RSS RSS

Людмила ШАРГА. Бажанов ключ. Сказ. Часть вторая

Первую часть читайте в прошлом выпуске (прим. ред.)

МОРОК

 БАЖАНОВ КЛЮЧ Андрей Шильдер1Високосная весна выдалась норовистая, неровная.

«Так-так…», – отсчитывала минуты мартовская капель.

«Тонк-тонк…»,  – ломались, всхлипывая, сосульки, падали на взявшуюся ледяной корочкой землю, рассыпались игольчатыми льдинками.

«Тик-так…»,    размеренно равнодушно, соглашаясь со всем и со всеми, шли ходики,  и  птичка-кукушечка вылетала из домика без опозданий и куковала каждый час.

Поначалу Агафья, слыша механическое «ку-ку», просыпалась ночью, но со временем  привыкла.

Часы привёз постоялец – уполномоченный из уезда. Багаж его состоял из часов, отвратительно смердящей на всю избу собачьей дохи да кожаного потёртого портфеля, в котором кроме круглой печати и пачки грязновато-жёлтой бумаги ничего не было.  С портфелем уполномоченный не расставался даже ночью – клал под подушку.

Днём он пропадал в поселковом совете, а за ежевечерней скляницей самогона выпытывал у Агафьи все новости: кто о чём говорит, кто чем живёт, кто чем дышит.

Был он молод, неказист – с рябым, одутловатым от пьянства лицом, в любую погоду носил высокие щёгольские сапоги, галифе, гимнастёрку да кожанку со значком ГПУ. По приезду снял угол на месяц, да потом так и остался жить – видать, по нраву самогоночка  Агафьи  пришлась.

 – Что ж родичка-то твоя так в колхоз и не пошла?

   Какая она мне родичка….Худо ей живётся разве?

Агафья не только гнала, но и сама давно пила горькую, а как постоялец пьющий поселился, то и вовсе в раж вошла – дня не проходило без чарки.

 – С каких это барышей? На травках да корешках?

 – Ты думаешь, девчонку-то она даром взяла? Денег Кирилл дал – точно тебе говорю. Если мне дал, то уж ей-то подавно не пожалел.

   Ты же говорила, что он сирота. Откуда деньги? Да и что нынче на них купишь. Так, бумага бесполезная.

 – Так это когда было-то… Ещё николаевские рубли да синицы ходили –  а они силу имели. Избу-то он продал соседям.

 – Зайти бы надо, потолковать с бабкой.

 – Какая она бабка…

 – Ну, не молодица ведь?

 – Не молодица. Но и не бабка – ей и сорока-то ещё нет. Присмотрись. Иная девка супротив неё скорее бабкой окажется.

 – Что ж вы её матушкой величаете да кланяетесь в ноги?

 – Потому как знахарка. Случится хворь какая – к кому первым делом бежать, как не к ней. И докторица в посёлке есть, а всё одно к Милице  идут. Она, вишь, без порошков да микстур врачует, травами да кореньями на ноги подымает. Уважительно с ней за то и обращаются. Да и она безотказная, всем помогает. Кто даст что, а кто с пустыми руками приходит – всё одно врачует. Ночью ли, днём ли – без разницы.

 – Задарма врачует?

 – Говорю ж тебе: кто что даст – тем и довольствуется. Дед Бажан, тот тоже денег не брал. А он многим помог: кому крышу перекрыть, кому забор поправить, а кому и другое что…Колодец выкопал – ключ нашёл, да какой. Вода в нём целебная, живая.

 – Что ж ты, змеюка подколодная, хаешь её?

Захмелевший уполномоченный стукнул кулаком по столу.

У Агафьи со страху и хмель пропал. Кинулась в ноги, задрожала, запричитала.

 – Что ты, батюшка  Василь Алексеич, что ты…Я не хаю, это так – к слову пришлось. Ты бы ложился уже, целый день на ногах – уморился, поди…Такой ты человек золотой, уж как я тебе обязана – по гроб, и  на том свете молить за тебя буду.

 – Нутро твоё гнилое, Агафья. Простить не можешь, что племянник девчонку ей отдал – не тебе. Ты ж пьяница, куда тебе дитё доверить. Молчи, сам знаю, что делать.

