Елена Дубровина. «Вечность, я жду, чтоб исчезнуть в тебе». О поэзии Юрия Джанумова (1907-1965)

 Юрий Джанумов (1907-1965)

     В конце 1888 года в России выходит из печати тоненькая книжка Валерия Брюсова об искусстве. Главная  идея автора – искусство есть раскрытие души художника. С этим нельзя не согласиться (исключая поэзию современную, где душа затерялась в «воздушно-водном пространстве»). Однако не каждый художник дает возможность читателю заглянуть вглубь его души, а главное – почувствовать ее и понять. Поэт первой волны эмиграции Юрий Алексеевич Джанумов полностью доверился своему читателю, открыл ему всю боль пережитых страданий, но читатель и друзья-поэты прошли равнодушно мимо, хотя именно у него должны поэты (особенно нынешние) учиться правде, ибо только в ней тот корень, из которого прорастают искренние, волнующие строки, оставляющие в душе глубокий след:

 

Не примирюсь, не соглашусь, не стану
Ни приноравливаться, ни кривить душой
И не предамся ни самообману,
Ни лжесвидетельству… Нет, честен сам с собой…

 

     Ему было всего 59 лет, когда он умер от рака легких в 1965 году. Необыкновенно талантливый, рано покинувший Россию, он встретил на своем нелегком пути трагедию, от которой уже не мог оправиться. Юрий Джанумов был поэтом первой волны эмиграции, чье имя почти не упоминали при жизни и полностью забыли после смерти. Единственный сборник его стихов вышел посмертно в 1966 году с предисловием Георгия Адамовича, который писал: «…читая его стихи, как будто встретился с ним и выслушал монолог человека душевно-своеобразного, много пережившего и которому, во всяком случае, было, что сказать. Даже больше: человека, который писал стихи потому, что ему мучительно хотелось найти из своего одиночества выход и, может быть, помочь найти его другим, не менее одиноким, чем он». Сам Джанумов так с иронией описал это состояние своей души: «Моя душа, подвыпивший матрос, / Шатается по миру одиноко». Поэт, выбирая свободу, заранее обрекал себя на одиночество. Тема одиночества стала одной из самых пронзительных тем в поэзии Юрия Джанумова:

                Я полюбил ночные захолустья,

                Пристанища кочующей души,

                Где можно терпкою, хмельною грустью

                Воспоминанья трезвые глушить.

 

                И я привык наедине с собою

                Ночь под сурдинку где-то коротать,

                Запоминать узор чужих обоев

                И собственное имя забывать.

               

     Какие страшные слова: «и собственное имя забывать». А ведь так именно и было. С 12-летнего возраста переезжал он с матерью с места на место, спасаясь от советского режима.

 

Паровозы кричали, как птицы ночами,

Напряженно желтели во мгле их глаза.

Навсегда сохранила проклятая память

Сундуки, поцелуи, платки, голоса.

 

И окно сохранила — подобно камее, —

Где никто не прощался и рук не сжимал,

Только думал тоскливо: о, лишь бы скорее!

В эту ночь, в этот час не сойти бы с ума.

 

     Покидая Москву в 1919 году, не знал еще совсем юный Юра, какая страшная судьба ждала его в том непонятном, далеком и чужом мире. А пока… странствия по чужим городам и странам:

 

Поезд ушел, не спрося и не справившись,

Можно ли, должно ли, нужно ль уйти.

В сумерках шпалы белели, как клавиши,

Ночь зачернить торопилась пути.

 

Бедные, мы расторгались пространствами

Спящих чужих городов и полей…

— Разве тебе не наскучило странствовать,

Мир обходя, как знакомый музей?

 

Разве тебе не постыли названия

Станций, стоянок, местечек, столиц;

Кровы менять, чаевыми позванивать

И разбираться в похожести лиц?

 

     Какими путями попадает он в Германию в 1920 году, нам неизвестно, как неизвестно и кто был его отец. Сам он позже так писал о судьбе эмигранта:

 

И вот, бездомные изгои,

Затравленные беглецы,

Мы продолжаем бег… Без боя

Гонимые во все концы.

 

Не бред ли это — дикий, страшный?

Сквозь пытки лет и лагерей

К чужим горнилам, стройкам, пашням

Бежать… от родины своей!

 

     В Берлине Джанумов окончил гимназию, но нищенское существование заставляет молодого и одаренного юношу учиться и одновременно работать чернорабочим. Начиная еще с гимназических лет, Юрий пишет стихи. Его поэзия стала отражением «духа» того времени, в котором он жил и творил. Его поэзия – это рассказ об эмигрантских судьбах.

 

           И дальше слушать, как растет прибой

В душе от слов, от лиц, от звуков этих…

И вдруг понять, что для судьбы такой

Не стоило бродить в тысячелетьях.

 

Растерянно тогда исторгнуть: О!

И чувствуя, что больше нет уж мочи,

Забыв соседку, вежливость, пальто, —

Свой гнев повелевающий упрочить.

 

Вон выбежать — в ночной, пустынный двор,

Где вся тщета взглумилась этажами,

И жизнь свою — ничтожный этот вздор —

С ожесточеньем размозжить о камень.

 

     Как замечает Г. Адамович в предисловии к его книге: «Горечь», внушенная участью друзей и сверстников, побудила его вглядеться дальше, глубже, и спросить себя, не соответствует ли ей нечто метафизическое, ускользающее от нашего вмешательства и даже понимания. Немного было в последние десятилетия стихов, где из неведомых далей так явственно веял бы холодок, перед которым человек бессилен». Совсем еще юный Юрий Джанумов попадает в литературную среду таких же молодых и талантливых поэтов, как и он сам. Германия в это время стала первым центром переместившихся литераторов, столицей двух литературных потоков: еще не сформировавшейся советской литературы и еще не установившейся литературы русской диаспоры.

     В Берлине возникает множество русских издательств. К 1922 году их уже насчитывалось около 50, выпускавших 145 наименований журналов, газет, альманахов. Выпуск «Общества ревнителей русской книги» также способствовал развитию книгоиздательству в Германии. Популярными стали газеты «Руль», «Накануне», «Новый мир», «Голос России», «Дни», «Грядущая Россия»; журналы «Жар-птица» и «Вещи». Так с юмором описывает жизнь русских в Берлине Глеб Струве в книге «Русская литература в изгнании»: «Русское население Берлина, особенно в западных кварталах было в эти годы так велико, что согласно одному популярному в то время анекдоту, какой-то бедный немец повесился с тоски по родине, слыша вокруг себя на Курфюрстендамме только русскую речь».

     Создается в Берлине и свой «Дом Искусств» по образцу Петроградского. Собирались обычно в одном из популярных кафе, где читали свои произведения Ходасевич, Ремизов, Маяковский, Шкловский и другие. В 1922 году в Берлине создается «Клуб писателей», в нем принимали участие и часто выступали с докладами Алданов, Бердяев, Степун, Вышеславцев, и многие другие.

     Юрий Джанумов тоже принимает участие в литературной жизни русского Берлина. Он вступает в литературный кружок, в котором главенствуют Ходасевич и Набоков. Близкими друзьями его стали поэты Раиса Блох (брат которой, Яков Блох был совладельцем издательства «Петрополис») и будущий муж Р. Блох, Михаил Горлин (оба погибли во время войны в Освенциме). Им Юрий позже посвятит свое лучшее стихотворение, которое было напечатано в одном из номеров нью-йоркского «Нового журнала». Вот отрывок из этого стихотворения:

 

Светлой памяти

Раисы и Михаила Горлиных

 

…Но вас — неповинных, которых не спас

Ни бегства туман, ни лирический ветер, —

Какой панихидой оплакивать вас

И чем вашу гибель достойно отметить?

 

Я помню последнюю встречу… Уже

Зловещими были берлинские ночи;

Слова и движения — настороже,

Свидания — реже, беседы — короче.

 

Но рифмы братались, но строки текли

Как прежде — на нашем случайном Парнасе…

Кто думал тогда, что столицы земли

Рассыплются прахом, что солнце погаснет?

