Матери и отцу

 

Еще мой день так дивно молод –

ему еще нет сотни лет.

Зной спал. И не тревожит холод.

И светел в памяти далекий след

 

зимы… Без абажура лампа,

и стол накрыт богатым яством книг.

Слова, как молоко, я выпивала залпом.

И стол был щедр. И мир велик.

 

Была еще соломенною крыша,

поленья в печке знали ворожбу.

И ничего потом я не встречала выше

тех книжных зим, проложенных в судьбу,

 

когда я знала только: мама, папа,

их – плоть от плоти – Да и Нет.

И потому еще горит без абажура лампа

поверх моих посеребренных лет.

* * *

А вожди говорят: война.

Я насытилась ею сполна.

Мне мерещится только тишь.

Буквой Ш шелестит камыш,

тащит мышь в свою норку

раздобытую корку

и огрызок старых афиш

про концерт Паваротти.

А бомба опять в самолете,

и суета на вокзале:

кого-то опять задержали

с бомбами в рюкзаке

и книгой священной в руке.

Все твердят: война неизбежна.

 

Матерь сына целует нежно,

Уходящего на войну.

 

БЫТЬ

                                Павлу Бабичу

 

Нас было мало,

пришедших с вокзала,

прошедших устало

куда-то, когда-то,

к концу иль к началу –

не знало

и время.

Были мы теми,

чужими, тенью

тех катастроф.

Но несколько строф

оставим –

жестоких, как время.

Умирает белая лебедь.

Но нам заказано нé быть.

Нам – быть!

 

* * *

Что сказать о своем житье?

Да, к небоскребам привыкла.

И даже в русском моем нытье

чужестранная нота выпукла.

Я чужбинную ноту пою –

насквозь, надрывно и томно

в небоскребно-бетонном раю –

птицей на ветке темной.

Так пою, что не знаю сама –

где я? Откуда я?

Только пыль, да ковыль,

на дорогу сума…

Эх, не сойти бы с ума

в русский платок плечи кутая.

 

* * *

                                                                Елена Дубровиной  

 

                            Shelter this candle from the wind

                                                 Edna St. Vincent Millay

Защити свечу,

защити от ветра.

Пусть не горит так ярко,

пусть ее будто нету.

Нам не надо, не надо

так много света.

Защити ее,

защити от ветра.

Пусть на руку твою

она оплывает тихо.

Ветер стих. И гроза

почти уже стихла.

Это капает воск,

а не слезы твои,

не мои слезы.

Это мой стих,

это твой стих,

а не слова

мертвой прозы.

Если спросишь ты

и не получишь ответа –

это значит – свеча

погасла от ветра.

Пусть она обожжет

мою руку,

но не гаснет. Темнота

предвещает разлуку.

Предвещает ничто.

Ни грозу. Ни солнце.

Ни ветер…

Защити свечу, защити –

покуда мы вместе.

 

ПАМЯТИ ОЛЕНЯ

 

Шли облака. И было индейское лето

с просинью, проседью – красного цвета

терпкий глоток янтарного лета.

Под ногами шуршал вопрос без ответа:

зачем в багряный наряд наряжено лето?

 

Дай мне, охотник, ружье,

чтобы чаще

олени скрывались бы в чаще.

Дай мне, охотник, ружье.

 

Под копытом индейское лето хрустит,

в голову втесаны ветви сильные,

ветры сильные пулей бьют на пути.

Не бежать ему, не идти.

Дай, охотник, ружье.

 

Видел ты, как умирая, плачет олень?

Стань, охотник, перед ним на колени –

умирает оленем индейского лета день,

теплой кровью сочится раненый бег.

Наступает холодная тьма.

Скоро будет зима.

Скоро выпадет снег.

 

Дай, охотник, ружье.

 

ПОРТРЕТ

 

Я насильно вдвинута в эту тяжелую раму.

Я красивым пятном вишу на стене.

Здесь я живу, переживая странную драму –

в этой комнате, в этом городе, в этой стране.

Меня создал художник, списывая с нарядной дамы –

мертвой, только говорить и двигаться умела она.

А я живая – с понимающими и видящими глазами,

но на безмолвие и неподвижность обречена.

 

Кто дал ему право на это, дал живые тона и краски?

Знает ли он, как кровь моя кипит на холсте?

Он при мне, обо мне говорил нелепые сказки

про любовь, про искусство, о недосягаемой их высоте.

 

Все это бред. Сам художник не верил в это.

Был он жесток и лжив. Но умел творить чудеса.

Вот и создал меня. Я живу – которое лето! –

Я смотрю на все, не в состояньи закрыть глаза.

 

Я кляну его, ночью не давая ему покоя.

Он кошмарные видит сны, предо мной ощущая вину.

Я его вдохновенье, двигаю его послушной рукою…

Все же он спит, а я никогда не усну.

 

Мне годами висеть в этой тяжелой раме.

Он умрет, а я еще долго буду жива –

сотворенная им в трепетной, красочной гамме,

с неподвижной рукой, лежащей на кружевах.

 

* * *

Никто не скажет: пора…

И музыка пляшет вокруг костра,

и нету смычков, и можно без клавиш,

и уже ничего не исправишь,

и сердце стучит под ритм барабана,

и голос звучит тяжело и пьяно,

и руки кричат под стуки стакана,

и тень пролегла великана…

И карлик над тенью стоит.

 

КАК ЭТО БЫЛО

 

Весь вечер деревья знобило,

и било кусты в лихорадке,

и утренний чай был несладким

напитком тревожным,

обои маячили сложным

дождливым узором,

врывалось назойливым хором

несвязно-пустое,

и нас было двое

в расплывчатом мире,

нас двое – не в мире

с землею и небом.

Ты вышел – как не был.

Дождливый узор на обоях

в мире, где было нас двое.

 

* * *

Дай мне силу прожить этот год!

Каждый день опускаюсь под лед

глубже. Глуше гул голосов.

Над покровами льда

дай мне силу всплывать иногда.

Дай мне силу для вздоха,

дай мне, как хлеба, воздуха,

голубую райскую вспышку,

подари, как детям дарили книжку.

 

Кто сказал, что пора на вокзал?

К телефонам бежать – кто сказал –

по крутым небоскребам,

разлучившим меня и с землею,

и с небом.

Дай мне силу прожить этот год!