Отпихнул испуганную Агафью ногой и пошёл, шатаясь, к своей лежанке. Постоял, покачиваясь, рухнул лицом в подушку, не раздеваясь – как был – в кожанке да  в сапогах.

 – Много ты понимаешь,    Агафья, глотая пьяные слёзы, стаскивала с постояльца грязные сапоги.  – Много ты, волчья твоя душа, понимаешь… Могу я простить, али не могу – не твоего ума это дело. Извела она всю семью нашу, и я вот, горькую пью из-за неё. Катерина-то счастливо за мужем живёт, в достатке.  Дочка у них – Полюшка –  уж так на мою сестру-покойницу похожа. Одного роду-племени, да не одна семья. Как праздник какой – так к ней – к знахарке идут, со мной даже здороваться брезгуют. Много ты понимаешь, казённая твоя душа… Бобылём жил, бобылём помрёшь. Ни кола – ни двора. А у меня семья была, две сестрички нас у родителей, две ясочки ясноглазые: Агаша да Грушенька.

Насилу справившись с сапогами, Агафья бросила их в угол около порога и полезла в голбец – за очередной скляницей, да так и уснула, прислонившись щекой к тёплой печке.

 

 

 

                                                                ДОРОГА

 

Милица раннему теплу не верила и всем, кто спрашивал о погоде, отвечала:

 – Евдоху ждите, тогда и тепло настанет надёжное, верное. Да и март ещё не начинался по-старому. На бумаге да на словах мели всё, что вздумается, а на деле  – природа своё возьмёт. Не бывало так, чтобы она с новым временем стала вдруг заодно. Ей никто не указ, ни старая власть – ни новая.

Снег той весной сошёл ещё в начале марта, но вскоре ударил мороз, а на Евдоху заснежило, замело, будто и не было оттепели.

На лесной опушке стыл на ветру одинокий куст.  Ни листочка – ни почечки, одни колючки.

Милица остановилась у странного куста. Покачивалась  на тонкой шипастой ветке тоненькая верёвица. Протянула руку, дёрнула – на безымянном пальце выступила кровь, а в руке осталась суровая нитка, потемневшая от крови, дождей да ветров. Куда приведёт ниточка, кто знает, а в том, что приведёт, Милица уже не сомневалась.

Весной куст приоделся, зазеленел – скрылись шипы да колючки.

В Духов день Милица задержалась в лесу дольше обычного – нетронутую полянку земляники отыскала – полный туесок набрала целебной душистой ягоды.

Уже у колодца почувствовала что-то неладное.

Несколько десятков шагов до избы дались труднее, чем обычно.

В сенях стоял резкий  запах сивухи и сыромятной кожи. У окна  темнел силуэт человека.

 – Кто здесь? – спросила, хотя и так знала, кто в избу вошёл непрошеным.

 – Ну что, бабка, пришёл твой черёд, собирайся,  – повернулся незваный гость.  – Да и не бабка ты, как я погляжу. Давно за тобой наблюдаю. На что живёшь – неизвестно. Единоличница, оно и понятно, вроде хозяйства большого нет. Толку от тебя в колхозе никакого. С другой стороны – лишняя пара рук – не помешала бы в наше трудное время. А в посёлке – вред один.

   Чем же я навредила и кому?

 – Людей смущаешь разговорами. Власть новая тебе не нравится и законы этой властью установленные.  Не посмотрю, что Катерина твоя замужем за сыном председателя. И не родная она тебе, к тому же. У неё теперь – случись что – муж, да и тётка родная имеется. Собирайся,  в  уезд поедешь. Пусть там с тобой разбираются. Полчаса на сборы тебе.

Ничего не ответила Милица. Сложила небольшой дорожный мешок, дедову баклажку с полки сняла – деревянную, им самим выточенную, переобулась, отсыпала немного ягоды в круглую жестянку и оставила туесок с краю – на лавке.

Уполномоченный, проходя мимо, не выдержал –  запустил пятерню в самую гущу тёмных сочных ягод да в рот отправил – сбил оскомину, а туесок перевернул.