 

    Близкий друг Джанумова, Михаил Горлин, полиглот, увлеченный русской поэзией, изучал славистику в Берлинском университете под руководством профессора Макса Фасмера. Поэтесса Раиса Блох специализировалась в области медиевистики. Закончила в Берлине университет. Михаил Горлин вместе с Раисой Блох создали в 1928 г. в Берлине клуб поэтов, в который вошли Владимир Набоков, Владимир Корвин-Пиотровский, София Прегель, Евгения Залкинд, Юрий Офросимов, Григорий Раевский, Николай Белоцветов, Николай Эльяшев, Борис Вильде, Юрий Джанумов. Они начинают журнал (Тарантас), выпускают три сборника стихов. В начале 1930-х годов кружок издает коллективные сборники «Новоселье», «Роща», «Невод». М. Горлин параллельно публикует сборник на русском и немецком языках. Они же и организуют популярные литературные вечера с чтением стихов и докладами. Позже эта идея провождения таких вечеров была подхвачена журналами «Руль» и «Наш век».

     Там же в Берлине подружился Юрий Джанумов с поэтом, прозаиком и драматургом Владимиром Корвином-Пиатровским, заведовавшим в 1921-1923 гг. разделом поэзии в берлинском журнале «Сполохи». В 1931 году в Берлине при «Русском Институте Германоведения» появляется новый орган зарубежной мысли «Ллойд — Журнал». Цель издания — помещать научные труды профессоров института. В журнал вошел также и литературный отдел, в котором печатались А. И. Куприн, Б. Поплавский, А. Бенедиктов, Ю. Джанумов и другие авторы.

     Вскоре, однако, почти все его друзья покидают Берлин и уезжают в Париж, новый центр русской эмигрантской культуры. Причины были разные от чисто экономического порядка – в конце 1923 года Германию поражает инфляция, до непринятия зарождающегося фашистского движения. В 1933 году Берлин покидает Раиса Блох и Михаил Горлин. Издание газеты «Руль» переводится в Париж. В 1939 году Корвин-Пиотровский направляется тоже в Париж, а Юрий Джанумов решает остаться в Германии. Решение это стало впоследствии роковым.

     С 1936 года он жил в Ольденбурге, где, наконец, у него появилась постоянная работа, которая помогла ему выбраться из нищенского состояния. Казалось бы, что жизнь налаживается — его печатают в берлинском журнале «Новоселье» (первое стихотворение появилось в 1931 году). В парижской газете «Возрождение» были напечатаны его стихи «К берегу долго прощанья летели» (1934), «Праздник был. Фонарики пестрели» (1934), «Всего не высказать в четверостишьях» (1935). Появились его стихи и в сборниках берлинских поэтов «Роща» (1932) и «Невод» (1933).

     Как известно, в 1922 году на «философском пароходе» из России были высланы ее лучшие умы, более 160 философов и великих мыслителей. Многие поселились в Берлине, включая: Н. А. Бердяева, С. Л. Франка, И. А. Ильина, С. Е. Трубецкого, Б. П. Вышеславцева, М. А. Ильина (Осоргин), Н. О. Лосского, Л. П. Карсавина, И. И. Лапшина и других. Учения русских философов вторгаются и в сферу творчества, завладевают умами молодых поэтов, создавая особую метафизическую атмосферу эмигрантской поэзии.

     Поэзия, освобожденная от «принудительного творчества», выбирает новый путь — путь постижения неизвестного, путь мистический и метафизический, ведущий к открытию собственной души. И в этой смене литературной почвы был свой смысл, т. е. поэтическое творчество стало поэзией «освобожденной личности». Вечность становится лейтмотивом, доминирующей темой молодого Юрия Джанумова:

 

            Темно. Тепло. И длится бесконечно

Косноязычный вой эфирных волн…

И слышим мы, как ласковая вечность

Над нами лепит белый братский холм.

    Но, вглядываясь в вечность, которая несоизмерима — ни со временем, ни с пространством, где истинная сфера бытия и полной свободы есть конечное освобождение не только от процесса перевоплощений, но и от своей собственной личности, поэт пытается познать именно тайну не только вселенной, но и тайну собственного бытия. Именно тайна неизведанного, общение с Богом, занимают поэта и его современников:

Гаснет за стеклами свет подневольный,

Вечность свои зажигает огни…

О, беспредельность! С тоской богомольной

Я поднимаю глаза и они

 

Видят, что видели некогда предки:

Трепет далеких и дивных миров;

В их золотистой запутался сетке

Мячик игравших когда-то богов.

 

Легкие ниже скользят покрывала

В вечном стремленье сокрыть, схоронить

Тайну всех тайн — без конца, без начала,

Жизни возникшей дрожащую нить.

 

     Метафизическое направление поэзии первой волны было неизбежно связано с символизмом. О причастности поэзии Юрия Джанумова к символизму писал Г. Адамович в предисловии к сборнику его поэзии: «Во времена символистов принято было делить сборники стихов на те, в которых есть “лирическое содержание” и те, в которых оно отсутствует, причем за вторыми вполне справедливо отрицалось какое-либо значение. Наличность “лирического содержания” у Джанумова бесспорна, она чувствуется с первых же его стихов и сразу приковывает внимание».

     Интересную мысль по поводу символизма и вечности высказал тот же зачинатель русского символизма В. Брюсов, который писал, что символизм есть сомопознание поэзии, завершение всех ее исканий, «лучезарный венец над историей литературы, лучи которого устремляются в бесконечность». Рудольф Штайнер, австрийский теософ и антропософ, был убежден, что в каждом человеке заложены способности, помогающие обрести знание о высших мирах. «”Чудо” поэзии состоит в преображении тех предметов, которых она касается, в их переосмыслении, и внутренняя тема поэта редко сбивается с внешней темой его произведения»,  — писал Александр Бахрах в журнале «Новоселье» (№42-44, 1950). Здесь речь идет о символизме, который стал тем необходимым звеном эмигрантской поэзии, когда поэт, как бы пробудившийся от долгого сна и, оказавшись на чужой земле, старается запечатлеть увиденное через образы, преображенные в его сознании: «Мир, рождаемый в творчестве, не совпадал с миром окружающим, не ровнялся ему, но возникал из него в процессе пересоздания. Символисты искали душу мира», — писал В. Ходасевич в статье «Закат» («Возрождение», №2410, 7 янв. 1932).

      Но, уходя корнями своей поэзии в метафизику, за каждой написанной строчкой стоит личность самого поэта, со всеми его слабостями, настроениями, трагедией как его собственной, так и общечеловеческой. «…Эта неизбывная “человечность” всякого поэтического произ­ведения, не только должна служить оправданием поэзии, но и является вме­сте с тем ее патентом на бессмертие…», — продолжает свою первоначальную мысль А. Бахрах. «Человечность», именно эта черта проступает наиболее отчетливо в поэзии Юрия Джанумова, а посмертная книга Джанумова, включающая немногим больше 60 стихотворений автора, — это его личный дневник, жизнь, скрытая от нас за магией стихотворных строк, но постепенно вырисовывающаяся по мере чтения его поэзии. И если мы не знаем о событиях в его жизни, о его буднях, то понимаем и чувствуем состояние его души, которую поэт нам постепенно раскрывает. С ним переживаем мы ту духовную и душевную трагедию, спрятанную в складках его поэтического творчества, в многослойных эмоциональных выдохах, как бы случайно оброненных словах-размышлениях о жизни и смерти, о несбывшемся счастье, невоплотившихся мечтах и одиночестве:

 

            Ни кошек, ни детей, ни ветра,

Ни роковых дорог назад, —

Люблю: азарт, безумье Федры

И сумасшедшие глаза.

 

Жестокие люблю признанья,

Беседы с памятью ночной,

Смертельный холод расставанья

И все, что связано с тобой.

 

Еще — напрасный лепет строчек,

Где сердце плачет, но поет.

Люблю концы. Законность точек.

И одиночество свое.

 

     «В поэзии, в искусстве на первом месте сама личность художника! Она и есть сущность – все остальное – форма!… Всякое искусство есть лирика, всякое наслаждение искусством есть общение с душою художника», — писал в 1895 г. В. Брюсов в письме к Перцову. Николай Бердяев в своей книге «Философия свободного духа» утверждал, что сущность мира есть символическое воплощение духовной реальности.

