Сергей ЗОЛОТАРЁВ. Пепел птицы Феникс

Этот город построили пленные немцы.

Этот город построили пленные немцы.

Могли ли они сделать плохо?

Эти униженные, замерзающие вояки,

проигравшие свою великую войну,

могли ли они строить через пень колоду?

Была ли это их гордость

и единственная возможность что-то доказать победителям?

Или просто работа помогала убить время,

а плохо убивать они не умели?

 

* * *

Помнишь, стояли по городу телефонные будки,

что кадки цветочные с таинственными гудками,

растущими из повредившегося в рассудке

провода – этой незримой ткани.

 

За две копейки давалось любому писать на воске

стекол беседу – как если вокруг беседка.

Чтоб не нести немытым глагол в дырявой авоське

ветра – была и такая сетка.

 

Жалости в этом немного. Просто, и связь с тобою

была бы в те времена, как говорится, реже,

но продуктивней, ну разве, что где-то на линии сбои,

да государственные мятежи.

 

* * *

Застывшие размытости и надолбы.
И кажется, по трещинам во льду
лучи распространяются, и надо бы
пойти расчистить новую звезду.

А впрочем, во дворе огнепоклонники
в кромешной тьме жонглируют огнем.
И дети, опершись на подоконники,
завороженно догорают в нем.

 

* * *

Последняя лазейка осталась, когда нахмурив

тяжелое небо, как будто русские крепостные

крестьяне, в день Юрьев

ищет все сущее выходы запасные.

 

Можно сменить неподобающее обличье

на более подходящее – т.е. любое растенье

может повесить плод, как мемориальную табличку

смерти на стену.

 

И обменять себя на новостную ленту,

легшую перед ним костьми.

А нет, так и верность имеет валентность,

равную двум и восьми.

 

 

ЗОЛУШКА

 

Это только мнится, что миновала

полночь, суточный совершив кульбит –

Золушка, сметающая в поддувало

пепел птицы Феникс, еще не спит.

 

Не пробив апостольские двенадцать

раз, куранты, кольца пружин свернув,

не спешат за прошлое извиняться,

в остывающих золах нашарив клюв.

 

Или ключ, используемый для завода

механизмов разных – универсальный смык

всего сущего (в точках такого рода

проживается заново каждый миг).

 

Снова тыква, снова худые мыши.

Ты навыкла сдерживать ход времен

эластичным сокращеньем сердечной мышцы

и растягиванием имен

 

от двенадцати, т.е. ближайшего круга

и секундной стрелки учеников.

А зола крепчает и ох как туго

на часах в артели часовщиков.

 

Где в печах мартеновских в роли сплава

выступает похлебка из птицы, с той

оговоркой, что Золушка тоже имеет право

раз в столетье пользоваться плитой.

 

 

* * *

Не мяч – духовая печь,

огонь олимпийский греческий

по воздуху пущен сжечь

грядущую нашу встречу с ним.

 

Одутловатый мяч

с мартеновской круглосуточной

температурой – вскачь

несется сквозь мир рассудочный.

 

И в этой печи – лишь плачь

способен унять неистовство.

Где пара Раневская – Плятт –

сильнейшие теннисисты.

 

              

Этот город построили пленные немцы.

Этот город построили пленные немцы.

Могли ли они сделать плохо?

Эти униженные, замерзающие вояки,

проигравшие свою великую войну,

могли ли они строить через пень колоду?

Была ли это их гордость

и единственная возможность что-то доказать победителям?

Или просто работа помогала убить время,

а плохо убивать они не умели?

 

* * *

Помнишь, стояли по городу телефонные будки,

что кадки цветочные с таинственными гудками,

растущими из повредившегося в рассудке

провода – этой незримой ткани.

 

За две копейки давалось любому писать на воске

стекол беседу – как если вокруг беседка.

Чтоб не нести немытым глагол в дырявой авоське

ветра – была и такая сетка.

 

Жалости в этом немного. Просто, и связь с тобою

была бы в те времена, как говорится, реже,

но продуктивней, ну разве, что где-то на линии сбои,

да государственные мятежи.

 

* * *

Застывшие размытости и надолбы.
И кажется, по трещинам во льду
лучи распространяются, и надо бы
пойти расчистить новую звезду.

А впрочем, во дворе огнепоклонники
в кромешной тьме жонглируют огнем.
И дети, опершись на подоконники,
завороженно догорают в нем.

 

* * *

Последняя лазейка осталась, когда нахмурив

тяжелое небо, как будто русские крепостные

крестьяне, в день Юрьев

ищет все сущее выходы запасные.

 

Можно сменить неподобающее обличье

на более подходящее – т.е. любое растенье

может повесить плод, как мемориальную табличку

смерти на стену.

 

И обменять себя на новостную ленту,

легшую перед ним костьми.

А нет, так и верность имеет валентность,

равную двум и восьми.

 

 

ЗОЛУШКА

 

Это только мнится, что миновала

полночь, суточный совершив кульбит –

Золушка, сметающая в поддувало

пепел птицы Феникс, еще не спит.

 

Не пробив апостольские двенадцать

раз, куранты, кольца пружин свернув,

не спешат за прошлое извиняться,

в остывающих золах нашарив клюв.

 

Или ключ, используемый для завода

механизмов разных – универсальный смык

всего сущего (в точках такого рода

проживается заново каждый миг).

 

Снова тыква, снова худые мыши.

Ты навыкла сдерживать ход времен

эластичным сокращеньем сердечной мышцы

и растягиванием имен

 

от двенадцати, т.е. ближайшего круга

и секундной стрелки учеников.

А зола крепчает и ох как туго

на часах в артели часовщиков.

 

Где в печах мартеновских в роли сплава

выступает похлебка из птицы, с той

оговоркой, что Золушка тоже имеет право

раз в столетье пользоваться плитой.

 

 

* * *

Не мяч – духовая печь,

огонь олимпийский греческий

по воздуху пущен сжечь

грядущую нашу встречу с ним.

 

Одутловатый мяч

с мартеновской круглосуточной

температурой – вскачь

несется сквозь мир рассудочный.

 

И в этой печи – лишь плачь

способен унять неистовство.

Где пара Раневская – Плятт –

сильнейшие теннисисты.