Рассыпалась земляника, словно капли загустевшей крови растеклись по полу – крупные,  тяжёлые. Шёл уполномоченный по ним, давил грязными сапогами и глаз не мог отвести от ладного, точно девичьего стана, от высокой груди. Плавил кровь морок, жаром обдавал, ноги делались ватными – ни шага ступить – ни полшага. Вспомнилось, как на Купалин день прятался за стогом сена у реки, высматривал, как купалась незнакомая девка. Волосы распущены, на голове венок – чисто русалка. Не поселковая, видать, иначе узнал бы. Такую паву – да не узнать. Плыли огненные круги перед глазами, кипела дурная кровь. Потерял сознание не то от самогонки, не то от солнца горячего летнего. Очнулся там же –  в стогу. Река, знай себе – течёт, и никого вокруг. Привиделось –  не иначе.

Но с того дня мерещился наяву и во сне девичий стан в брызгах радужных. Манил, будто  призрак, в лес – на другой берег –   папоротью  поросший, Белый яр. В каждом сне бродил по лесу,  под ногами папороть колыхалась как от ветра, вспыхивали там и тут искорки малые. Больше всего боялся на них наступить, потому как знал – жар-цвет это, папороть цветёт, наступишь – встанешь наутро с огневицей на устах и в крови.  Наклонялся, чтобы сорвать хоть одну – всё  чернело, превращалось в болотную жижу, затягивающую, зловонную.

Одно было спасение от морока – первач.

Понял он, вдруг, что за призрак его манил, что за девку видел  Купалиным днём на реке…

 – Милица…слышь, постой,  – прохрипел, задыхаясь, и осекся от полного ненависти синего взгляда, полоснувшего по протянутой руке. Жар сменился ледяным ознобом,  захлестнула разум чёрная звериная ярость.

 – Погоди, скоро по-другому смотреть станешь. Прямо иди.

 – Воды на дорогу набрать хочу.

Не обернувшись, не дожидаясь ответа, Милица свернула к Бажанову ключу, и уполномоченный, зайдясь от злобы, понял, что не имеет над ней ни силы, ни власти.

Вытащи он сейчас наган и начни стрелять, она не обернётся и всё одно –  не покорится, потому как не боится его, да и никого на свете, видать, не боится. Молча дождался, втянул голову в плечи, избегая ещё раз встретиться взглядом,  и больше не проронил ни слова.

Этим же вечером сам –  на подводе –  отвёз Милицу и подкулачника Крутишина в уезд – в особый отдел.

 

 

                                                 ДОЛГ ПЛАТЕЖОМ КРАСЕН

 

Шептались люди, судачили.

Слух полз от двора – к двору, от избы – к избе: из-за Агафьи    давно обиду таила,  из-за Кирилла всё да из-за Катерины.

Молчала Агафья. Со двора не выходила, платок низко – до бровей – повязала,  от прохожих в избе пряталась.

Молчала Милица – ни слова не проронила, ни в камере, ни на допросе.

Через неделю привёли её к начальнику уездного отдела ОГПУ. Тот дела арестованных просматривал и папку с делом Милицы в сторонку отложил. Пуста была папка. Один донос в ней хранился, написанный на серо-жёлтом листе.

 

  Недовольна, значит, новой властью, гражданка?

 – Всем довольна.

 – Вот здесь записано: недовольна.  Разговоры ведёте всякие.

 – Какие разговоры?

 – Против власти. Записано со слов односельчан. Ещё один сигнал и сошлют, а то и в расход пустят –  как враждебный элемент.

Говоря это, он подходил всё ближе и ближе, и вдруг спросил тихо:

  Не узнаёшь, матушка Милица?

 Нет.

Голос её был похож на треск сухой, надломившейся под ногами ветки.

На миг из-под низко повязанного чёрного платка метнулся синий взгляд и погас.

Он приподнял край гимнастёрки, обнажив старый, затянувшийся след от ранения в живот. – Может, теперь вспомнишь?

– Многих я врачевала. Всех упомнишь разве…,  – отвела глаза в сторону Милица. Сквозь густую завесу сизого табачного дыма проступило бледное обескровленное мальчишеское лицо.    Вот куда ниточка привёла…Что родители, живы?

   Нет связи у меня с родителями бывшими. Враги они классовые.

   Отрёкся, стало быть…

   И  не жалею.

   Ты-то не жалеешь… Тебя впору пожалеть, горькая головушка. На словах да на бумаге оно легко. Кровь не сменить. Не бывает родителей бывших, Илья свет-Никодимович.