     Каждая такая книга – это документ, исторический документ того времени, в котором жил поэт. В рецензии на посмертную книгу стихов Юрия Джанумова, напечатанной в «Новом Журнале» (№87, 1967, с. 348-349), Юрий Иваск пишет: «Книга эта живет и как человеческий документ, и как отзвук страшных лет России и страшных лет мира».

      Художник должен запечатлеть быстроуходящий момент времени, но не просто передать картину, а дать почувствовать читателю то настроение, ту эмоцию, которая была вызвана происходящим. Такой удивительной способностью почувствовать время и предугадать следующий шаг истории обладали многие поэты, включая Ю. Джанумова.

     Чужой среди чужих, и среди своих, Юрий Джанумов ощущает свою ненужность, жизнь его не имеет смысла, нет Родины, кажется, что жизнь прожита напрасно. Не это ли самая большая трагедия для поэта, черпающего силы жить в своем одиночестве?

 

            Нет родины со мной. И всюду я             

Чужой среди чужих. Равно мне чужды

И радости и беды бытия,

И я везде кажусь себе ненужным.

 

Земля и небо эти — не мои.

Не обо мне вокруг меня хлопочут.

Недружелюбные, как люди, дни

Сменяют неприязненные ночи.

 

Не на моем, мне милом языке,

Не о свиданье (может уже скором?),

Не о моей единственной тоске

Суетные ведутся разговоры.

 

Нет родины со мной. И все равно,

Как будет век напрасный этот прожит

И с кем и у кого. Но — есть одно,

Что сердце не перестает тревожить:

 

Так далеко, в забвении таком,

Безвестно, без следа и без помина…

Что если даже и последним сном

Уснуть обречены мы на чужбине?

 

     В глубине строк этого стихотворения, в его сумеречных настроениях, как и во многих других, его, и его соотечественников строчках, таится исконный русский нигилизм. Одним из примеров может служить стихотворение Владимира Смоленского, который отрицает и любовь и истину окружающего мира, когда им, наконец, овладевает полное безразличие: «Какое дело мне, что ты живешь. / Какое дело мне, что ты умрешь…» У Джанумова нигилистические настроения перекликаются с настроениями Смоленского:

 

            Не все ль равно мне: с кем и как, и где?

Не все ль равно, куда еще закинет

Меня судьба — по суше ль, по воде,

На год, на жизнь — не все ли мне едино…

 

     Поэт доходит до крайности, до полного безразличия, до отрицания существующего вокруг него мира. Нигилизм распознается здесь, как психологическое состояние поэта, отрицание цели жизни и бытия. Такое состояние ведет к принятию метафизики, поиску другого пространства, где душа может найти тот желанный «островок покоя» «средь дикой битвы волн»:

 

            И счастлив я! Не мне страшиться бури,

Так прочен обретенный мной покой,

Так хорошо глаза на солнце щурить

И слепнуть вдруг блаженной слепотой.

 

   Но этот «островок покоя» пока еще только мечта, «последний берег». А пока — одиночество, выход из которого — творчество, искусство, т.е. обращение к читателю, выход за рамки своей изолированности, когда душа поэта жаждет общения, невидимого, но благодарного читателя. В той обстановке, в которой находились поэты на чужбине, литература была для них всем, та ниточка, за которую они держались, чтобы не утонуть в своем нищенском быте, душевной тоске, беспредельном одиночестве.

     «Музыка — в расширенном смысле слова — возникает в момент сознания одиночества», — писал Г. Адамович в книге «Одиночество и свобода». Музыка души поэта была минорной, «смутной музыкой печали»:

 

Закрой глаза и слушай, как сквозь сон

В твое окно врываются синкопы

И ритмы ночи… Плачет саксофон

И скрипки нежно переходят в шепот.

 

Поет кларнет. В невидимой руке

Взметнулась страсть и мука дирижера;

Он ускоряет, гонит, — вдалеке

Уже созвездия вступают хором.

 

      Она, эта страдающая душа, все-таки тянулась к свету, искала свое счастье.

 

Но и ты, ведь, пройдешь, мимолетное благо,
Счастье, это – блаженный, сияющий миг.
Стрелка дрогнула вновь. Сердце сиро и наго.
Кто ж из нас к беззащитности этой привык?

 

       Что же такое то счастье, о котором пишет Джанумов? Проследив этимологию слова «счастье», можно заметить следующую закономерность: древнегреческое слово «Eudaimonia» (= истинное счастье) составлялось из двух слов – eu (добро) и daimon (божество), т.е. дословно это означает, что судьба человека находится под покровительством богов. Часто постижение Бога происходит на уровне рационального рассудка. Однако у поэта вступает в действие наука самопознания Бога на интуитивной основе. Постичь счастье, этот «блаженный, сияющий миг», можно только тогда, когда человек поднимается на высокий духовный уровень. Джанумов замечает:

 

Не всюду ль щедро разбросали боги

Подарки для восторженной души?!

 

     Однако поэт принимает и земное счастье, ту простую земную страсть, которая так не похожа на возвышенную любовь:

 

            Преследуя волнующее счастье,

Я не ищу ни истин, ни богов,

И вот — живу, покорный только страсти,

Увы, столь не похожей на любовь!

 

     Вскоре из Берлина поэт переезжает в Дрезден, где его застает война. По дороге в Дрезден Юрий Джанумов напишет строки, из которых нам становится ясно, что поэт устал, он ищет покоя, тишины, путей спрятаться от «огня и дыма преисподней»:

 

            Мир царил, покой и тишина

В этом дне, любезном взорам Бога;

Словно из незримого окна

Он смотрел на водную дорогу,

 

На поля, на чаек, на суда,

На детей, резвящихся у сходней,

На меня, пришедшего сюда

Из огня и дыма преисподней.

 

     Так случилось, что Юрий Джанумов попадает из одного пекла в другое. На дом, в котором находился поэт с матерью и невестой, упала бомба. «Но годы зверели, бряцали войной, / Надежды сгорали в налетах…», — напишет Джанумов в одном из своих стихотворений. Этот налет на Дрезден изменил всю его жизнь, убил его единственную любовь, его надежду. Невеста Юрия Джанумова погибает, сам он тяжело ранен. Гибель возлюбленной он переживает трагически, боль перерастает в отрешение от мира, в замкнутость, одиночество. Поэт, уйдя в свое внутреннее заточение, напишет:

 

            Уже не пенье муз, не лиру,

Не голос, милый голос твой, —

Нет, из глубин ночного мира

Я слышу только ветра вой.

 

     Мысли о смерти теперь все чаще посещают поэта, раздумья о близком конце переплетаются с надеждой, что душа его, вечно странствующая, ищущая пристанища на земле, найдет свой покой в вечности.

 

            А может быть — не так…

Что если там

душа и впрямь

блаженствует в бессмертье

и будет жизнь земли

казаться нам

такой ничтожной, жалкой

после смерти?

 

     «Именно перед лицом смерти человек спел самые свои “музыкальные”, неотразимые, чудные песни с чувством потусторонних далей, бесконечных расстояний и сроков…», —  эти слова Г. Адамовича как нельзя лучше помогут нам понять поэзию Юрия Джанумова. Ибо у Джанумова, в силу обстоятельств, произошла та «размолвка с жизнью», о которой писал Адамович в «Одиночестве и свободе».

     И так, тема смерти становится преобладающей в поэзии Джанумова. Но смерть для него – только конец земного пути, продолжение жизни – в вечности.  «Вечность, я жду, чтоб исчезнуть в тебе», – такими словами заканчивает поэт  одно из своих стихотворений. В другом стихотворении он предвидит собственную участь и участь каждого из нас, уходящую в вечность:

 

 Вот — чья-то смерть. Так к вечности дремучей

Один из многих перейдет.

Так я предвижу собственную участь,

Неотвратимый свой черед.

 

Поймешь ли ты? Не прихоть, не гордыня,

Но… — если б обрести и мне

Бесследность вечную… В морской пучине,

В уничтожающем огне.

 

     Здесь приходят на ум воспоминания В. Брюсова о встрече с философом Николаем Федоровым: «“Как-никак, а умереть-то нам придется?” — сказал я. —  “А вы дали труд себе подумать, так ли это?” — спросил  Н.Ф.». 

     Из Дрездена Джанумов с матерью уезжают в Чехословакию. В 1945 году он напишет, как бы предчувствуя надвигающуюся беду:

 

Ничем не оградить себя

От предначертанного рока…

Его шаги в ночи глубокой

Сейчас так ясно слышу я!

