НА СВЕТЛЫЙ МОТИВ

 

Андрей Коровин. Детские преступления.

М: «Воймега», 2015

 

Коровин – из числа открытых, радостных, можно даже сказать – из числа счастливых современных поэтов (увы, это число невелико…) Его стихи заряжают здоровым чувством жизни, которая всегда в движении, всегда переполнена событиями. Книга «Детские преступления» – пожалуй, самая светлая, и особенно благодаря её первой части, которая называется «Переизбыток любви». Здесь речь не о восторге (восторг имеет внешнюю природу и он преходящ), – речь о глубине. Поэт пишет стихотворение за стихотворением не в озарении, не в состоянии нашедшего на него вдохновения. Он пишет, словно бы решив, что пора подобрать музыкальный мотив к своим воспоминаниям, – вернее – к тому, что живёт в нём всегда, – живёт и сохраняет в нём лучшее: способность к восприятию мира по-детски незамутненным взглядом, – к восприятию мира будто каждый день в п е р в ы е.

этот дуб наклонился над речкой

или видится мне наяву

что я маленький

я человечек

что я падаю в реку плыву

 

Когда всё это было – дуб, речка, плавание? Совершенно неважно, потому что всё это происходит – сейчас. Когда мы поём хорошую песню, мы не думаем: в каком году она написана. Главное – она пелась раньше, поётся сегодня, и будем петь её завтра. В чём очарование коровинского сборника? Стихи в нём не только читаются и видятся – они физически ощутимы:

 

мы жили на родине мира

с песочком из мелких ракушек

с медузами в тёплых ладонях

с водою солёной в ушах

 

Способность видеть малое как не обособленный мирок, а как часть целого (даже как – крохотную детальку Вселенной), – вот что отличает стихи Коровина, который по поэтической своей сути, несомненно, космист, – это проявлено уже и в «детских» строках (чего стоит, например, такая: «для жука опрокинулось небо», которое он «то ли отталкивает/ то ли поддерживает/ то ли щекочет»). И к «детским преступлением» автор относит такие неразумные, бессмысленные действия, как случайно оторванная лапка у кузнечика, пойманная и заключённая в неволю ежиха, неудачно сорванный цветок… – в то время как «нетронутым», неизменным, свободным остаются «и запах соснового света, / и вкус родника из горсти».

Я сказал – стихи Коровина поются? Да, и скажу больше: в его стихах есть музыка, то есть – слова о музыке, например:

 

вот так заляжет снег на ветках

и до скончания зимы

валторны запертые в клетках

до поздних сумерек немы

 

а дольше вылитый Вивальди

привычно проверяет лёд

какой последней ноты ради

тоска любви произойдёт <…>

 

Строки Коровина словно отпущены на воздух, они парят, а всё, что они выражают – как будто снится, – для создания такого эффекта автор, видимо, и отказался от пунктуации (должен же быть в таком отказе какой-то смысл!)

Автор убеждён: стихи, написанные в расчёте на гитару – поэзией являться не могут по определению. Но поэзией могут быть стихи, написанные как музыка. Так Андрей Коровин и пишет. А некоторые стихи – и поёт на своих выступлениях! Что ж, когда-то «пение» стихов было общеобязательным для поэтов: от Пушкина до Полонского… и даже до Кузмина.

 

РУССКАЯ ГОТИКА

 

Светлана Ос. Затмение.

М.: «Московское  время», 2016

     

 

Кто читал когда-нибудь стихи Светланы Ос, того тут же насторожит это самое «затмение»: будет что-то страшное. И действительно: первая часть носит весьма откровенное название – «Готика». Щекочущие воображение ужасы, какие-то «потусторонние» приключения, угрожающее нагнетание мистики? Ну, не так чтобы всё столь жутко, – однако чувство тревоги и какого-то удивления (нас хотят увлечь, напугать, рассмешить или приоткрыть завесу над трагическими противоречиями жизни?) не оставляет до последней страницы.

