Анна ГАЛАНИНА. Скорый поезд
Чуть южнее севера – Петербург,
а восточней запада – Ленинград.
Это стрелка компаса, сделав круг,
повела часами бродить – назад,
где туманно помнятся острова,
там дома с парадными до сих пор,
и белее снега на Покрова –
свет, летящий сверху в колодец-двор.
В нём и южный ветер тревожно-стыл,
и считать ушедших легко – до ста…
А когда собьёшься – сведут мосты,
и дойдёшь до Аничкова моста.
На Фонтанку глянешь, где неба муть,
на коней посмотришь, запомнив мощь,
и пойдёшь обратно – куда-нибудь,
где чернее вечера будет ночь.
* * *
Колёса стучали поврозь,
крутил головою хвост.
Похрапывал скорый поезд,
поскрипывал мимо звёзд.
Позвякивали стаканы
и ложки бренчали так,
что пятки у великанов
качались на полках в такт.
Дымил сигаретно тамбур
и лунно пылился свет,
и сослепу двери как бы,
ворчали идущим вслед.
И поезд пыхтел устало,
так тьму прорезает крот,
от пункта, где всё пропало,
к другому, где всё пройдёт.
* * *
Над Полянкой звёздная пыль полей,
оттого, наверно, в плену ресниц
то ли пух исчезнувших тополей,
то ли просто тени забытых лиц.
А быть может, это бредут ордой
от Ордынки странники по полям,
за Москва-реку, за живой водой,
по дороге кланяясь куполам.
И чернеет заревом хохлома,
где меж двух соборов на сто свечей
переулок Хохловский бежит в холмах
по следам потерянных москвичей.
* * *
Старая лестница в пять ступеней
каждый твой шаг провожает шёпотом.
Двери… Звонки здесь давно не пели –
вдруг задохнулись и проскрипели,
что паутиной проводка штопана.
В доме паук паутину моет
и протирает окно газетами –
теми, что прячут узор обоев.
У паука есть внучата – двое,
и от соседки пяток. Не сетует.
Не отдыхая, сплетает нити:
сигнализация – дело сложное.
Муха приблудная – чуть в подпитии,
вечно жужжит по углам. Прибить бы.
Не по-соседски – не толстокожие.
Не человеки.
Входи – не бойся,
света хватает, и места вдоволь, и
спит оловянно-бессмертно войско
в старой коробке, где слон и поезд,
и человечии куклы – вдовами.
* * *
У тебя на стенке гвоздик,
у меня на сердце тяжесть.
Мы висим и не елозим
рядом с веером бумажным.
Наша рамочка тускнеет,
но никто не замечает,
а на полочке под нею
наши книжки заскучали.
В них остались наши мысли
и следы кофейных чашек…
Обними меня в той выси,
где не тесно душам нашим.
* * *
Завтра пугающе смотрит в сегодня,
окна оскалились – видом на август.
Звёзд пересчитанных первую сотню
прячу за тучи, с упавшими справлюсь –
всех караваном отправлю куда-то
вслед за котами по краю карниза.
С глупой улыбкой луны конопатой
смотрит на них из-за крыш Монна Лиза.
Лампа жемчужиной – призрак Вермеер
уши фонарные красит ночами.
Страхи под утро глупеют – вернее,
любят бессонницей мучить вначале,
лишь на рассвете от кромки обоев
тени сметаются. Это ли странно…
Входит старуха с поджатой губою
и говорит, что зовут её Анна.
* * *
В мелькании уставших рук
играл оркестр, видавший виды,
и был банален каждый звук
и предугадан каждый выдох,
но был наряден дирижёр,
и музыканты всё ж при деле –
играли пусть не хорошо,
но может, лучше – не хотели,
и был протест их невелик…
А в полумраке полусвета
летал бутылок лёгкий блик
по стойке пыльного буфета.
Чуть южнее севера – Петербург,
а восточней запада – Ленинград.
Это стрелка компаса, сделав круг,
повела часами бродить – назад,
где туманно помнятся острова,
там дома с парадными до сих пор,
и белее снега на Покрова –
свет, летящий сверху в колодец-двор.
В нём и южный ветер тревожно-стыл,
и считать ушедших легко – до ста…
А когда собьёшься – сведут мосты,
и дойдёшь до Аничкова моста.
На Фонтанку глянешь, где неба муть,
на коней посмотришь, запомнив мощь,
и пойдёшь обратно – куда-нибудь,
где чернее вечера будет ночь.
* * *
Колёса стучали поврозь,
крутил головою хвост.
Похрапывал скорый поезд,
поскрипывал мимо звёзд.
Позвякивали стаканы
и ложки бренчали так,
что пятки у великанов
качались на полках в такт.
Дымил сигаретно тамбур
и лунно пылился свет,
и сослепу двери как бы,
ворчали идущим вслед.
И поезд пыхтел устало,
так тьму прорезает крот,
от пункта, где всё пропало,
к другому, где всё пройдёт.
* * *
Над Полянкой звёздная пыль полей,
оттого, наверно, в плену ресниц
то ли пух исчезнувших тополей,
то ли просто тени забытых лиц.
А быть может, это бредут ордой
от Ордынки странники по полям,
за Москва-реку, за живой водой,
по дороге кланяясь куполам.
И чернеет заревом хохлома,
где меж двух соборов на сто свечей
переулок Хохловский бежит в холмах
по следам потерянных москвичей.
* * *
Старая лестница в пять ступеней
каждый твой шаг провожает шёпотом.
Двери… Звонки здесь давно не пели –
вдруг задохнулись и проскрипели,
что паутиной проводка штопана.
В доме паук паутину моет
и протирает окно газетами –
теми, что прячут узор обоев.
У паука есть внучата – двое,
и от соседки пяток. Не сетует.
Не отдыхая, сплетает нити:
сигнализация – дело сложное.
Муха приблудная – чуть в подпитии,
вечно жужжит по углам. Прибить бы.
Не по-соседски – не толстокожие.
Не человеки.
Входи – не бойся,
света хватает, и места вдоволь, и
спит оловянно-бессмертно войско
в старой коробке, где слон и поезд,
и человечии куклы – вдовами.
* * *
У тебя на стенке гвоздик,
у меня на сердце тяжесть.
Мы висим и не елозим
рядом с веером бумажным.
Наша рамочка тускнеет,
но никто не замечает,
а на полочке под нею
наши книжки заскучали.
В них остались наши мысли
и следы кофейных чашек…
Обними меня в той выси,
где не тесно душам нашим.
* * *
Завтра пугающе смотрит в сегодня,
окна оскалились – видом на август.
Звёзд пересчитанных первую сотню
прячу за тучи, с упавшими справлюсь –
всех караваном отправлю куда-то
вслед за котами по краю карниза.
С глупой улыбкой луны конопатой
смотрит на них из-за крыш Монна Лиза.
Лампа жемчужиной – призрак Вермеер
уши фонарные красит ночами.
Страхи под утро глупеют – вернее,
любят бессонницей мучить вначале,
лишь на рассвете от кромки обоев
тени сметаются. Это ли странно…
Входит старуха с поджатой губою
и говорит, что зовут её Анна.
* * *
В мелькании уставших рук
играл оркестр, видавший виды,
и был банален каждый звук
и предугадан каждый выдох,
но был наряден дирижёр,
и музыканты всё ж при деле –
играли пусть не хорошо,
но может, лучше – не хотели,
и был протест их невелик…
А в полумраке полусвета
летал бутылок лёгкий блик
по стойке пыльного буфета.