 

     С приходом в Чехословакию советской армии Юрия Джанумов попадает в тюрьму. Там он проводит целый год. Освободиться из тюрьмы помог случай, вернее русская эмигрантская поэзия. Так случилось, что молодой лейтенант, допрашивавший поэта, любил стихи и с упоением слушал, как Юрий Джанумов читал ему стихи эмигрантских поэтов, которые он прекрасно и в большом количестве помнил наизусть. При переводе в другую тюрьму лейтенант вывел Джанумова на улицу и отпустил его. Что случилось с советским любителем поэзии неизвестно, но Юрий был спасен. Получив свободу, он немедленно покидает Чехословакию и перебирается в Австрию, оттуда он уезжает в Мюнхен, где и прожил оставшиеся годы в глубоком одиночестве, забытый друзьями-поэтами, продолжая в своем творчестве размышлять о жизни и смерти, о метафизическом состоянии одинокой души, затерянной где-то в вечности:

 

Всего не высказать в четверостишьях,

Всего не спеть ни лютням, ни смычкам.

Страшнее бурь есть у души — затишья,

И есть начала, равные концам.

 

     В этом четверостишии поэта заложен глубокий метафизический смысл. Если Юрий Джанумов и искал покоя в вечности, как поэт, он боялся «затишья» души, что означало бы для него конец творчества, а, значит, и духовную, и физическую гибель. Последняя строка «и есть начала равные концам» может послужить эпиграфом ко всей его жизни и эмигрантским судьбам вообще, ибо начало жизни вне России, на чужой земле, стало преддверием их трагического конца.

     «Вероятно, тяжелые испытания во время войны, затем арест и тюрьма сильно повлияли на окончательное формирование характера Джанумова: несмотря на его общительность, он был замкнутым человеком и внутренне не мог преодолеть своего одиночества. Об этом говорит и выпущенный его друзьями сборник стихов, раскрывающий сложный мир этого своеобразного и одинокого человека», — такими словами заканчивает свою статью о Юрии Джанумове Г. Адамович.

     Разочарованный, уставший от жизни поэт, все еще тоскующий по России, по погибшей возлюбленной, напишет стихи, где каждая строчка будет пронизана ядом горечи из-за несостоявшейся жизни. По-моему, это одно из самых трагических стихотворений в поэзии русской диаспоры, когда поэт не в состоянии вынести страдания, размышляет на «мосту канала», на грани жизни и смерти о погибшей любви, о своей тоске и ненужности в том мире, где он забыт, где он чужой, выброшенный судьбой за границы своей родины:

 

            Дождь моросит в ночную черноту,

Ворчит вода, стекая в недра стоков…

Ах, иногда — грустить невмоготу,

Как иногда тоскуется жестоко!

 

Не знает, нет, простуженная ночь,

Куда себя от луж, от стужи спрятать…

Чем можно сердцу бедному помочь,

Когда оно такой тоской объято?!

 

Блуждать, шагать сквозь злые сквозняки,

Стоять зачем-то на мосту канала…

Когда б ты здесь была, — твоей руки

Коснуться лишь, и — сразу б полегчало.

 

   Обостренная тоска по России, взгляд издалека в прошлое, которое кажется ему прекрасным по сравнению с днем сегодняшним, далекие детские воспоминания — это все, что осталось у поэта. И в такой момент складываются новые строчки, эмоционально превосходящие многие стихи, написанные эмигрантскими поэтами на эту же тему, особенно последние строчки, где он обращается к родине и молит ее услышать «крик» его «предельной муки»:

 

             О, родина, печальница, о, мать…

И сколько нежных слов еще б я пролил,

Услышь: мы начинаем забывать

Твои черты, любимые до боли.

 

Познавшие последнюю печаль

И столько раз отвергнутые всеми,

Мы память, как священную скрижаль,

С собою гордо пронесли сквозь время.

 

И в горький час сознанья нищеты,

Когда уж слишком тягостно молчанье, —

Мы, как давно увядшие цветы,

Ласкаем бережно воспоминанья.

 

Перебирая их по лепесткам,

Мы повторяем дорогое имя, —

Как будто можешь ты вернуться к нам,

Как будто нам возможно стать иными!

 

Но бренной памяти приходит срок.

Услышь же крик предельной нашей муки

И тех прости, кто выстрадать не смог

Такой опустошающей разлуки.

 

     В стихотворении «Посещение Пифии» Джанумов задает вопрос, который волнует не только его, но и все молодое поколение диаспоры:

 

Кто прав в деяниях своих?
Каким путем должны идти мы?
И есть ли средь путей земных —
Единственно непогрешимый?
Иль все, о чем поет поэт,
Что нас на крыльях гордых носит,
Такой же вздорный, жалкий бред,
И тщетны, праздны все вопросы
И ни на что ответа нет?

 

    Почему поэт назвал стихотворение «Посещение Пифии»? Пифия была жрицей из низших слоев, которую поместили в храм, где у нее, отрешенной от земной жизни, развились пророческие способности. Джанумов сравнивает поэта с Пифией, поэт тоже пророк, постоянно ищущий ответ на свои вопросы. Но так устроен мир — бред жрицы безумен, мир погибнет, исчезнет, как исчезли Эллада и Рим и «боги наши». То время, в котором жил поэт, было временем не созидания, а разрушения, и такие настроения человека, под ногами у которого рушится земля, вполне объяснимы.

     Другое стихотворение «Walse Triste» («Valse Triste», «Грустный вальс») носит то же название, что и  произведение Яна Сибелиуса. Не случайно волновала Джанумова эта концертное произведение. В нем поднимается вопрос, давно волновавший поэта: «Что есть смерть и может ли человек ей что-то противопоставить?» «Грустный вальс» написан Сибелиусом по пьесе финского драматурга Арвида Ярнефельта «Смерть». Умирающая женщина движется среди танцоров, пытаясь заглянуть им в глаза, но все от нее шарахаются. Это тень матери, она слышит стук в дверь. Дверь открывается, и она издает пронзительный крик — на пороге стоит Смерть. У Джанумова эта тема шире, она охватывает не только конец пути, но и тот миг жизни, который можно назвать мигом счастья. А потом — только: «ночь, ледяные пространства и ветер»:

 

           Что же, — веселье подходит к концу.

Зала пустеет, пустеют бокалы.

Темные тени легли по лицу,

Кружится вальс тяжело и устало.

 

Что же, — пора покидать этот бал.

Сами собою смыкаются веки.

Миг, — и в сияющих недрах зеркал

Вскользь промелькнем и исчезнем навеки.

 

И ничего не останется нам:

Ночь, ледяные пространства и ветер,

Ветер, бегущий по мертвым мирам,

Прах развевающий тысячелетий.

 

Что же, — дослушай, допей, дотяни…

Меркнущий вальс все страшней, все печальней.

Гаснут последние в мире огни,

Ветер крепчает во тьме изначальной.

 

         Юрий Джанумов прожил жизнь короткую и трагическую, но прожил он ее не напрасно, оставив нам в строках своих стихов память о времени и о той драме, которую пережило целое поколение молодых поэтов, живущим вдали от родины, в замкнутом пространстве своего одиночества, когда голос от крика срывался на шепот, и некому было подать всего одну «каплю живящей воды». Крик его повис в воздухе, будто замер навечно, отразившись забытым эхом в той вечности, о которой писал Юрий Джанумов:

 

                Как страшно, когда ты однажды,

                Сквозь тела трусливую дрожь,

                Ни голода больше, ни жажды

                В иссякшей душе не найдешь.

 

                Когда ты припомнить захочешь

                И крикнешь в призывной мольбе,

                А памяти своды — из ночи

                Молчаньем ответят тебе.

 

                И даже руки не найдется,

                Чтоб в час этой любой беды

                Тебе принести из колодца

                Хоть каплю живящей воды.

 

     И все-таки, несмотря на то, что читатель давно покинул поэта, Юрий Джанумов в конце своей жизни обращается к нам, читателям и поэтам, живущим вне родины:

 

           Коль хочешь быть теперь со мной знакомым, —

Садись. Я рад. Отставь-ка в сторону цветы.