Но сначала – автор задёргивает шторы, гасит свет, берёт низкий тон, подчёркивает монотонность звука.

 

<…>

Там, где, стволы качая,

Ветер отравой дышит,

Странник замрёт, случайно

Имя своё услышав

В птичьем надрывном свисте,

В волчьем протяжном вое…

Станет сухие листья

Мёртвой питать водою <…>

 

А другой странник может видеть, как «отчаянно движутся мёртвой аллеей/ Печальные призраки мела белее». Строчек подобного содержания у Светланы Ос немало, но вот нашлись две, которые многое (если не всё) объясняют в её стихах: «твой облик страшен…/ И этим почти красив». Красота ужаса, страха, отчаяния? Того, что невольно, бессознательно приковывает взгляд?

Мистика мистикой, но и стихи в «Затмении», и прежние стихи Светланы Ос глубоко пессимистичны. И это очень странный пессимизм. В какие оживляющей расцветки одежды он наряжен, как танцуют строчки, как они динамичны, летящи, ритмичны, словно созданы для артистичного рок-исполнителя, – не только поющего, но и «играющего» песню за песней, складывая их в театральное представление! Однако «театральное представление» – никак не пессимизм, – уже потому, что рождено творческой волей, что в нём торжествует звук, царит упругое движение. Правда, автор по-прежнему поспешен в рифмах: «в аду» – «ведут», «в руках» – «наверняка», «сгоряча» – «печаль», и совсем уж грустные случаи а-ля Бродский, причём не в лучшем варианте: «внимая» – «поднимай и», «рвы и» – «впервые»… Но не буду придираться: в конце концов, это здесь не главное. Главное другое: уж чего-чего, а расслабленности, вялости, статичности в стихах Ос не найти, хоть рассматривай их под микроскопом. Вообще, её случай – уникален: с таким подъёмом настроения, даже с таким азартом, писать о душевном дисбалансе, о бессмысленности… бессмысленности чего? Да всего!

 

Когда летишь то вверх, то вниз,

Влеком душевным дисбалансом

И ждёшь имеющего смысл,

Но не имеющего шанса,

Жизнь, чтобы выровнять на раз

Миропорядка коромысло,

Даёт имеющее шанс,

Но не имеющее смысла…

 

Предполагаю, что каждое своё стихотворение автор задумывает как сгусток энергии, сводящий на нет то, о чём оно говорит; каждое – будто бы насмешка над своим же содержанием, пародия, что ли, на содержание, и в этом смысле – победа над содержанием, поскольку поступь строк – чеканна, боевита и торжественна. «Но чем сильнее цель манила,/ Тем более сгущалась тьма.// Нам (как обычно) не хватило/ Отваги, сердца и ума», – вот ещё одна проговорка: последняя строчка (хоть маршируй под неё!). Ведь невозможно назвать то, чего нет; отвага, сердце, ум – названы. Значит они есть – и способны привести к цели? Здесь. пожалуй, и вся разгадка смысла книги: цель автора – написать, «сделать» стихи, цель – создать звук и ритм, цель – не содержание, а содержательность, то есть какое-то уникальное расположение слов, создающее и обеспечивающее дух, жизненность фразы, жизненность письма, жизненность художественного говорения, жизненность невероятных, подмигивающих, кривляющихся, подбадривающих нас образов, таких вот бессильных пугал, как эти:

 

Не по-праздничному блёклы,

Не по случаю одеты,

К нам заглядывают в окна

Злые клоуны рассвета –

В белой дымке, в чёрном крепе,

Нарушая сердца ритмы:

Лица серые как пепел,

Зубы острые как бритва…

А вокруг – пространство стынет,

А внутри – огонь погашен.

Смотрим в их глаза пустые,

«Улыбаемся и машем»,

Спинами врастая в стены,

Обречённо веря в фатум…

 

Ждём, когда придут на смену

Злые клоуны заката.

 

И что нам теперь остаётся делать, при таковом раскладе?

