Евгения Баранова. Лайки в воздухе

Вот так и проплыву тебя во сне,
как вздох над нет, как статую на дне,
как вытертую в табеле отметку.
Звенит крылом комарик-звездочёт,
густая кровь сквозь сумерки течёт
и капает с небес на табуретку.

Мы никогда не будем – “я проспал!” –
терять такси на аэровокзал
и по-французски спрашивать прохожих.
Мы никогда не будем спать вдвоём.
Глядит лицо на новый водоём,
на хлопок, на синтетику, на кожу.

Не завтракать расплавленной лапшой,
не спрашивать кота, куда он шёл,
не радоваться музыке знакомой…
Тебе не слышно, слышно только мне,
как комары целуются в окне,
как жалуется муж на насекомых.

 

* * *

Рыба к рыбе, тело к телу,

подбородок к тишине.

Я иду по лицам прелым,

оборачиваясь не.

 

Я иду – по серой коже.

Я иду – по белой лжи.

Дождик-ветер, мы похожи,

почему тогда дрожишь?

 

Почему тогда мигает,

от метро осатанев,

ледяная, злая стая

автопринцев, автодев.

 

Почему играют губы

мёрзлый гимн воротника?

Потому что небу любо.

Потому что нам никак.

 

Потому что город сделан

из бакланов и болот.

Рыба к рыбе, тело к телу.

Ешь, пока не загниёт.

 

 

* * *

Как искренне вдыхает человек

пот тонкорунных, временных акаций,

когда, тридцатилетен, робок, пег,

идёт к прудам водою надышаться.

 

Когда осознаёт, что он разбит

лебяжьим небом, говором синичьим,

и всё, что он неслышимо хранит,

вторично, одинаково, вторично.

 

Вот он дрожал, вот обнимаем был,

вот тёр лопатки синим полотенцем.

Всё ждал, и ждал, и жаждал что есть сил

какого-то нездешнего сюжетца.

 

Какого-то прохладного огня,

какого-то необщего рисунка.

Но не нашёл и вышел, полупьян

от августа, с собакой на прогулку.

 

Пойдёт ли он за чипсами в «Фасоль»?

возьмёт ли овощей (морковь, горошек)?

Он чувствует, что вымышлен и зол,

но ничего почувствовать не может.

 

Как искренне не жалко никого.

Купить ли замороженную клюкву?

Идёт домой простое существо,

бестрепетно привязанное к буквам.

 

 

* * *

Где же всё, что мы любили.

Где же всё?

Земляника в горьком мыле,

шарф с лосём.

 

осем, лосем, так учили

в третьем Б).

Кто остался – А. в могиле –

на трубе?

 

Буквы долго руки мыли,

ка-я-лись.

Не пересеклись прямые –

пресеклись.

 

Заливало солнце кашу,

жгло сорняк.

А теперь команда наша –

ты да я.

 

Не кузнечик ждёт за печкой –

мертвецы.

Что рассказывал о вечном

Лао-цзы?

 

Кто там, кто на фотоснимке

в Рождество?

Зайки, клоуны, снежинки. –

Никого.

 

* * *

Жизнь вытекает из маленьких городов,

как тёплый янтарь из надкушенного печенья.

Ася уехала.

Помнишь,

её свекровь

всех угощала выпечкой на Сочельник.

 

А без людей получше.

Не станет школ.

Ни рынка, ни кладбища –

лишь санаторий “Южный”.

Здесь ты ловил кузнечиков, ливнем шёл,

тройку по физике здесь получал заслуженно.

 

Холмик. Аллейка. Признак земных работ.

Столько инжира было бы – зря срубили.

Жизнь вытекает из, укрывает от

светлой пылью.

 

      

Герману Власову

 

Не смей-не смей, не говори,
покуда красота
ползёт от Рима до Твери,
от круга до креста.

Щербатый дождь башку расшиб
о каменный живот.
Здесь всё вода, кумыс-кувшин,
здесь всё водопровод.

Вода поёт, вода прочтёт,
вода тебя простит.
Живая хмарь, живой расчёт,
живой надежды щит.

И рыба – рыбе, и звезда,
и жгут насквозь лучи.
А ты молчи, пока вода.
Пока живёшь, молчи.

 

             

Лайки в воздухе

 

Время рисует в мальчике старика.

Тонкое, топкое – это ли не река,

тёмная, уносящая

пяточками вперед.

Что ты себе придумывал?

Сверху лёд.

 

Мокрая варежка, тает снежок в носу.

Машку не дёргал, тетя, не сёрбал суп.

Что же мне тридцать, семьдесят, сорок два.

Кожа да кости.

Циферки да трава.

 

Я же хотел Гагариным ухнуть вниз.

Я же хотел трансформера и “Love is”.

Время макает кисточку, зло трясёт.

Я у него под капельницей.

И всё.

 

Сколько ни хныкай, сколько ни жги журнал,

двойка получена — ты её проморгал.

 

Чёрная комната. Чёрный воздушный яд.

