ПРОЕЗЖАЯ АВТОБУСОМ

Проезжая автобусом стеклянные витрины, видишь свое внимательное лицо с глазами, как на автопортретах. Служащие фоном, беззвучно копошащиеся в отражении чужие профили, подтверждают твой выход на другой уровень рефлексии. Я не люблю совпадать с собой. Особенно во времени – во времени так, что секунды текут сквозь тебя, каждая оставляя ощутимый след большой сухой пилюли в горле. Лучше дремать, не читая проплывающие вывески: «бытовая химия», «бытовая физика», «бытовая литература»…

Выйти на третьей остановке – слева фонтан, справа… – не фонтан, идти, теряя человеческий облик, расподобляясь по значению. Преподобный отец сладострастно вставляет блестящий маленький ключик, с болтающимся брелком в щелочку старо-белого мерса. Гуляет дама с собачкой. У собачки в глазах смертная тоска, на голове красный бантик. Она – сука. Такое жалобное слово, что, подумав его, плачешь. Скулишь, скашивая левый глаз на тех, кто ничего не заметит. Скулишь, поджимая свой чудовищный сучий хвост, лох-несский, лохматый, мшистый. Когти тактично цокают по каменистым ступеням. Закрыв глаза, захожу в лифт, поднимаюсь почти до самого верха, открываю глаза и, разгоняя обнаглевших голубей, захожу в свой офис. Я занимаюсь почтой. Рядом со мной сидит бородатый и бровистый инженер. Я бы не хотела показаться навязчивой, но не могли бы ты подойти? И он идет ко мне на бровях, улыбаясь улыбчатой бородой, делая вид. Не ходи с ним на крышу. На лестничной площадке, перед самой крышей, курит дед Бабай, седой и невежливый, с носовым платком в заднем кармане брюк. Потом я иду домой, подавая нищим, чтоб пропустили, спешу, спешу…

Каждый раз мне навстречу стоит тётя с откляченной нижней губой и мешками под глазами. Думаю, она очень больна. Это по всему видно. Даже по железной кружке, в которой тускло светятся жалобные монетки. Всякий раз мне кажется – одни и те же. Я кладу в ее кружку мою монетку, стараясь следить за правильностью ощущений, но опять ловлю себя на демонстративности: класть монетку так, чтобы тёте было видно, сколько я подаю. Я не раздосадована, я терпелива с собой, завтра я снова потренируюсь.

Конец света будет еще нескоро, поэтому, доставая сезам-откройся, врываясь в комнату, где солнечно и бывает тихо, можно сразу сесть за стол и с размаху вывести: «Проезжая автобусом стеклянные витрины…»

 

ИСТОРИЯ МОЕЙ ЖИЗНИ

Жила бы на этой деревянной дряхлой даче со скрипучими окнами. Разводила бы ирисы, пионы и лилии. Просыпалась рано утром, каждого узнавала бы в лицо. Говорила: «Здравствуй, Оливия! Как спалось тебе, Марфа?». Они бы улыбались, покачивались. Я рисовала бы их то маслом, то акварелью, чтобы хоть немного обессмертить, а потом продавала оптом за гроши (оставляла за дверью, находила там деньги). Никогда не срезала их, но чтобы никто не догадался или случайно, зайдя в гости, не сорвал одного из них, ни с кем не общалась. Только с молочником и у калитки.

– Ночью шел дождь, – говорил он, подавая мне большую бутыль молока.

– Это было уже утро, половина пятого, – отвечала я, вручая ему фантики от конфет. Мы всегда были очень довольны друг другом.

Мне нравилось ходить на станцию и смотреть на поезда. Особенно, когда два поезда шли одновременно друг другу навстречу. И один переставал, а второй еще продолжался. Почему-то это успокаивало.

У меня не было возраста, поэтому никто не знал, сколько мне лет. Иногда я выходила на улицу, и кто-нибудь называл меня девушкой или бабушкой, так я понимала, кто я сейчас. Обычно один день длился несколько лет, а год пролетал за мгновение.

Однажды ночью я услышала громкие звуки с соседней дачи, повязала себе ленточку вокруг головы и тихо выскользнула из дома. Сквозь ветки были видны люди, сидящие вокруг стола, рядом горел высокий костер.