Автор тут как тут, подсказывает: «Есть время выпить, закусить/ И застрелиться».

Пример, однако, не подаёт; глядишь – и новую книжку выпустит. Хотя бы ради этого можно и нам жить дальше.

 

СВЯЗЬ СУДЬБЫ И РЕМЕСЛА

 

Михаил Синельников. За перевалом.

М.: «Галактика», 2016

 

 

В книге – без малого четыреста страниц, но в ней – не избранное за десятки лет, а только новое, написанное с февраля 2015-го по февраль 2016 года (для сравнения: в книге «Пустыня» 2014 года – более ста страниц, в книге «Перевал» 2015-го – двести). Случай необыкновенный: создаётся впечатление, что у поэта, недавно отметившего семидесятилетие, во-первых, потребность в писании стихов растёт, и во-вторых, ослабевает способность к отбору написанного. Последнее подтверждается, если не останавливаясь читать стихотворение за стихотворением: возникает ощущение монотонности. Одинаковый темп, ритмическое однообразие, всё тот же грустноватый, умиротворённый, чуть усталый голос не меняющегося настроения. Но Синельникова нельзя читать быстро – во всяком случае, к его стихам надо возвращаться, выхватывая из книги одно, другое, третье стихотворение, останавливаясь на каждом – и тогда убеждаешься, что у него нет ничего случайного, – спешного, непродуманного, непрожитого. Сколько раз бывает: читаешь стихи, оснащённые свежими рифмами, расцвеченные неожиданными образами, – но строчки остаются не более чем эффектными искусственными цветами. У Синельникова рифмы просты и точны, язык безыскусен, но чем берёт он? – безошибочностью словоупотребления, тонко прочерченными деталями, психологической окраской сюжетов, остро переданным настроением; какие тут могут быть «эффекты»? Примеров множество; вот, например, атмосфера старинного провинциального города: «Елец какой-нибудь, в котором/ Шиповник, осыпая сад,/ Вслепую тянется к узорам/ Тяжёлых кованых оград»; вот жена богемного, чуждого быту художника: «Приняла душою пылкой,/ Убирая день-деньской/ – Пересуды за бутылкой/ В безысходной мастерской»; в стихотворении о Лидии Руслановой, певшей «Валенки», несколькими стремительными штрихами – вся судьба: заразительное вдохновение к жизни, лихой размах русской души – и драматический поворот: «Вихри снежные в зоне носились,/ Била крепко простудная дрожь,/ Да и валенки эти сносились,/ Не подшиты и стареньки всё ж». А вот и мгновенное, глубокое замечание по поводу одного из жанров русской классической литературы: «В печальной комедии русской/ Всё слишком бывает всерьёз,/ И смех выдаётся с нагрузкой/ Нечаянно хлынувших слёз».

Главное, что определяет строй стихов Михаила Синельникова  – «воссозданная звуком/ Связь судьбы и ремесла». Поэт строго придерживается классической формы, словно отдавая отчёт в том, что каждой строкой должен оправдывать ожидания всех тех, кого выбрал себе в собеседники: это, как мы видим по стихам, упоминаемые Гоголь, Бунин, Блок, Розанов, Тарковский, Бродский… Собственно, задача его ясна: передать свои ощущения свойственным им ритмом (а верно переданное ощущение вызывает разнообразные мысли и чувства у читателей). Не стремиться во что бы то ни стало быть «современным», не изменять своему голосу и надеяться на жизнь в посмертии: «Да и сам ещё продлишься,/ В чьей-то строчке оживёшь.

 

И ты, трудясь со всем стараньем

В кругу исчезнувших творцов,

Одним стихотвореньем ранним

Останешься в конце концов.

 

Оно всегда существовало,

А ты всей жизнью, кровью жил,

Годами долгого провала

Прикосновенье заслужил.

 

ПРИКРЫТАЯ ЛИРИКА

 

Василина Орлова. Мифическая география.