Поговорим. — Да, я расстаться с домом

Был вынужден уже давным-давно… А ты?     

 

 Юрий Джанумов (1907-1965)

     В конце 1888 года в России выходит из печати тоненькая книжка Валерия Брюсова об искусстве. Главная  идея автора – искусство есть раскрытие души художника. С этим нельзя не согласиться (исключая поэзию современную, где душа затерялась в «воздушно-водном пространстве»). Однако не каждый художник дает возможность читателю заглянуть вглубь его души, а главное – почувствовать ее и понять. Поэт первой волны эмиграции Юрий Алексеевич Джанумов полностью доверился своему читателю, открыл ему всю боль пережитых страданий, но читатель и друзья-поэты прошли равнодушно мимо, хотя именно у него должны поэты (особенно нынешние) учиться правде, ибо только в ней тот корень, из которого прорастают искренние, волнующие строки, оставляющие в душе глубокий след:

 

Не примирюсь, не соглашусь, не стану
Ни приноравливаться, ни кривить душой
И не предамся ни самообману,
Ни лжесвидетельству… Нет, честен сам с собой…

 

     Ему было всего 59 лет, когда он умер от рака легких в 1965 году. Необыкновенно талантливый, рано покинувший Россию, он встретил на своем нелегком пути трагедию, от которой уже не мог оправиться. Юрий Джанумов был поэтом первой волны эмиграции, чье имя почти не упоминали при жизни и полностью забыли после смерти. Единственный сборник его стихов вышел посмертно в 1966 году с предисловием Георгия Адамовича, который писал: «…читая его стихи, как будто встретился с ним и выслушал монолог человека душевно-своеобразного, много пережившего и которому, во всяком случае, было, что сказать. Даже больше: человека, который писал стихи потому, что ему мучительно хотелось найти из своего одиночества выход и, может быть, помочь найти его другим, не менее одиноким, чем он». Сам Джанумов так с иронией описал это состояние своей души: «Моя душа, подвыпивший матрос, / Шатается по миру одиноко». Поэт, выбирая свободу, заранее обрекал себя на одиночество. Тема одиночества стала одной из самых пронзительных тем в поэзии Юрия Джанумова:

                Я полюбил ночные захолустья,

                Пристанища кочующей души,

                Где можно терпкою, хмельною грустью

                Воспоминанья трезвые глушить.

 

                И я привык наедине с собою

                Ночь под сурдинку где-то коротать,

                Запоминать узор чужих обоев

                И собственное имя забывать.

               

     Какие страшные слова: «и собственное имя забывать». А ведь так именно и было. С 12-летнего возраста переезжал он с матерью с места на место, спасаясь от советского режима.

 

Паровозы кричали, как птицы ночами,

Напряженно желтели во мгле их глаза.

Навсегда сохранила проклятая память

Сундуки, поцелуи, платки, голоса.

 

И окно сохранила — подобно камее, —

Где никто не прощался и рук не сжимал,

Только думал тоскливо: о, лишь бы скорее!

В эту ночь, в этот час не сойти бы с ума.

 

     Покидая Москву в 1919 году, не знал еще совсем юный Юра, какая страшная судьба ждала его в том непонятном, далеком и чужом мире. А пока… странствия по чужим городам и странам:

 

Поезд ушел, не спрося и не справившись,

Можно ли, должно ли, нужно ль уйти.

В сумерках шпалы белели, как клавиши,

Ночь зачернить торопилась пути.

 

Бедные, мы расторгались пространствами

Спящих чужих городов и полей…

— Разве тебе не наскучило странствовать,

Мир обходя, как знакомый музей?

 

Разве тебе не постыли названия

Станций, стоянок, местечек, столиц;

Кровы менять, чаевыми позванивать

И разбираться в похожести лиц?

 

     Какими путями попадает он в Германию в 1920 году, нам неизвестно, как неизвестно и кто был его отец. Сам он позже так писал о судьбе эмигранта:

 

И вот, бездомные изгои,

Затравленные беглецы,

Мы продолжаем бег… Без боя

Гонимые во все концы.

 

Не бред ли это — дикий, страшный?

Сквозь пытки лет и лагерей

К чужим горнилам, стройкам, пашням

Бежать… от родины своей!

 

     В Берлине Джанумов окончил гимназию, но нищенское существование заставляет молодого и одаренного юношу учиться и одновременно работать чернорабочим. Начиная еще с гимназических лет, Юрий пишет стихи. Его поэзия стала отражением «духа» того времени, в котором он жил и творил. Его поэзия – это рассказ об эмигрантских судьбах.

 

           И дальше слушать, как растет прибой

В душе от слов, от лиц, от звуков этих…

И вдруг понять, что для судьбы такой

Не стоило бродить в тысячелетьях.

 

Растерянно тогда исторгнуть: О!

И чувствуя, что больше нет уж мочи,

Забыв соседку, вежливость, пальто, —

Свой гнев повелевающий упрочить.

 

Вон выбежать — в ночной, пустынный двор,

Где вся тщета взглумилась этажами,

И жизнь свою — ничтожный этот вздор —

С ожесточеньем размозжить о камень.

 

     Как замечает Г. Адамович в предисловии к его книге: «Горечь», внушенная участью друзей и сверстников, побудила его вглядеться дальше, глубже, и спросить себя, не соответствует ли ей нечто метафизическое, ускользающее от нашего вмешательства и даже понимания. Немного было в последние десятилетия стихов, где из неведомых далей так явственно веял бы холодок, перед которым человек бессилен». Совсем еще юный Юрий Джанумов попадает в литературную среду таких же молодых и талантливых поэтов, как и он сам. Германия в это время стала первым центром переместившихся литераторов, столицей двух литературных потоков: еще не сформировавшейся советской литературы и еще не установившейся литературы русской диаспоры.

     В Берлине возникает множество русских издательств. К 1922 году их уже насчитывалось около 50, выпускавших 145 наименований журналов, газет, альманахов. Выпуск «Общества ревнителей русской книги» также способствовал развитию книгоиздательству в Германии. Популярными стали газеты «Руль», «Накануне», «Новый мир», «Голос России», «Дни», «Грядущая Россия»; журналы «Жар-птица» и «Вещи». Так с юмором описывает жизнь русских в Берлине Глеб Струве в книге «Русская литература в изгнании»: «Русское население Берлина, особенно в западных кварталах было в эти годы так велико, что согласно одному популярному в то время анекдоту, какой-то бедный немец повесился с тоски по родине, слыша вокруг себя на Курфюрстендамме только русскую речь».

     Создается в Берлине и свой «Дом Искусств» по образцу Петроградского. Собирались обычно в одном из популярных кафе, где читали свои произведения Ходасевич, Ремизов, Маяковский, Шкловский и другие. В 1922 году в Берлине создается «Клуб писателей», в нем принимали участие и часто выступали с докладами Алданов, Бердяев, Степун, Вышеславцев, и многие другие.

     Юрий Джанумов тоже принимает участие в литературной жизни русского Берлина. Он вступает в литературный кружок, в котором главенствуют Ходасевич и Набоков. Близкими друзьями его стали поэты Раиса Блох (брат которой, Яков Блох был совладельцем издательства «Петрополис») и будущий муж Р. Блох, Михаил Горлин (оба погибли во время войны в Освенциме). Им Юрий позже посвятит свое лучшее стихотворение, которое было напечатано в одном из номеров нью-йоркского «Нового журнала». Вот отрывок из этого стихотворения:

 

Светлой памяти

Раисы и Михаила Горлиных

 

…Но вас — неповинных, которых не спас

Ни бегства туман, ни лирический ветер, —

Какой панихидой оплакивать вас

И чем вашу гибель достойно отметить?

 

Я помню последнюю встречу… Уже

Зловещими были берлинские ночи;

Слова и движения — настороже,

Свидания — реже, беседы — короче.

 

Но рифмы братались, но строки текли

Как прежде — на нашем случайном Парнасе…

Кто думал тогда, что столицы земли

Рассыплются прахом, что солнце погаснет?

