Михаил Ковсан. Не было бы счастья…

Стихи я не любил. Гармония звуков и слов была мне чужда. В десять лет занимало другое. Читал я не много. Учить читать до школы не рекомендовалось. В школу пошел семи с чем-то лет, так что читательский опыт был у меня не велик. В доме книг было мало. Родительские исчезли, в военных печках сгорев. Ближе всего мне был футбол, интерес к которому с некоторого времени подогревался близостью к святому святых.

Не было бы счастья, только на дом, в котором мы жили, полезла, взбеленившись от скуки, гора. Больше полувека прошло. Дом стоит и сейчас. Гора и поныне на месте. Но тогда власти, напуганные страшной бедой, в которой сами были повинны, всполошились, задергались, согнали милицию и пожарных, и лично сам прокурор одного из центральных районов, в расположении которого дом находился, долго отца уговаривал добровольно переселиться черти куда на короткое время — в первом же доме, который сдадут, вам предоставят квартиру.

После мытарств нескольких лет квартиру действительно предоставили в доме, скажем, тысяче первом, который строители сдали. Тогда строили много, как оказалось, на срок, о котором и не мечтали. Страна рухнула, а в домах тех худо-бедно живут. Но это не о поэзии.

 Спасенный от ползучей горы, я оказался на расстоянии шаговой доступности от святого святых — тренировочной базы «Динамо», у нее вереница машин, на которых приезжали кумиры. Но после матча они, уставшие и очень часто в ту пору счастливые, на автобусе возвращались. И я, высунувшись в окно, с нетерпением ожидал, когда он прокатит мимо нашего нового дома, выйдя из которого в первый раз, в безликости утонув, я с трудом нашел дорогу обратно. 

Итак, стою с пацанами с внешней стороны железной ржавеющей сетки, ограждающей поле, а с внутренней, в углу поля тщательно-нежно мяч к траве прилаживает Лобановский, еще не Валерий Васильевич и тем более не стадион, а длинный рыжий одиннадцатый номер, единственный в мире умеющий забивать с углового. Что само по себе достойно поэзии.

О нем, кстати, рассказывали, что с серебряной медалью школу закончил. Не с золотой — потому звучало правдиво, хотя не понятно, какова связь этой медали с сухим листом — удивительным ударом, которым владел, с углового голы забивая.

Ныне он уже, как живой, в листопады тленно желтея, бронзово раскачивается у стадиона. Над ним, хлопая и крича, словно болельщики, проносятся птицы, голуби чаще всего. Недавно, затыкая уши, чтобы слышать не скрежет и грохот, а звуки мячей, он наблюдал бои за свободу, которые, как все революции, бог весть, чем обернулись. Одно понятно: чем-то, не слишком достойным поэзии, порой кажется: даже заячьего тулупчика не достойным. 

Мы не так просто стояли. Когда мяч летел в перелесок, все бросались, и добывший с восторгом — с первого раза не всегда получалось — перебрасывал через высокую сетку. А когда, сложив в сетку мячи, за чем тренер внимательно наблюдал, герои удалялись на отдых в кирпичное здание через дорогу, мы перелезали под сеткой, которую надо было приподнимать, чтобы не ободраться, и начинали по настоящему полю с настоящими воротами с сеткой по настоящей траве гонять свой мяч почти настоящий. Пока не выгоняли.

Точную дату сохранила история, но не моя память. Осень. Наши на своем поле играют. Ничья. Она нас устраивает. Руками не поднимая, изящно, игриво, сегодня сказал бы, кокетливо, великий Макаров от мяча отбегает. Тянет время. Такое тогда позволялось.

Результат означает: впервые в истории чемпионом стало «Динамо», впервые в истории великого футбола великой страны СССР чемпион не московский. Не это ли было началом распада?

К слову. Когда под водительством великого Рыжего сборная СССР получила серебряные медали чемпионата Европы, это сочли почти катастрофой и Лобановского с поста главного тренера сняли.

Трибуны орут. Поджигают газеты, на которых сидели.

Трепеща, приникаю к окну, и муза неожиданно и тревожно ко мне прикасается.

 

И зажглись факела над стадионом,
И «Динамо стало чемпионом…

 

Рифма не слишком изысканная, но полная, ритм не слишком оригинальный, но четкий. Таинства строфы постичь не успел. Одним словом, так написалось: с музой ведь не поспоришь.