М.: «Воймега», 2016

 

«Так идти, по разбитой дороге в разбитых ботинках, / Через лютики, что распустились под вечер», – какое романтическое начало, подумалось мне при чтении одного из стихотворений, хотя подозрение уже возникло: не стилизация ли? Ботинки и лютики не очень-то уживаются рядом, ни с того ни с сего, с ходу, вступая в задумчивую вроде бы лирику. Дальше появляется фонарик – «верный друг» со слабыми батарейками (какая реалистическая подробность!) – и наконец робкая надежда: «Проскользнуть как-нибудь, / Только сделать нелепую рожицу с глупой ухмылкой, / Повернувшись пугливой спиной, беззащитным затылком». Вот, в основном, стиль Василины Орловой: слегка несерьёзный, слегка ироничный; она насмешливо стилизует свои стихи, словно бы попав под обаяние художников «Мира искусства» (разве не зрительно воспринимаются, скажем, такие строки: «Недурно… Мне подали блюдо — сурка / И бритвенный тонкий прибор. / Гарсон! Как румянится ваша щека, / Лоснится прилежный пробор…»). . Она играет темами, образами, звуками, размером: редко «съезжая» с классического, и даже верлибр делает живым и ритмичным настолько. что не сразу поймёшь, что это верлибр («Дребезжащий троллейбус / Прозвенел ночной Москвой, / Отсчитал жестяными костями / Меру булыжников квадратных, / Забрызгана фара его / После ночного дождя»). Пожалуй, что-то здесь есть от западноевропейского письма: несентиментальность, некоторая умозрительность и – нет, не сдержанность, не закрытость, а – прикрытость чувств; так человек, говоря даже о сокровенном, не выдаёт свои чувства: улыбается, как бы пошучивая над собой, над тем, что он к чему-то серьёзно привязан, над тем, о чём переживает. «Иркутск, Иркутск, не рви / Беспомощное сердце / Своими форточками, / Свесившимися набекрень, / Велосипедом в садике тенистом / Распадных окон», – несмотря на мелодраматизм «беспомощное сердце», я думаю, что тут бьётся живое чувство.

Но особенно мила Василине Орловой стилизация, игра с постмодернистским уклоном; я не знаю когда написано стихотворение «Аркадия», но оно уже, я думаю, не может не восприниматься как анахронизм (поскольку постмодерн давно приказал долго жить), однако «Аркадия» в сборнике выглядит вполне органично – ведь и это течение уже своего рода «миф»:

 

Земную жизнь пройдя до половины,

Я очутилась в сумрачном лесу,

Тут, глядь, бурундука в руках несу,

Тяжёлую и бурую скотину.

 

Мысль изречённая есть мышь, есть бурундук,

Зверёк с когтями, трудная куница.

Сухого дерева мне слышен гулкий стук.

Мне выпало в Аркадии родиться.

 

На меня самое большое впечатление в сборнике произвела не искусная стилизация, и не ирония, а лирика, в которой сквозит какая-то, что ли, беззащитность чувств; разумеется, и здесь без иронии никуда, ирония зорко стоит на страже, и как же эта лёгкая насмешливость обаятельна и предупредительна: не даёт словам сложиться в «искренность» и «душевность» и тем самым опростить поэтическое высказывание. Можно, конечно, бодрствование за чтением Живого Журнала назвать «любовной лирикой», однако – здесь столько наверчено образов и ассоциаций, приправленных не только самоиронией, но и интеллектуальным юмором, что и «любовная лирика» было бы определением опрощённым.

 

До трёх утра читала твой жеже,

Как будто бы покинутый уже,

Как раковина бедного моллюска.

Как руны на надгробии этруска.

Под утро громыхнули жалюзи.

Орлова, мол, давай не тормози.

И я очнулась, где, не понимаю –

Не то в Москве, не то на небесах,

В соплях, не то

В простуде и в соплях,

Не то в бреду, не то в преддверье рая.

Пора, мой друг, захлопнем ноутбук.

Увидимся в аду, мой бедный друг.