    Узнала. Ты вот что, матушка Милица… Ты ступай. Я  всё, что нужно, сейчас напишу. Справку дам –  мол, ошибка вышла. Что оговорили тебя, возвели напраслину.

Что мы всё проверили и подтверждения не нашли. Но впредь, смотри – не попадайся. Жизнью тебе обязан, потому и отпускаю. Долг платежом красен.

   Долг у тебя перед отцом да перед матерью. Платить до конца дней – не расплатиться. Отпускаешь – спасибо. А о родителях ты подумай. Самое время поспешить в город Середа.

 – Что за город такой?

 – В Ивановской губернии. Найдёшь там старый погост, спросишь сторожа. Поспеши,  – поклонилась на прощанье.

Милица пять вёрст до Избужья шла пешком, не шла – летела, сливаясь душой с тёплой летней ночью, и  задолго до полуночи вошла в свою избу.

Вставила лучину в светец, зажгла, осмотрелась: на столе –  под полотняным рушником  – коврига житного хлеба, на берестяном решете ягода рассыпана для сушки, пол вымыт, на загнетке крынка с топлёным молоком.

Прислонила ладонь к печке – тёплая. Знать – истопили недавно. Катерина разве что забегала – кто бы ещё мог здесь похозяйничать.

Не успела подумать – а она уже обнимала её, плача:

   Матушка Милица, родная моя, жива, жива…

   Жива, конечно, что ты Катюша.

   Уж как боялась, что не увижу тебя больше. Каждый вечер прибегала, убирала, молочка приносила, хлебушка свежего. Этот-то ирод зубами скрипит, да шипит вслед: не дождёшься мачехи своей, не дождёшься. На неделе в уезд поедем – всё напишем – как есть. Иду – не оборачиваюсь, а у самой слёзы глаза застят…

 – Беги-ка ты домой, егоза. Полюшка спит уже, поди. Стосковалась я, Катя.

 – А уж мы как стосковались… Придём завтра. А может, всё же, к нам переберёшься? Изба просторная, места всем хватит.

 – Говорили уже…Не могу я. Люди ко мне, Катя, ходят и днём и ночью. Беспокойство вам от меня выйдет. Да и колодец здесь и изба – как оставлю?

Убежала Катерина.

Тихо стало в избе.

Просунула Милица руку в крайнюю печурку, сдвинула кирпич, вытянула полотняный мешочек да куклу-мотанку Ярину.

Всю ночь просидела, держа в руке два венчальных кольца червонного золота: широкое – мужское, и тоненькое – женское.

Когда начало светать, достала из сундука чистую сорочку и простыню, в сенях сняла с крючка серп и пошла на Бажанов ключ.

Распустила косу, расчесала и заново заплела, серпом взмахнула –  обрезала под самый затылок.

Разделась донага, окатила себя три раза ключевой водой, закуталась в простыню и долго стояла, согреваясь и чувствуя, как оживает кровь.

Одежду, в которой была всё это время, и обрезанную косу сложила невдалеке, укрыла сухим рогозом, чиркнула спичкой – занялся рогоз и всё, что под ним.

Той же ночью Агафья и её постоялец испустили дух,  – уснули, не вставая из-за стола, не увидев  тёмно-зелёного спасительного дна скляницы, да так и не проснулись – опились первачом.

 

                                                                ПАМЯТЬ

 

Четыре лета тому назад, високосной весной Милица возвращалась из лесу с журавлиной-веснянкой –  только по весне и брала её, летом да осенью других ягод было в избытке.

В дверях её чуть с ног не сбила Катерина.

 – Погоди, егоза. Вижу, торопишься, и вижу к кому.

 – Карагод собирается,  – смутилась Катерина.

 – Карагод – дело хорошее. Успеется. Сядь.

 Катерина села на краешек широкой лавки, крытой рядном, уронила безвольно руки.

 – Что говорит Павел, что сулит?

  Замуж зовёт, – зарделась Катерина.  – Да ведь без приданого я, вот и тяну с ответом.

  Ну, положим, приданое за тобой есть. Да только не приданое в жёны берут, Катя, человека. Ты, вот что, зови Павла в гости. Пускай с родителями говорит.

   Говорил уж…Робеет. Да и я робею. Вдруг осерчаешь.