 

    Близкий друг Джанумова, Михаил Горлин, полиглот, увлеченный русской поэзией, изучал славистику в Берлинском университете под руководством профессора Макса Фасмера. Поэтесса Раиса Блох специализировалась в области медиевистики. Закончила в Берлине университет. Михаил Горлин вместе с Раисой Блох создали в 1928 г. в Берлине клуб поэтов, в который вошли Владимир Набоков, Владимир Корвин-Пиотровский, София Прегель, Евгения Залкинд, Юрий Офросимов, Григорий Раевский, Николай Белоцветов, Николай Эльяшев, Борис Вильде, Юрий Джанумов. Они начинают журнал (Тарантас), выпускают три сборника стихов. В начале 1930-х годов кружок издает коллективные сборники «Новоселье», «Роща», «Невод». М. Горлин параллельно публикует сборник на русском и немецком языках. Они же и организуют популярные литературные вечера с чтением стихов и докладами. Позже эта идея провождения таких вечеров была подхвачена журналами «Руль» и «Наш век».

     Там же в Берлине подружился Юрий Джанумов с поэтом, прозаиком и драматургом Владимиром Корвином-Пиатровским, заведовавшим в 1921-1923 гг. разделом поэзии в берлинском журнале «Сполохи». В 1931 году в Берлине при «Русском Институте Германоведения» появляется новый орган зарубежной мысли «Ллойд — Журнал». Цель издания — помещать научные труды профессоров института. В журнал вошел также и литературный отдел, в котором печатались А. И. Куприн, Б. Поплавский, А. Бенедиктов, Ю. Джанумов и другие авторы.

     Вскоре, однако, почти все его друзья покидают Берлин и уезжают в Париж, новый центр русской эмигрантской культуры. Причины были разные от чисто экономического порядка – в конце 1923 года Германию поражает инфляция, до непринятия зарождающегося фашистского движения. В 1933 году Берлин покидает Раиса Блох и Михаил Горлин. Издание газеты «Руль» переводится в Париж. В 1939 году Корвин-Пиотровский направляется тоже в Париж, а Юрий Джанумов решает остаться в Германии. Решение это стало впоследствии роковым.

     С 1936 года он жил в Ольденбурге, где, наконец, у него появилась постоянная работа, которая помогла ему выбраться из нищенского состояния. Казалось бы, что жизнь налаживается — его печатают в берлинском журнале «Новоселье» (первое стихотворение появилось в 1931 году). В парижской газете «Возрождение» были напечатаны его стихи «К берегу долго прощанья летели» (1934), «Праздник был. Фонарики пестрели» (1934), «Всего не высказать в четверостишьях» (1935). Появились его стихи и в сборниках берлинских поэтов «Роща» (1932) и «Невод» (1933).

     Как известно, в 1922 году на «философском пароходе» из России были высланы ее лучшие умы, более 160 философов и великих мыслителей. Многие поселились в Берлине, включая: Н. А. Бердяева, С. Л. Франка, И. А. Ильина, С. Е. Трубецкого, Б. П. Вышеславцева, М. А. Ильина (Осоргин), Н. О. Лосского, Л. П. Карсавина, И. И. Лапшина и других. Учения русских философов вторгаются и в сферу творчества, завладевают умами молодых поэтов, создавая особую метафизическую атмосферу эмигрантской поэзии.

     Поэзия, освобожденная от «принудительного творчества», выбирает новый путь — путь постижения неизвестного, путь мистический и метафизический, ведущий к открытию собственной души. И в этой смене литературной почвы был свой смысл, т. е. поэтическое творчество стало поэзией «освобожденной личности». Вечность становится лейтмотивом, доминирующей темой молодого Юрия Джанумова:

 

            Темно. Тепло. И длится бесконечно

Косноязычный вой эфирных волн…

И слышим мы, как ласковая вечность

Над нами лепит белый братский холм.

    Но, вглядываясь в вечность, которая несоизмерима — ни со временем, ни с пространством, где истинная сфера бытия и полной свободы есть конечное освобождение не только от процесса перевоплощений, но и от своей собственной личности, поэт пытается познать именно тайну не только вселенной, но и тайну собственного бытия. Именно тайна неизведанного, общение с Богом, занимают поэта и его современников:

Гаснет за стеклами свет подневольный,

Вечность свои зажигает огни…

О, беспредельность! С тоской богомольной

Я поднимаю глаза и они

 

Видят, что видели некогда предки:

Трепет далеких и дивных миров;

В их золотистой запутался сетке

Мячик игравших когда-то богов.

 

Легкие ниже скользят покрывала

В вечном стремленье сокрыть, схоронить

Тайну всех тайн — без конца, без начала,

Жизни возникшей дрожащую нить.

 

     Метафизическое направление поэзии первой волны было неизбежно связано с символизмом. О причастности поэзии Юрия Джанумова к символизму писал Г. Адамович в предисловии к сборнику его поэзии: «Во времена символистов принято было делить сборники стихов на те, в которых есть “лирическое содержание” и те, в которых оно отсутствует, причем за вторыми вполне справедливо отрицалось какое-либо значение. Наличность “лирического содержания” у Джанумова бесспорна, она чувствуется с первых же его стихов и сразу приковывает внимание».

     Интересную мысль по поводу символизма и вечности высказал тот же зачинатель русского символизма В. Брюсов, который писал, что символизм есть сомопознание поэзии, завершение всех ее исканий, «лучезарный венец над историей литературы, лучи которого устремляются в бесконечность». Рудольф Штайнер, австрийский теософ и антропософ, был убежден, что в каждом человеке заложены способности, помогающие обрести знание о высших мирах. «”Чудо” поэзии состоит в преображении тех предметов, которых она касается, в их переосмыслении, и внутренняя тема поэта редко сбивается с внешней темой его произведения»,  — писал Александр Бахрах в журнале «Новоселье» (№42-44, 1950). Здесь речь идет о символизме, который стал тем необходимым звеном эмигрантской поэзии, когда поэт, как бы пробудившийся от долгого сна и, оказавшись на чужой земле, старается запечатлеть увиденное через образы, преображенные в его сознании: «Мир, рождаемый в творчестве, не совпадал с миром окружающим, не ровнялся ему, но возникал из него в процессе пересоздания. Символисты искали душу мира», — писал В. Ходасевич в статье «Закат» («Возрождение», №2410, 7 янв. 1932).

      Но, уходя корнями своей поэзии в метафизику, за каждой написанной строчкой стоит личность самого поэта, со всеми его слабостями, настроениями, трагедией как его собственной, так и общечеловеческой. «…Эта неизбывная “человечность” всякого поэтического произ­ведения, не только должна служить оправданием поэзии, но и является вме­сте с тем ее патентом на бессмертие…», — продолжает свою первоначальную мысль А. Бахрах. «Человечность», именно эта черта проступает наиболее отчетливо в поэзии Юрия Джанумова, а посмертная книга Джанумова, включающая немногим больше 60 стихотворений автора, — это его личный дневник, жизнь, скрытая от нас за магией стихотворных строк, но постепенно вырисовывающаяся по мере чтения его поэзии. И если мы не знаем о событиях в его жизни, о его буднях, то понимаем и чувствуем состояние его души, которую поэт нам постепенно раскрывает. С ним переживаем мы ту духовную и душевную трагедию, спрятанную в складках его поэтического творчества, в многослойных эмоциональных выдохах, как бы случайно оброненных словах-размышлениях о жизни и смерти, о несбывшемся счастье, невоплотившихся мечтах и одиночестве:

 

            Ни кошек, ни детей, ни ветра,

Ни роковых дорог назад, —

Люблю: азарт, безумье Федры

И сумасшедшие глаза.

 

Жестокие люблю признанья,

Беседы с памятью ночной,

Смертельный холод расставанья

И все, что связано с тобой.

 

Еще — напрасный лепет строчек,

Где сердце плачет, но поет.

Люблю концы. Законность точек.

И одиночество свое.

 

     «В поэзии, в искусстве на первом месте сама личность художника! Она и есть сущность – все остальное – форма!… Всякое искусство есть лирика, всякое наслаждение искусством есть общение с душою художника», — писал в 1895 г. В. Брюсов в письме к Перцову. Николай Бердяев в своей книге «Философия свободного духа» утверждал, что сущность мира есть символическое воплощение духовной реальности.

     Каждая такая книга – это документ, исторический документ того времени, в котором жил поэт. В рецензии на посмертную книгу стихов Юрия Джанумова, напечатанной в «Новом Журнале» (№87, 1967, с. 348-349), Юрий Иваск пишет: «Книга эта живет и как человеческий документ, и как отзвук страшных лет России и страшных лет мира».