 

И всё же, всё же… не нужно иногда бояться общеупотребительных терминов. Лирики в «Мифической географии» хватает; пусть эмоции, ощущения в них затушёваны, а то и вовсе исключены; но насколько удивляешься и радуешься, когда вдруг на широком дыхании вырывается неудержимо-вдохновенная речь:

 

После дождя пахнет сеном, нагревшейся рыжей травой.

Висят качели, не нужные никому, по крайней мере тебе.

Стоит забытый стул, выкрашенный в голубой,

На нём забытый шарфик, намокший в пряном дожде.

 

Хорошо, катая в руке ленивый соскальзывающий карандаш, –

Небо занято облаками, как горизонт небоскрёбами, примерно на треть, –

Вглядываясь в пейзаж,

Не видеть в нём ничего, о чём можно было жалеть.

 

Что тут скажешь? Василина Орлова – поэт контрастов. Её глаз внимателен и одновременно отстранён, душа внешне холодновата – на самом деле тепла, иногда – горяча.

 

ВЗВЕШЕННЫЕ СТРОКИ

 

Валентин Герман. Песочные часики.

М.: «ОнтоПринт», 2017

 

Несколько слов о судьбе автора. Его отец был репрессирован, работал на строительстве Беломорско-Балтийского канала, рано ушёл из жизни. В 1956 году Герман окончил школу с золотой медалью, после учился на историческом и филологическом факультетах Московского госуниверситета, участвовал в постановках студенческого театра. Не доучившись ни на одном из факультетов, поступил заочно на режиссёрский Щукинского училища, окончил аспирантуру как театральный педагог. Работал деканом театрального факультета Воронежского института искусств.

Печататься Герман стал уже после переезда в столицу: статьи и заметки о театре, книги по философии, истории и искусствоведению; в числе наиболее значительных – «Портрет Шекспира, или Личное дело Фрэнсиса Бэкона», развивающая гипотезу авторства Бэкона. И ещё – стихи, выходящие по сей день. Они – как правило, представляют собой шутливые замечания, реплики, короткие размышления, зачастую просто упражнения в рифме, сочиняемые будто бы в любое время, по любому поводу – в том числе на случай. Пожалуй, «стихотворный» род свой Валентин Герман ведёт от Николая Глазкова; в пример можно привести его краткостишия, в которых одновременно и точно, и образно, и парадоксально выражена поэтическая мысль: например, иронический афоризм, применимый к Наполеону: «Выигрывать сражения – / предтеча поражения», или – вывод о художнике, заложнике своего дара: «Впечатления живые – / точно раны ножевые».

Художественная приблизительность, неявные смыслы – это не про Германа. В силу ясности высказывания и строгости ритма автор, видимо, опасается, как бы смысл не проскользнул мимо сознания читателя, – иначе как объяснить, что строка у Германа состоит всего из одного, двух, трёх слов, – хоть бери и взвешивай каждое, оцени значительность мысли, заключенной в стихотворении! А может быть, он старается замедлить мысль, медленно пропустить её через себя?

 

Вещи остаются…

Мы ж

уходим в небыль!

Будто я и не жил,

будто я

и не был…

Будто

не рождался

от живого древа,

как вот эти листья,

как вот это небо…

 

Автор «Песочных часиков» – в стороне от всего, что так или иначе относится к «литературной жизни»; его собеседники – стихотворцы и прозаики московского клуба «Образ и мысль», так же обособленно от всяческих московских собраний существующие. Замкнутый мир со своей оживлённой жизнью! Что и позволяет самому, пожалуй, талантливому из этого мира – Валентину Герману – оставаться своеобычным, – странным и забавным, как игрушка-самоделка.

 

ДОБРОДУШНАЯ ПОЭМА

 

Андрей Молдаванов. Возвращение.