Стихи я не любил. Гармония звуков и слов была мне чужда. В десять лет занимало другое. Читал я не много. Учить читать до школы не рекомендовалось. В школу пошел семи с чем-то лет, так что читательский опыт был у меня не велик. В доме книг было мало. Родительские исчезли, в военных печках сгорев. Ближе всего мне был футбол, интерес к которому с некоторого времени подогревался близостью к святому святых.

Не было бы счастья, только на дом, в котором мы жили, полезла, взбеленившись от скуки, гора. Больше полувека прошло. Дом стоит и сейчас. Гора и поныне на месте. Но тогда власти, напуганные страшной бедой, в которой сами были повинны, всполошились, задергались, согнали милицию и пожарных, и лично сам прокурор одного из центральных районов, в расположении которого дом находился, долго отца уговаривал добровольно переселиться черти куда на короткое время — в первом же доме, который сдадут, вам предоставят квартиру.

После мытарств нескольких лет квартиру действительно предоставили в доме, скажем, тысяче первом, который строители сдали. Тогда строили много, как оказалось, на срок, о котором и не мечтали. Страна рухнула, а в домах тех худо-бедно живут. Но это не о поэзии.

 Спасенный от ползучей горы, я оказался на расстоянии шаговой доступности от святого святых — тренировочной базы «Динамо», у нее вереница машин, на которых приезжали кумиры. Но после матча они, уставшие и очень часто в ту пору счастливые, на автобусе возвращались. И я, высунувшись в окно, с нетерпением ожидал, когда он прокатит мимо нашего нового дома, выйдя из которого в первый раз, в безликости утонув, я с трудом нашел дорогу обратно. 

Итак, стою с пацанами с внешней стороны железной ржавеющей сетки, ограждающей поле, а с внутренней, в углу поля тщательно-нежно мяч к траве прилаживает Лобановский, еще не Валерий Васильевич и тем более не стадион, а длинный рыжий одиннадцатый номер, единственный в мире умеющий забивать с углового. Что само по себе достойно поэзии.

О нем, кстати, рассказывали, что с серебряной медалью школу закончил. Не с золотой — потому звучало правдиво, хотя не понятно, какова связь этой медали с сухим листом — удивительным ударом, которым владел, с углового голы забивая.

Ныне он уже, как живой, в листопады тленно желтея, бронзово раскачивается у стадиона. Над ним, хлопая и крича, словно болельщики, проносятся птицы, голуби чаще всего. Недавно, затыкая уши, чтобы слышать не скрежет и грохот, а звуки мячей, он наблюдал бои за свободу, которые, как все революции, бог весть, чем обернулись. Одно понятно: чем-то, не слишком достойным поэзии, порой кажется: даже заячьего тулупчика не достойным. 

Мы не так просто стояли. Когда мяч летел в перелесок, все бросались, и добывший с восторгом — с первого раза не всегда получалось — перебрасывал через высокую сетку. А когда, сложив в сетку мячи, за чем тренер внимательно наблюдал, герои удалялись на отдых в кирпичное здание через дорогу, мы перелезали под сеткой, которую надо было приподнимать, чтобы не ободраться, и начинали по настоящему полю с настоящими воротами с сеткой по настоящей траве гонять свой мяч почти настоящий. Пока не выгоняли.

Точную дату сохранила история, но не моя память. Осень. Наши на своем поле играют. Ничья. Она нас устраивает. Руками не поднимая, изящно, игриво, сегодня сказал бы, кокетливо, великий Макаров от мяча отбегает. Тянет время. Такое тогда позволялось.

Результат означает: впервые в истории чемпионом стало «Динамо», впервые в истории великого футбола великой страны СССР чемпион не московский. Не это ли было началом распада?

К слову. Когда под водительством великого Рыжего сборная СССР получила серебряные медали чемпионата Европы, это сочли почти катастрофой и Лобановского с поста главного тренера сняли.

Трибуны орут. Поджигают газеты, на которых сидели.

Трепеща, приникаю к окну, и муза неожиданно и тревожно ко мне прикасается.

 

И зажглись факела над стадионом,
И «Динамо стало чемпионом…

 

Рифма не слишком изысканная, но полная, ритм не слишком оригинальный, но четкий. Таинства строфы постичь не успел. Одним словом, так написалось: с музой ведь не поспоришь.