      Художник должен запечатлеть быстроуходящий момент времени, но не просто передать картину, а дать почувствовать читателю то настроение, ту эмоцию, которая была вызвана происходящим. Такой удивительной способностью почувствовать время и предугадать следующий шаг истории обладали многие поэты, включая Ю. Джанумова.

     Чужой среди чужих, и среди своих, Юрий Джанумов ощущает свою ненужность, жизнь его не имеет смысла, нет Родины, кажется, что жизнь прожита напрасно. Не это ли самая большая трагедия для поэта, черпающего силы жить в своем одиночестве?

 

            Нет родины со мной. И всюду я             

Чужой среди чужих. Равно мне чужды

И радости и беды бытия,

И я везде кажусь себе ненужным.

 

Земля и небо эти — не мои.

Не обо мне вокруг меня хлопочут.

Недружелюбные, как люди, дни

Сменяют неприязненные ночи.

 

Не на моем, мне милом языке,

Не о свиданье (может уже скором?),

Не о моей единственной тоске

Суетные ведутся разговоры.

 

Нет родины со мной. И все равно,

Как будет век напрасный этот прожит

И с кем и у кого. Но — есть одно,

Что сердце не перестает тревожить:

 

Так далеко, в забвении таком,

Безвестно, без следа и без помина…

Что если даже и последним сном

Уснуть обречены мы на чужбине?

 

     В глубине строк этого стихотворения, в его сумеречных настроениях, как и во многих других, его, и его соотечественников строчках, таится исконный русский нигилизм. Одним из примеров может служить стихотворение Владимира Смоленского, который отрицает и любовь и истину окружающего мира, когда им, наконец, овладевает полное безразличие: «Какое дело мне, что ты живешь. / Какое дело мне, что ты умрешь…» У Джанумова нигилистические настроения перекликаются с настроениями Смоленского:

 

            Не все ль равно мне: с кем и как, и где?

Не все ль равно, куда еще закинет

Меня судьба — по суше ль, по воде,

На год, на жизнь — не все ли мне едино…

 

     Поэт доходит до крайности, до полного безразличия, до отрицания существующего вокруг него мира. Нигилизм распознается здесь, как психологическое состояние поэта, отрицание цели жизни и бытия. Такое состояние ведет к принятию метафизики, поиску другого пространства, где душа может найти тот желанный «островок покоя» «средь дикой битвы волн»:

 

            И счастлив я! Не мне страшиться бури,

Так прочен обретенный мной покой,

Так хорошо глаза на солнце щурить

И слепнуть вдруг блаженной слепотой.

 

   Но этот «островок покоя» пока еще только мечта, «последний берег». А пока — одиночество, выход из которого — творчество, искусство, т.е. обращение к читателю, выход за рамки своей изолированности, когда душа поэта жаждет общения, невидимого, но благодарного читателя. В той обстановке, в которой находились поэты на чужбине, литература была для них всем, та ниточка, за которую они держались, чтобы не утонуть в своем нищенском быте, душевной тоске, беспредельном одиночестве.

     «Музыка — в расширенном смысле слова — возникает в момент сознания одиночества», — писал Г. Адамович в книге «Одиночество и свобода». Музыка души поэта была минорной, «смутной музыкой печали»:

 

Закрой глаза и слушай, как сквозь сон

В твое окно врываются синкопы

И ритмы ночи… Плачет саксофон

И скрипки нежно переходят в шепот.

 

Поет кларнет. В невидимой руке

Взметнулась страсть и мука дирижера;

Он ускоряет, гонит, — вдалеке

Уже созвездия вступают хором.

 

      Она, эта страдающая душа, все-таки тянулась к свету, искала свое счастье.

 

Но и ты, ведь, пройдешь, мимолетное благо,
Счастье, это – блаженный, сияющий миг.
Стрелка дрогнула вновь. Сердце сиро и наго.
Кто ж из нас к беззащитности этой привык?

 

       Что же такое то счастье, о котором пишет Джанумов? Проследив этимологию слова «счастье», можно заметить следующую закономерность: древнегреческое слово «Eudaimonia» (= истинное счастье) составлялось из двух слов – eu (добро) и daimon (божество), т.е. дословно это означает, что судьба человека находится под покровительством богов. Часто постижение Бога происходит на уровне рационального рассудка. Однако у поэта вступает в действие наука самопознания Бога на интуитивной основе. Постичь счастье, этот «блаженный, сияющий миг», можно только тогда, когда человек поднимается на высокий духовный уровень. Джанумов замечает:

 

Не всюду ль щедро разбросали боги

Подарки для восторженной души?!

 

     Однако поэт принимает и земное счастье, ту простую земную страсть, которая так не похожа на возвышенную любовь:

 

            Преследуя волнующее счастье,

Я не ищу ни истин, ни богов,

И вот — живу, покорный только страсти,

Увы, столь не похожей на любовь!

 

     Вскоре из Берлина поэт переезжает в Дрезден, где его застает война. По дороге в Дрезден Юрий Джанумов напишет строки, из которых нам становится ясно, что поэт устал, он ищет покоя, тишины, путей спрятаться от «огня и дыма преисподней»:

 

            Мир царил, покой и тишина

В этом дне, любезном взорам Бога;

Словно из незримого окна

Он смотрел на водную дорогу,

 

На поля, на чаек, на суда,

На детей, резвящихся у сходней,

На меня, пришедшего сюда

Из огня и дыма преисподней.

 

     Так случилось, что Юрий Джанумов попадает из одного пекла в другое. На дом, в котором находился поэт с матерью и невестой, упала бомба. «Но годы зверели, бряцали войной, / Надежды сгорали в налетах…», — напишет Джанумов в одном из своих стихотворений. Этот налет на Дрезден изменил всю его жизнь, убил его единственную любовь, его надежду. Невеста Юрия Джанумова погибает, сам он тяжело ранен. Гибель возлюбленной он переживает трагически, боль перерастает в отрешение от мира, в замкнутость, одиночество. Поэт, уйдя в свое внутреннее заточение, напишет:

 

            Уже не пенье муз, не лиру,

Не голос, милый голос твой, —

Нет, из глубин ночного мира

Я слышу только ветра вой.

 

     Мысли о смерти теперь все чаще посещают поэта, раздумья о близком конце переплетаются с надеждой, что душа его, вечно странствующая, ищущая пристанища на земле, найдет свой покой в вечности.

 

            А может быть — не так…

Что если там

душа и впрямь

блаженствует в бессмертье

и будет жизнь земли

казаться нам

такой ничтожной, жалкой

после смерти?

 

     «Именно перед лицом смерти человек спел самые свои “музыкальные”, неотразимые, чудные песни с чувством потусторонних далей, бесконечных расстояний и сроков…», —  эти слова Г. Адамовича как нельзя лучше помогут нам понять поэзию Юрия Джанумова. Ибо у Джанумова, в силу обстоятельств, произошла та «размолвка с жизнью», о которой писал Адамович в «Одиночестве и свободе».

     И так, тема смерти становится преобладающей в поэзии Джанумова. Но смерть для него – только конец земного пути, продолжение жизни – в вечности.  «Вечность, я жду, чтоб исчезнуть в тебе», – такими словами заканчивает поэт  одно из своих стихотворений. В другом стихотворении он предвидит собственную участь и участь каждого из нас, уходящую в вечность:

 

 Вот — чья-то смерть. Так к вечности дремучей

Один из многих перейдет.

Так я предвижу собственную участь,

Неотвратимый свой черед.

 

Поймешь ли ты? Не прихоть, не гордыня,

Но… — если б обрести и мне

Бесследность вечную… В морской пучине,

В уничтожающем огне.

 

     Здесь приходят на ум воспоминания В. Брюсова о встрече с философом Николаем Федоровым: «“Как-никак, а умереть-то нам придется?” — сказал я. —  “А вы дали труд себе подумать, так ли это?” — спросил  Н.Ф.». 

     Из Дрездена Джанумов с матерью уезжают в Чехословакию. В 1945 году он напишет, как бы предчувствуя надвигающуюся беду:

 

Ничем не оградить себя

От предначертанного рока…

Его шаги в ночи глубокой

Сейчас так ясно слышу я!