М.: «Образ», 2017

        

 

Автор не просто придерживается русской классической традиции стихосложения. Можно ведь придерживаться – и писать стихи, которые я как читатель буду способен воспринимать давно знакомыми, с обкатанными сотню раз словами, словосочетаниями, образами, оборотами; узнавать в них то Пушкина, то Тютчева, то Заболоцкого… да неважно кого, главное, что ведь это узнавание не даёт почувствовать своеобразия автора, услышать его особенный, неповторимый голос. Прежние две книги Молдаванова, собственно, и повторяли мотивы классиков золотого и серебряного века – и даже авторов салонных романсов! Новая же книга – откровенно «подстроена» под интонацию Евгения Онегина» (и своё произведение автор назвал «романом в стихах»). И как же это расценивать?

Я написал – «автор не просто придерживается традиции». Автор влюблён в традицию! Он чувствует себя в ней уютно, естественно, весело; он не подражает старой форме – он старается вдохнуть в неё новую жизнь, эклектично смешивая слова и выражения разных эпох. Казалось бы – насколько это искусственно: соединять архаику с современной речью – что литературной, что специфически-молодёжной. Однако слова и словечки здесь варятся в общем котле, давая в результате праздник слов, карнавальную разноголосицу, увлекательное театральное представление, скроенное из пёстрой мозаики сюжетов:

 

Когда Серёжа свет увидел,

Стоял июль, и пух летел,

Тут акушер его обидел,

И он немедля заревел.

Проплакав год, он дал отмашку

Ушам и нервам всей семьи,

Хотя солёные ручьи

Нет-нет да поливали кашку. <…>

 

Вот в таком духе и вся книга: повествование о судьбе инженера-физика из Иркутска, не нашедшего себя в постсоветской России, покинувшего родину – и через много лет вернувшегося в неё, приобретя богатый житейский и духовный опыт. Пересказывать книгу нет смысла (сама книга – это последовательное изложение событий, – конечно, с многочисленными, по примеру Пушкина, отступлениями, с краткими афористичными заключениями – иногда меткими, иногда банальными, но таковы законы «дружеской беседы», в духе которой написан роман). Важно то, что произведение по исполнению довольно непростое: во-первых, строгая сонетная форма (а она требует строжайшей дисциплины письма), во-вторых, интонационное единство речи (ведь одна неверная нота, один сбой – и всё, провал), в-третьих – как это ни рискованно – смешная мешанина глубокомыслия и цветистости на грани пародии, сегодняшнего просторечия и манерной стилизации отживших языковых штампов заставляют улыбаться чуть ли не на каждой странице («К экватору своей учёбы / Он стал уверенней в себе, / Неполноценности микробы / В тяжёлой выдохлись борьбе»; «Серёжа первое объятье / испил, как прелестей бокал, / И хоть потом он не искал / С той, первой, встреч, но предприятье / Надолго в памяти осталось…»

В общем, книга поразительна: то ли пародия или дружеский шарж на первого поэта России, то ли взгляд на свою жизнь (а герой, тот самый Серёжа, несомненно, списан с автора) под пушкинским окуляром – или «пинцетом», как выразился в конце книги Молдаванов.

 

Мечтал я, чтобы ненатужно

Следил читатель за сюжетом

И потешался добродушно

Над авторским моим пинцетом. <…>

 

Скорее второе, – книга-то серьёзная, несмотря на «потеху».

 

ПОЛНОГЛАСИЕ ПОКОЯ

 

Зинаида Миркина. Безветрие души.

М.: «Центр гуманитарных инициатив, 2017

 

21 сентября 2018 года ушла из жизни Зинаида Миркина. Это – её последний прижизненный сборник, в который вошли избранные стихи 2017 – 2017 годов. Как всегда, каждой строчкой она говорит о самом важном, о самом главном. Язык Миркиной – обращение к источнику жизни, к её корням. Они удивительны, эти стихи… Язык предельно прост, так могли писать и в позапрошлом веке. Но дело не в языке. Какую тишину создают слова, порядок слов! Подобно молитвам, стихи не блещут метафорами и образами; в них – отражение чего-то большего, чем сам поэт; умение видеть и любить это большее и доносить его дыхание до тех, кто способен уловить звуковые вибрации строк. В них знание о том, что всё, выраженное поэтом, гораздо менее того невыразимого, которое его наполняет. Не «искусство слова», а необходимость перевести безмолвное общение с Богом на человеческий язык. То есть – здесь не приёмы, не находки, не эксперименты; это «другая» поэзия, стихи так называемой «духовной традиции», где не преследуются эстетические задачи. Не «торжество культуры», а родник, питающий культуру.