 – С чего бы? Годы твои вышли – что ж тут такого, – отвечала спокойно, а у самой сердце так и рвалось наружу.

 – Когда же звать, матушка Милица? На Масленой?

 – Можно и на Масленой. Напечём блинов, самовар поставим.

 – Гречаных…

 – Гречаных – муки ещё маленько есть в запасе.

Давно вернулась Катерина, и уже спала крепко,  обняв подушку, а к Милице сон не шёл.

То ли раздумья о скорой разлуке встревожили, то ли далёкая песня напомнила о юности, которой, будто и не было.

Звонко выводил девичий голос за околицей:

 

Русая головка,
Думы без конца…

 

И слышался ей другой голос и другая песня.

Хлопотной выдалась неделя перед Масленицей, а уж последний день – особенно.

Милица и не заметила, как стемнело. В сенях послышался смех. В избу вбежала Катерина, раскрасневшаяся, лучистая. Следом    Павел. Остановился там, где сверху темнела широкая старая матица, словно отделяла вход от пространства избы. Преграда была невидимой, но люди её чувствовали и дальше положенного без приглашения не шли.                                                                                                                             

– Что ж ты, входи,  – бросила насмешливый взгляд Катерина, и Павел осторожно переступил невидимую грань.      

 – Проходите,  – поклонилась Милица, –  проходите, садитесь.                      

Сели рядышком – у окна, рука об руку.

 – Стало быть, обручиться надумали?    Милица собирала травы для отвара – вечером  столетних деда Пекунка и бабку Пекунишку надо бы проведать, свежий отвар отнести.

 – Отдадите Катерину за меня?  – встал с лавки Павел.     Не бойтесь, я её в обиду не дам.

  Да она сама  кого хочешь, обидит,  – она посмотрела, наконец, на Павла, и тот поразился, до чего молодым и синим был её взгляд.

  – Едем учиться, матушка Милица. Колхоз направляет. Вместе вот хотели…

   Когда?

   Ближе к осени.

   Что ж. Учёба – дело нужное. Да и обручиться к осени можно. Присылай сватов, Павел Николаевич.

Милица протянула Катерине маленький  полотняный мешочек.

– Возьми, Катя. От отца – память.

Два венчальных кольца червонного золота: широкое мужское и  тоненькое  – женское, легли на скатерть.

 – От кого? – переспросил Павел шёпотом, глядя, как Катерина осторожно надевает маленькое кольцо на безымянный палец.  – Разве твой отец жив?

 – Без вести пропал в германскую.

 – На империалистической,  – поправил Павел.  – Как же тогда…

 – Я сохранила.

Милица  спокойно смотрела, как Павел менялся в лице, словно знала, что так и должно быть.

 – Они церковные. Не станем же мы венчаться, Катюша?

Катерина будто не слышала – как завороженная разглядывала тоненький золотой ободок.

   Венчаться вас никто не заставляет, да и где: церкви порушены да разорены. А кольца возьмите. Приданое это.

Накануне отъезда Катерину и Павла расписали в поселковом совете. Стол для родни председатель накрыл. Да и как не накрыть – единственный сын женился.

Через неделю молодые уезжали в город – учиться, чтобы потом вернуться в родной посёлок. Катерина – учительницей, Павел – агрономом в колхоз.

 – Матушка Милица… Увидят, спрашивать станут. Что скажу? Лучше, чем ты    никто не сохранит. С учёбы вернёмся, заберу. А пока пусть у тебя будут. Побежали мы…Гости заждались.

Катерина виновато уткнулась в плечо Милицы, и та, как в детстве, погладила её по голове.

   Идите, я позже приду.

   Придёшь?

   Приду.

Милица занесла отвар старичкам Пекунишкам и пришла к  дому председателя, когда уже совсем стемнело. Остановилась. Посмотрела на красавицу Катерину с короной кос на маленькой точёной головке, на Павла счастливого и немного растерянного, постояла ещё немного, полюбовалась молодой парой и ушла.

 

 

 

                                                             СХРОН

 

 В печурке, которую облюбовал когда-то давно Горушка, выдвигался нижний, неплотно прилегающий кирпич. Под ним был схрон: небольшая – с ладошку – пустота. В тёмном теле русской печи  хранился полотняный мешочек с кольцами, детская ветхая рубашечка с вышитыми по подолу ладинцами-оберегами, две куклы-мотанки, одна из которых звалась Яриной.  Берестяная зыбка-колыбелька, наполненная доверху сухим мхом – снадобьем от кашля и от долго не рубцующихся ран, стояла с краю – на печи.

