RSS RSS

Александр МАРКОВ. “Ангел” И. Бунина – реконструкция сюжета

Иван БунинЗнаменитое стихотворение И. Бунина “Ангел” (1891), при всей его хрестоматийности, оставлает больше вопросов, чем дает ответов. Прежде всего, неясен сюжет: почему Божье благословение передается чрезвычайным образом, как особое повеление свыше, хотя не из чего не следует, что мальчик — избранник? Как оно связано с райской песнью и райским воспоминанием мальчика? Видит ли улетевшего ангела только мальчик, или же мы должны все наблюдать эту сцену?

Затем, как именно летит ангел, если он смотрит сначала на восток, где сгущается тьма, а после растворяется в золотом закате? Получается ли, что сначала он летит на темнеющий восток, а встретившись с ребенком, резко поворачивает на запад? Как тогда это соединить с тем, что он летит “среди небес, стезей эфирной”, вероятно, прямой стезей истины?

Наконец, если закатный блеск сравнивается с крыльями ангела, то какими должны быть эти крылья — золотыми, прозрачными, ослепительно-пестрыми? Как можно представить этот взлет в блеске заката, учитывая, что не вполне ясно, созерцается ли ангел или только закат, напоминающий вид ангела?

Самый вероятный источник этой сцены, кроме “Ангела” Лермонтова и его же “Демона” — конечно, исламское предание о явлении ангела Джабраила (Джибриля) Мухаммаду для передачи ему Корана. Тогда чрезвычайность благословения понятна: отрок уже получил откровение, тогда как ангел, явившись ему, наставляет, как нужно кодифицировать это откровение, сделать его путем правды и любви. Джабраил при явлении закрыл своими крыльями все небо — тогда, если допустить, что получатель Откровения идет на восток, то на крыльях просто как в зеркалах отражается закат.

Именно так, как стоящие над всем миром, обычно и выступают ангелы у Бунина, как его “Архистратиг средневековый”, фреска, которую освещает “с заката бледная заря”. Если фреска смотрит на запад, то она написана на западной стене, вероятно, у входа в храм, как страж храма, “Рыцарь строгий” — фреска сближается тем самым с мемориальным изображением, даже с ожившей статуей: “и хмурил брови тонкие свои”. Этот ангел тоже говорит всем “про дивный мир Небесного Царя”, что может означать вполне не только сообщение откровения, но и напоминание о нем. Это напоминание ключевое и для понимания “Ангела”, стихотворения, которое можно назвать стихотворением о напоминании.

В сочетании “На путь и правды и любви” если слово “любовь” было в поэзии некрасовской традиции переосмыслено как деятельная и жертвенная любовь (“За великое дело любви”), то слово “правда” не получило такого переосмысления. Так как Бунина не интересовали философские споры о правде и об “оправдании добра” (по Соловьеву), о прямом действии добра, то правда должна пониматься не в бытовом смысле “правдивости”, но и не в философском смысле “оправданности” или “справедливости”, а скорее тоже как деятельная правда, как умение наставлять других. Тем самым, мальчик избирается не просто как выбравший правильный путь, но как носитель особого наставления: хотя мы видим будущего праведника, все это зрелище может быть прочитано как проповедь. И как раз к такому прочтению зовет полет ангела — что он не явился как наставник, как тот архистратиг, но пролетел, став зрелищем для всех нас. Мы не обращаемся к нему в разных ситуациях, но видим единственную ситуацию его видимости. Значит, слова ангела, которые мы поневоле услышали, оказываются вводной проповедью.

Но чтобы точнее разобраться, как именно выглядит ангел и как он летит, внимательнее рассмотрим текст. Выражение “среди небес” может означать как пролет через небесные сферы, так и полет только в сфере земли, лежащей “среди небес” как небесных сфер. Ангел, вероятно, настраивает на себя на то, чтобы петь песню с другими ангелами, отвечающими за звезды, иначе говоря, ждет наступления ночи и космической гармонии, и поэтому стремится в ту сторону, где наступает ночь.

Но настоящие звуки рая он узнает в песне мальчика, идущего прямым путем, но в отличие от идущих прямыми путями небесных ангелов, голодного (“меньшого брата”), срывающего колосья, жаждущего спасения, и готового поневоле всем указать прямой путь, как это и бывает при настоящей жажде подлинного и всем видимого бытия; готового стать проповедником самим своим жестом во главе публики, видящей закат. К нему он и спускается, уже в этот момент сходя со стези эфирной. Повеление ангелу было дано с самого начала, еще до его полета, — но только он явно не мог узнать “меньшого брата”, пока не услышал знакомых звуков: он как будто бы был ослеплен закатом.

Далее он осеняет мальчика и впервые его видит, после уже смотрит с небес на него, окончательно растворившись в закате и потому уже не ослепленный, способный смотреть сколь угодно долго. Тогда понятно, почему заря сравнивается с его крыльями как золотыми, но до этого его крылья скорее прозрачные, и позволяющие ему раствориться в лучисто-зыбком закате.

Итак, ангел, который был ослеплен светом небес, и ждал звездного хора, чтобы прозреть и всех и все увидеть, вдруг прозревает при виде мальчика, который и показывает подлинную алчбу; и его крылья уже не зеркальные, не ослепленные, а ослепительные. Он видит и благословляет, становится участником действа; и это действие видимо для всех нас, а не только для мальчика.

Нам осталось понять, как именно летит ангел. При виде мальчика он просто сбивается с пути и вспоминает повеление благословлять, а не лишь слушать или созерцать, ожидая, когда соберется хор. Он оказывается как на кафедре проповедника, который вспоминает правильные слова и приводит их слушателям. При этом если выступление проповедника Бунин мыслит по образцам западной беллетристики, изображающей проповедь как речь импровизационную, наполненную обязательными повторениями (дважды “благослови”), сентиментальными восклицаниями (“тихий час заката”), повелениями, что немыслимо было для православного проповедника того времени, читавшего только подцензурные проповеди по заранее утвержденному тексту — то уход проповедника с кафедры представляет внутри православного храма: уход с амвона в алтарь. Золото иконостаса и оказывается тем фасцинирующим переживанием, которое позволяет долго созерцать скорый закат: явно показана экстатичность не только вида заката, но и длительной церковной службы.

В вечерний час, над степью мирной,
Когда закат над ней сиял,
Среди небес, стезей эфирной,
Вечерний ангел пролетал.
Он видел сумрак предзакатный, –
Уже синел вдали восток, –
И вдруг услышал он невнятный
Во ржах ребенка голосок.
Он шел, колосья собирая,
Сплетал венок и пел в тиши,
И были в песне звуки рая,-
Невинной, неземной души.
‘Благослови меньшого брата,-
Сказал Господь. — Благослови
Младенца в тихий час заката
На путь и правды и любви!’
И ангел светлою улыбкой
Ребенка тихо осенил
И на закат лучисто-зыбкий
Поднялся в блеске нежных крыл.
И, точно крылья золотые,
Заря пылала в вышине.
И долго очи молодые
За ней следили в тишине!

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Александр Марков

Марков Александр Викторович, Москва, доктор филологических наук, автор более 200 работ по теории литературы и искусства, переводчик.

Оставьте комментарий