Эта поэзия лишена метафор и формальных прикрас: дух не нуждается в пластических образах и эстетическом оформлении. Книга не удивляет, не служит услаждению слуха; тем, кто принял и понял её, она помогает каждое утро воспринимать мир не дробно, но во всецелости. «Мы так привыкли к дару жизни, – часто говорила Зинаида Миркина, – что совсем не воспринимаем это чудом. Обычно считают, что чудо – что-то необыкновенное, то, что не встречается на каждом шагу. Одни в него верят, другие – нет. Но и для тех и для других – не жизнь есть чудо, а чудо есть в жизни. Или его нет в жизни. То есть жизнь – жизнь, а чудо – это чудо. Но чудо – заключается внутри жизни. И чудо жизни есть дар величайшей любви. Собственно, чудо, любовь и жизнь – синонимы. Чудо и любовь – это просто другие имена жизни».

Стихи Зинаиды Миркиной, по её признанию, – это переливающееся через край молчание. Иными словами – воплотившаяся душа или солнце внутреннее, вышедшее из-за туч. Это устойчивость души. При постоянном ощущении богоприсутствия.

 

Ты говоришь со мной зарёю,

Нежнейшим светом говоришь.

Сейчас окно своё открою,

Сейчас вмещу такую тишь!..

 

Всё полногласие покоя,

Всю нежность тайного огня…

И, может, стать смогу такою,

Какой задумал ты меня.

 

ТИХАЯ ПЕСНЯ, ПРОСТЫЕ СЛОВА

 

Ежи Ращевский. Дай мне, Боже, силу слова.

М.: «ОнтоПринт», 2018

 

Да, есть такие издания-невидимки: крохотный тираж, никому не известный автор… Вот пример: Ежи Ращевский, стихотворец-любитель. Но мимо него я пройти не смог.

В Москве усилиями Бориса Ширкина уже несколько лет в рамках государственной программы помощи старикам существует фонд «Милосердия». При продвижении этой программы в жизнь потребовалась помощь высококвалифицированного юриста, который сам бы искренне симпатизировал благотворительной деятельности. Такой человек и пришёл на помощь: им оказался доктор юридический наук, в прошлом – военный лётчик и даже солист Москонцерта. Случайно выяснилось, что он всю жизнь, для себя, писал стихи, в которые и в шутку и всерьёз перекладывал свои наблюдения и размышления о жизни, воспоминания о детстве и юности (кстати, родился Ращевский в 1937 году), любовные переживания. И вот ему посоветовали их издать.

В итоге – 60 страниц немудрёных стихотворений. Но иногда в них пробиваются такие искренние ноты! Например, перекличка с Бродским, от которого отталкивается автор, вызывает совершенно иную интонацию: трогательно-тихую, грустно-просветлённую.

 

Не хочу выбирать

Ни страну, ни погост:

Я приду умирать

В Костерёво, на Остров.

 

Успокоюсь я там,

Где дедуля лежит,

Соловьи по кустам,

И речушка бежит.

 

Пусть сирень по весне

В изголовье цветёт,

Станет радостно мне,

Что сынуля придёт.

 

Посидит, помолчит

И слезинку утрёт

Значит, я не забыт.

Может, снова придёт.

 

«Где найти слова такие, / Чтобы песню сложить простую?» – спрашивает себя Ращевский. Вот они и найдены, простые слова. Поистине стихотворчество – терапия души, её распрямление и возвышение.