Милица хлопотала по дому, думала да распутывала узелки, выпрямляла ниточки.

Недавнее озарение нежданной птицей стучало в груди с новой силой: жив Кирилл. Только нездоров, в помощи нуждается.

Негромкий стук в дверь оторвал от дум. На крыльце стоял отец Павла.

 – Не обессудь, матушка Милица, чем богаты, как говорится.

С этими словами он поставил на порог плетёную корзину с немудрёной домашней снедью.

 – Зачем это… Лучше бы молодым отдал – в городе-то не будет разносолов домашних, голодно, говорят. Да и к чему столько – одна я теперь.

 – Соберём и им. Ну хоть мёд возьми. Мы теперь родня…

 – Мёд возьму. Спасибо, Николай Лукич и Анне твоей спасибо.

   Тут ещё такое дело… Катерине не стал говорить, тебе скажу: отец её,  Князев Кирилл Романович – жив и в настоящее время находится в больнице, в городе Середа. Под другой фамилией находится.  Вот тебе и без вести пропавший.

Вспыхнула перед глазами узкая огненная полоска, как от ночного солнца, и в ней комья грязи, рваная в клочья шинель и запекшаяся струйка крови в уголке пересохших губ.

Ухватилась за притолоку и побелевшими губами шепнула:

 – Что ещё пишут?

 – Что плох здоровьем.

 – Город Середа, где это?

 – В Ивановской губернии.

 – С документами и с дорогой поможешь?

   Как не помочь,  – развёл руками председатель.     Только ты никому не сказывай, куда, а главное – к кому едешь. В больнице спросишь Иванцова Петра Михайловича. Запомнила?

Неделю добиралась Милица до города Середа, и там –  в больнице –  отыскала умирающего Кирилла.

Весь день отпаивала его отварами да настоями, и повеселел взгляд у Кирилла к вечеру, а она сидела на краешке кровати, слушала сбивчивый рассказ о мытарствах, выпавших на его долю на войне первой мировой – германской, в плену, на войне второй – гражданской… Две контузии, два ранения, побег.  Затаился, жил под чужим именем, скрываясь, не то от чужих, не то больше от своих, и всё мечтал, как в Избужье вернётся, как заживут они втроём в ладу да в согласии. А не так давно встретил земляка, который сразу его узнал. Попросил как-то передать в Избужье, что жив. Тот пообещал.

 – Расскажи, Милица, как живёт Катерина? Замужем, говоришь… За сыном Кольки Киреева замужем? Мы с ним сызмала вместе были – не разлей вода. Теперь и дети наши. Видишь, как повернула жизнь… Расскажи, Милица, как живёшь. Расскажи…

Под утро она закрыла, испустившему дух Кириллу, глаза.

На старом городском кладбище отыскала сторожку. На стук вышел хромой бородатый человек, показавшийся ей знакомым. Поздоровалась, рассказала всё, как Кирилл велел, попросила:

 – Отпеть бы его… Помогите, коли можете.

 – Помогу.

 Милица всмотрелась в сторожа и отшатнулась.

  Признала, вижу. Здесь теперь доживаю. Поначалу-то в Москве –  у брата осел. Да неспокойно там было. Сюда перебрались.  Таисия моя, год как преставилась – вслед за младшеньким – за Сергием –  в одно лето их Господь прибрал.  Тут они лежат, недалеко. От них теперь никуда. Это я письмо написал в Избужье-то. Николай – председатель нынешний ваш – с Кириллом дружбу с малых лет водил. Знал, что не сдаст. И ещё знал, что приедешь, коли жива. Знал.

 – Спасибо, отец Никодим…,    поклонилась  в пояс Милица и не стала спрашивать о старшем – об Илье. Что-то во взгляде отца Никодима было такое, что почувствовала: не надо.

На свежем могильном холмике установили деревянный крест, на который Милица повязала рушник, Катериной расшитый: чёрные гребёночки с красными чередуются – в три ряда, чёрные по краям – красные в середине.