Белки и Стрелки под потолком парят.

 

Вот так и проплыву тебя во сне,
как вздох над нет, как статую на дне,
как вытертую в табеле отметку.
Звенит крылом комарик-звездочёт,
густая кровь сквозь сумерки течёт
и капает с небес на табуретку.

Мы никогда не будем – “я проспал!” –
терять такси на аэровокзал
и по-французски спрашивать прохожих.
Мы никогда не будем спать вдвоём.
Глядит лицо на новый водоём,
на хлопок, на синтетику, на кожу.

Не завтракать расплавленной лапшой,
не спрашивать кота, куда он шёл,
не радоваться музыке знакомой…
Тебе не слышно, слышно только мне,
как комары целуются в окне,
как жалуется муж на насекомых.

 

* * *

Рыба к рыбе, тело к телу,

подбородок к тишине.

Я иду по лицам прелым,

оборачиваясь не.

 

Я иду – по серой коже.

Я иду – по белой лжи.

Дождик-ветер, мы похожи,

почему тогда дрожишь?

 

Почему тогда мигает,

от метро осатанев,

ледяная, злая стая

автопринцев, автодев.

 

Почему играют губы

мёрзлый гимн воротника?

Потому что небу любо.

Потому что нам никак.

 

Потому что город сделан

из бакланов и болот.

Рыба к рыбе, тело к телу.

Ешь, пока не загниёт.

 

 

* * *

Как искренне вдыхает человек

пот тонкорунных, временных акаций,

когда, тридцатилетен, робок, пег,

идёт к прудам водою надышаться.

 

Когда осознаёт, что он разбит

лебяжьим небом, говором синичьим,

и всё, что он неслышимо хранит,

вторично, одинаково, вторично.

 

Вот он дрожал, вот обнимаем был,

вот тёр лопатки синим полотенцем.

Всё ждал, и ждал, и жаждал что есть сил

какого-то нездешнего сюжетца.

 

Какого-то прохладного огня,

какого-то необщего рисунка.

Но не нашёл и вышел, полупьян

от августа, с собакой на прогулку.

 

Пойдёт ли он за чипсами в «Фасоль»?

возьмёт ли овощей (морковь, горошек)?

Он чувствует, что вымышлен и зол,

но ничего почувствовать не может.

 

Как искренне не жалко никого.

Купить ли замороженную клюкву?

Идёт домой простое существо,

бестрепетно привязанное к буквам.

 

 

* * *

Где же всё, что мы любили.

Где же всё?

Земляника в горьком мыле,

шарф с лосём.

 

осем, лосем, так учили

в третьем Б).

Кто остался – А. в могиле –

на трубе?

 

Буквы долго руки мыли,

ка-я-лись.

Не пересеклись прямые –

пресеклись.

 

Заливало солнце кашу,

жгло сорняк.

А теперь команда наша –

ты да я.

 

Не кузнечик ждёт за печкой –

мертвецы.

Что рассказывал о вечном

Лао-цзы?

 

Кто там, кто на фотоснимке

в Рождество?

Зайки, клоуны, снежинки. –

Никого.

 

* * *

Жизнь вытекает из маленьких городов,

как тёплый янтарь из надкушенного печенья.

Ася уехала.

Помнишь,

её свекровь

всех угощала выпечкой на Сочельник.

 

А без людей получше.

Не станет школ.

Ни рынка, ни кладбища –

лишь санаторий “Южный”.

Здесь ты ловил кузнечиков, ливнем шёл,

тройку по физике здесь получал заслуженно.

 

Холмик. Аллейка. Признак земных работ.

Столько инжира было бы – зря срубили.

Жизнь вытекает из, укрывает от

светлой пылью.

 

      

Герману Власову

 

Не смей-не смей, не говори,
покуда красота
ползёт от Рима до Твери,
от круга до креста.

Щербатый дождь башку расшиб
о каменный живот.
Здесь всё вода, кумыс-кувшин,
здесь всё водопровод.

Вода поёт, вода прочтёт,
вода тебя простит.
Живая хмарь, живой расчёт,
живой надежды щит.

И рыба – рыбе, и звезда,
и жгут насквозь лучи.
А ты молчи, пока вода.
Пока живёшь, молчи.

 

             

Лайки в воздухе

 

Время рисует в мальчике старика.

Тонкое, топкое – это ли не река,

тёмная, уносящая

пяточками вперед.

Что ты себе придумывал?

Сверху лёд.

 

Мокрая варежка, тает снежок в носу.

Машку не дёргал, тетя, не сёрбал суп.

Что же мне тридцать, семьдесят, сорок два.

Кожа да кости.

Циферки да трава.

 

Я же хотел Гагариным ухнуть вниз.

Я же хотел трансформера и “Love is”.

Время макает кисточку, зло трясёт.

Я у него под капельницей.

И всё.

 

Сколько ни хныкай, сколько ни жги журнал,

двойка получена — ты её проморгал.

 

Чёрная комната. Чёрный воздушный яд.

Белки и Стрелки под потолком парят.