenochka: I read st once. U could make it a novel but in a letter form u describe actually the history .The history of life of Jewish family. It’s a gem since I thought it’s written about my grandparents . Thanks for a wonderful piece and ur talent. Love

  12. avatar Yelena Litinskaya says:

    Дорогая Шела! Спасибо за Ваш комментарий! Когда читатель сопереживает моим героям и сопоставляет их историю со своей семейной историей – что может быть приятней мне как автору!

Оставьте комментарий