В  обратный путь отправилась  с солдатским вещмешком, в котором уместилось всё, что осталось от Кирилла: две фотокарточки, справка о смерти на имя Иванцова Петра Михайловича; а ещё кисет отец Никодим передал, а в кисете – резной черепаховый гребень с двумя камушками цвета майской травы на дальнем заливном лугу.

 – Сам гребень – безделица, а камушки – ценные. Один такой камушек от гибели Кирилла спас, да и мне помог справки нужные выправить.

 – Одного и хватило бы. А второй оставили бы себе, отец Никодим.

 – Мне без надобности. А тебе пригодится. Времена лихие пришли, а следом придут ещё страшнее. Не краденый гребень – не сомневайся, бери. Ещё кое-что вернуть тебе должен, да не при себе сейчас. У брата оставил на сохранение.

 – Не пойму, о чём Вы?

 – Передам, тогда поймёшь. Всенепременно передам. Ступай с Богом.

Перекрестил, повернулся и пошёл, прихрамывая, в покосившуюся кладбищенскую сторожку.

Вскоре после этого и пришла посылка Милице с шалью узорчатой, с белыми сухарями, с сахарной головой да с ладаном александрийским. А на самом дне жестяночки с ладаном –   маленький нательный крест.

 

                                                           МАТИЦА

Поскрипывала старая матица, вздыхая от тяжести прожитых лет.

Человек пришлый  в избу ступить не мог без приглашения хозяина или хозяйки. Сила неведомая не пускала, держала.

Милица, впервые переступив порог этой избы, остановилась как раз там, где проходила по потолку широкая, растрескавшаяся от времени, исчерченная непонятными знаками потолочная балка – матица, и, словно получив чьё-то невидимое разрешение, пошла дальше.

Дед Бажан вошёл не останавливаясь. Знаки мудрёные называл буквицами, про каждую рассказывал, что она есть буковка и слово, и число, и образ.

От самого края – от того места, где матица входила в стену, тянулись резные буквицы. Было там и имя Бажан. А потом появилось и её – Милицы – имя.

Слушала маленькая Милица, запоминала, на песке у реки чертила хворостинкой буквицы – так и писать выучилась и имя Кирилла и Катерины сама на матице вырезала.

Кирилл прошёл в избу с её ведома и остался на всю ночь –  матица молчала – ни скрипа, ни вздоха.

Катерина маленькая вошла, не останавливаясь, приняла её матица, как свою –  почувствовала.

Павел дальше порога идти не решился, пока не позвали. Чужой покамест.

Полюшка вбежала, не останавливаясь, как Катерина когда-то, как и она сама в детстве.

Уполномоченный прошёл. Знать, состарилась матица, и перестала чужих и своих различать. А может и не действует сила её  на людей лихих, кто знает, или действует, но не сразу.

На следующую ночь после возвращения привиделся Милице во сне Кирилл, молодой да весёлый. Будто ведёт он её за руку по дивному месту: сад – не сад, лес – не лес, но и деревья там и цветы, и река.  Идёт он легко, будто летит над землёй,  а ей тяжело каждый шаг даётся, словно в гору путь лежит.

Тянут к земле косы – длинные, туго заплетённые. Подбирает их Милица, вокруг головы укладывает, а они падают и снова до земли тянут.

Осмотрелась она – и впрямь стоит на горе. Волосы уже в одну косу заплетены – будто в девичестве, и гребень в волосах черепаховый, с  тремя зелёными камушками-глазками цвета молодой травы. И видать с той горы всё –  на сотни вёрст вокруг. Дом, в котором родилась, маму – красавицу Ярину, отца и деда Бажана. Сидят они рядком на скамье под цветущими  вишнями, говорят о чём-то меж собой, а её, Милицу, не замечают. Да и как заметишь – высоко она да далеко.

Прикрыла глаза на мгновение, а когда открыла, то не было вокруг ничего и никого.

И Кирилл пропал. Одна-одинёшенька она у Бажанова ключа стоит, в колодец заглядывает, а он пуст – ушла вода из колодца. Три раза опускала ведро до самого дна – три раза вытаскивала, наполненное чёрной пылью. Тяжела та пыль – тяжелее воды.