 

     С приходом в Чехословакию советской армии Юрия Джанумов попадает в тюрьму. Там он проводит целый год. Освободиться из тюрьмы помог случай, вернее русская эмигрантская поэзия. Так случилось, что молодой лейтенант, допрашивавший поэта, любил стихи и с упоением слушал, как Юрий Джанумов читал ему стихи эмигрантских поэтов, которые он прекрасно и в большом количестве помнил наизусть. При переводе в другую тюрьму лейтенант вывел Джанумова на улицу и отпустил его. Что случилось с советским любителем поэзии неизвестно, но Юрий был спасен. Получив свободу, он немедленно покидает Чехословакию и перебирается в Австрию, оттуда он уезжает в Мюнхен, где и прожил оставшиеся годы в глубоком одиночестве, забытый друзьями-поэтами, продолжая в своем творчестве размышлять о жизни и смерти, о метафизическом состоянии одинокой души, затерянной где-то в вечности:

 

Всего не высказать в четверостишьях,

Всего не спеть ни лютням, ни смычкам.

Страшнее бурь есть у души — затишья,

И есть начала, равные концам.

 

     В этом четверостишии поэта заложен глубокий метафизический смысл. Если Юрий Джанумов и искал покоя в вечности, как поэт, он боялся «затишья» души, что означало бы для него конец творчества, а, значит, и духовную, и физическую гибель. Последняя строка «и есть начала равные концам» может послужить эпиграфом ко всей его жизни и эмигрантским судьбам вообще, ибо начало жизни вне России, на чужой земле, стало преддверием их трагического конца.

     «Вероятно, тяжелые испытания во время войны, затем арест и тюрьма сильно повлияли на окончательное формирование характера Джанумова: несмотря на его общительность, он был замкнутым человеком и внутренне не мог преодолеть своего одиночества. Об этом говорит и выпущенный его друзьями сборник стихов, раскрывающий сложный мир этого своеобразного и одинокого человека», — такими словами заканчивает свою статью о Юрии Джанумове Г. Адамович.

     Разочарованный, уставший от жизни поэт, все еще тоскующий по России, по погибшей возлюбленной, напишет стихи, где каждая строчка будет пронизана ядом горечи из-за несостоявшейся жизни. По-моему, это одно из самых трагических стихотворений в поэзии русской диаспоры, когда поэт не в состоянии вынести страдания, размышляет на «мосту канала», на грани жизни и смерти о погибшей любви, о своей тоске и ненужности в том мире, где он забыт, где он чужой, выброшенный судьбой за границы своей родины:

 

            Дождь моросит в ночную черноту,

Ворчит вода, стекая в недра стоков…

Ах, иногда — грустить невмоготу,

Как иногда тоскуется жестоко!

 

Не знает, нет, простуженная ночь,

Куда себя от луж, от стужи спрятать…

Чем можно сердцу бедному помочь,

Когда оно такой тоской объято?!

 

Блуждать, шагать сквозь злые сквозняки,

Стоять зачем-то на мосту канала…

Когда б ты здесь была, — твоей руки

Коснуться лишь, и — сразу б полегчало.

 

   Обостренная тоска по России, взгляд издалека в прошлое, которое кажется ему прекрасным по сравнению с днем сегодняшним, далекие детские воспоминания — это все, что осталось у поэта. И в такой момент складываются новые строчки, эмоционально превосходящие многие стихи, написанные эмигрантскими поэтами на эту же тему, особенно последние строчки, где он обращается к родине и молит ее услышать «крик» его «предельной муки»:

 

             О, родина, печальница, о, мать…

И сколько нежных слов еще б я пролил,

Услышь: мы начинаем забывать

Твои черты, любимые до боли.

 

Познавшие последнюю печаль

И столько раз отвергнутые всеми,

Мы память, как священную скрижаль,

С собою гордо пронесли сквозь время.

 

И в горький час сознанья нищеты,

Когда уж слишком тягостно молчанье, —

Мы, как давно увядшие цветы,

Ласкаем бережно воспоминанья.

 

Перебирая их по лепесткам,

Мы повторяем дорогое имя, —

Как будто можешь ты вернуться к нам,

Как будто нам возможно стать иными!

 

Но бренной памяти приходит срок.

Услышь же крик предельной нашей муки

И тех прости, кто выстрадать не смог

Такой опустошающей разлуки.

 

     В стихотворении «Посещение Пифии» Джанумов задает вопрос, который волнует не только его, но и все молодое поколение диаспоры:

 

Кто прав в деяниях своих?
Каким путем должны идти мы?
И есть ли средь путей земных —
Единственно непогрешимый?
Иль все, о чем поет поэт,
Что нас на крыльях гордых носит,
Такой же вздорный, жалкий бред,
И тщетны, праздны все вопросы
И ни на что ответа нет?

 

    Почему поэт назвал стихотворение «Посещение Пифии»? Пифия была жрицей из низших слоев, которую поместили в храм, где у нее, отрешенной от земной жизни, развились пророческие способности. Джанумов сравнивает поэта с Пифией, поэт тоже пророк, постоянно ищущий ответ на свои вопросы. Но так устроен мир — бред жрицы безумен, мир погибнет, исчезнет, как исчезли Эллада и Рим и «боги наши». То время, в котором жил поэт, было временем не созидания, а разрушения, и такие настроения человека, под ногами у которого рушится земля, вполне объяснимы.

     Другое стихотворение «Walse Triste» («Valse Triste», «Грустный вальс») носит то же название, что и  произведение Яна Сибелиуса. Не случайно волновала Джанумова эта концертное произведение. В нем поднимается вопрос, давно волновавший поэта: «Что есть смерть и может ли человек ей что-то противопоставить?» «Грустный вальс» написан Сибелиусом по пьесе финского драматурга Арвида Ярнефельта «Смерть». Умирающая женщина движется среди танцоров, пытаясь заглянуть им в глаза, но все от нее шарахаются. Это тень матери, она слышит стук в дверь. Дверь открывается, и она издает пронзительный крик — на пороге стоит Смерть. У Джанумова эта тема шире, она охватывает не только конец пути, но и тот миг жизни, который можно назвать мигом счастья. А потом — только: «ночь, ледяные пространства и ветер»:

 

           Что же, — веселье подходит к концу.

Зала пустеет, пустеют бокалы.

Темные тени легли по лицу,

Кружится вальс тяжело и устало.

 

Что же, — пора покидать этот бал.

Сами собою смыкаются веки.

Миг, — и в сияющих недрах зеркал

Вскользь промелькнем и исчезнем навеки.

 

И ничего не останется нам:

Ночь, ледяные пространства и ветер,

Ветер, бегущий по мертвым мирам,

Прах развевающий тысячелетий.

 

Что же, — дослушай, допей, дотяни…

Меркнущий вальс все страшней, все печальней.

Гаснут последние в мире огни,

Ветер крепчает во тьме изначальной.

 

         Юрий Джанумов прожил жизнь короткую и трагическую, но прожил он ее не напрасно, оставив нам в строках своих стихов память о времени и о той драме, которую пережило целое поколение молодых поэтов, живущим вдали от родины, в замкнутом пространстве своего одиночества, когда голос от крика срывался на шепот, и некому было подать всего одну «каплю живящей воды». Крик его повис в воздухе, будто замер навечно, отразившись забытым эхом в той вечности, о которой писал Юрий Джанумов:

 

                Как страшно, когда ты однажды,

                Сквозь тела трусливую дрожь,

                Ни голода больше, ни жажды

                В иссякшей душе не найдешь.

 

                Когда ты припомнить захочешь

                И крикнешь в призывной мольбе,

                А памяти своды — из ночи

                Молчаньем ответят тебе.

 

                И даже руки не найдется,

                Чтоб в час этой любой беды

                Тебе принести из колодца

                Хоть каплю живящей воды.

 

     И все-таки, несмотря на то, что читатель давно покинул поэта, Юрий Джанумов в конце своей жизни обращается к нам, читателям и поэтам, живущим вне родины:

 

           Коль хочешь быть теперь со мной знакомым, —

Садись. Я рад. Отставь-ка в сторону цветы.

Поговорим. — Да, я расстаться с домом

Был вынужден уже давным-давно… А ты?