Тут снова Кирилл явился, только на этот раз бледный да худой, в грязной рваной шинели, в обмотках. Стоит, пить просит. Опустила четвёртый раз ведро в колодец, вытащила, а оно  порожнее, тяжелее самого полного.

Проснулась Милица, когда совсем рассвело, и первым делом к колодцу.

Зачерпнула полное ведро, вытянула, отпила глоток.

Прежняя вода в колодце – студёная – до ломоты в челе, и мягкая, пьёшь – напиться не можешь.                                                                                     

Возвращаясь, заметила: куст колючий на пригорке сплошь  ягодами усыпан.  Недавно цвёл диковинными бело-розовыми цветами, лепестки ронял, а теперь ягода пошла рясная, одна краше другой. Ещё немного – нальётся цветом и солнца напьётся – и можно срывать.

Шипшина… шептал кто-то рядом  шипшина  

Сняла платок Милица.

Ветер прикоснулся к коротко остриженным волосам, словно дыхание чьё-то тёплое висок согрело.

Шипшина…шептались листья и трава,  шипшина… голос далёкий проснулся и подхватил: шипшина, шипшина, шипшина…

И вот уже совсем близко –  летним дождём льётся  знакомая с детства песня…

Полетів би-м на край світа,
Як вітер, що в полі літа, гей,
В гамерицький край.


Лем жаль ми тя, моя хижо…
Лем жаль ми тя, моя хижо
Солом’яна, жаль
Солом’яна, жаль…

 

 

Продолжение следует…

 

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Людмила Шарга

Людмила Шарга (Южнорусский Союз Писателей) Поэт, прозаик, публицист. Родилась в России. Живёт и работает в Одессе. В настоящее время возглавляет отдел поэзии в литературно-художественном журнале «Южное Сияние». Журнал основан в 2011 году и является официальным печатным органом Южнорусского Союза Писателей. Редактор сайта, основатель и ведущая творческой гостиной «Diligans». Публикации: в Одесской антологии поэзии «Кайнозойские Сумерки» (2008), в альманахах «Меценат и Мир. Одесские Страницы» (2008, Москва), «ЛитЭра» (Москва), «Свой вариант» (Луганск), «Провинция» (Запорожье), «ОМК» (Одесса), в журналах «Южное Сияние» (Одесса), «Дон» (Ростов-на-Дону), «Ренессанс» (Киев), «Арт-Шум» (Днепропетровск), «День и Ночь» (Красноярск), в газетах «Литературная газета» (Москва), «Литература и жизнь» (Киев), «Интеллигент», в интернет-журналах «Авророполис», «Гостиная», «45-я параллель», «Ликбез» и др. Автор сборников прозы и поэзии «Адамово Ребро» (2006), «На проталинах памяти» (2008), «Билет в осенний день» (2010), «Рукой подать...» (2011), «Повесть о падающих яблоках» (2013), «Яблоневые сны» (2014), «Ночной сюжет новостей» (2015), «Невыдуманные рассказы о настоящем» (2017).

6 Responses to “Людмила ШАРГА. Бажанов ключ. Сказ. Часть вторая”

  1. avatar Ираида says:

    Читала на одном дыхании,очень понравилась повесть!Жду продолжения!Спасибо,моя хорошая,я

  2. avatar Александр Фишер says:

    Опять продолжение следует… Наверное, к Новому Году подарок готовите, дорогая Людмила? Или к Рождеству?
    Вроде много о таких вещах-временах написано, прочитано. Да вот не так: и язык не тот, и герои не такие. С одной стороны — знакомые, а приглядишься — нет, другие, ранее не встречавжиеся. А главное — оторваться от чтения этого нельзя.
    Что тут скжешь, кроме спасибо и ещё много раз спасибо…

    • avatar Людмила says:

      О тех временах написано много, это так, но я и не ставила такую цель. Они просто фон, как и те события, которые “потрясли мир”. Мне хотелось рассказать о людях, вполне реальных, не придуманных. О нескольких поколениях одной семьи, об их судьбах.
      Вероятно, Новым годом дело не кончится. Спасибо Вам за желание читать, и за отзывы, Саша. Думаю, что придёт время и все части этой повести-сказа соберутся под обложкой одной книги. С благодарностью и теплом, Людмила.

  3. avatar Анна says:

    Не оторваться, как и от первой части… Жду продолжения, Люда!

Оставьте комментарий