Человек с бритой головой говорил кому-то:

– Вы просто были грозой кафедры, Борис! Студенты боялись заходить к вам в нетрезвом виде.

– Да, – удовлетворенно отвечал Борис, – да. Я их еще пить отучу, – говорил он, решительно опрокидывая в себя стакан коньяку.

В этот момент кто-то засмеялся и ртутно посмотрел прямо на меня. Это была я. Я сидела, накинув на плечи плед, и смотрела себе в глаза.

– Вы были лицом кафедры, – продолжал бритоголовый.

– Лицо кафедры – это почти что оксюморон, – негромко сказала я, не отводя от меня глаз, – кафедра и афедрон – родственные слова.

Мальчик, похожий на меня, встал и направился в кусты. Я хрустнула веткой и ушла, чтобы никогда больше туда не вернуться.

У меня был любовник, он приходил всякий раз, как только я вспоминала о нем в темноте. Когда засыпали цветы. Был он глухонемой, я не знала его имени, я знала про него все.

Однажды утром цветы смотрели на меня с особенной нежностью, я попрощалась с каждым, и тут с ветки мне на голову упало яблоко. Я очень удивилась и умерла. Это было и в самом деле удивительно – в моем саду не росло ни одной яблони. Я долго думала об этом после. А потом поняла. Меня звали Надя Делаланд.

Минут через двадцать меня обнаружила моя дочь. Она вздохнула и закопала меня прямо на том же месте. Она рыла яму прямо подо мной, поэтому я постепенно погружалась во влажноватую прохладную землю, вкусно пахнущую мелом и картошкой. Когда моя дочь меня закопала, она помочилась на образовавшийся холмик, легла где-то в районе груди, положила голову на лапы и терпеливо прожила еще три дня.

А я тем временем шла сквозь лес на электричку, молча улыбаясь. Я была инкубатором, технологию выведения птенцов нарушать нельзя – требовалось молчать и улыбаться. По рельсам навстречу друг другу неслись два поезда. Один закончился, а второй еще продолжался.

 

ЖИВЫЕ КАМНИ

Зимой пятого класса после уроков, вопреки обыкновению, за нами не приехали сани, запряженные трактором. Мы жили в Лаково, а учились в десяти километрах от него – в зерносовхозе «Россия» (у него еще было второе название, если я ничего не путаю, – Тайсоган или как-то очень похоже).

Прождали почти до ужина – нету! Пришла наша завуч Клавдия Генриховна (один глаз у нее был стеклянным, и особенно одаренные впечатлительностью ученики наделяли ее за это разнообразными мистическими умениями и навыками), шовинистически сверкнув подлинным оком, она забрала к себе девочек, а мальчиков оставила ночевать в спортзале на матах. Но мы с Колькой не хотели ночевать в школе, у нас были важные дела дома, и во дворе тоже были важные дела, поэтому мы догнали Клавдию Генриховну и попросились пойти восвояси на лыжах. Она оценила нас по очереди взглядом контрразведчика и уверенно скомандовала: «Идите». И мы пошли.

Когда мы вышли, еще было светло – небо чистое, луна, морозец. Мы радостно переглянулись и понеслись наперегонки за село, выскочили на большак – это такая трасса, по которой из Сибири в Казахстан возили лес – но побежали не по самой трассе, конечно, а рядом. Потому что там же ничего не видно из-за снега по бокам, как в расступившемся перед Моисеем море. Бежали, бежали и где-то на полдороги заметили горе-тракториста, величественно индевеющего на капоте трактора с работающим мотором посреди снежной пустоты. Трактор капитально застрял. Но, кажется, у тракториста было чем согреться, и некоторая его невменяемость была скорее следствием выкушанного, чем мороза. Хорошо, шел лесовоз, мы его остановили и, с усилием отодрав тракториста от капота (он что-то напевал, бормотал и давал советы по своей транспортировке), засунули его в кабину, а сами отправились дальше. Я оглянулся напоследок и увидел, что шофер лесовоза пошел глушить трактор – тракторист из кабины уже не высовывался.

Незадолго до села стояли высоченные скирды соломы, наполовину утопленные в снегу. Мы к тому времени сильно вымотались, не сговариваясь, поскидывали лыжи и забрались наверх. Не чтобы поспать, конечно, а просто перевести дух.

Разбросали снег, чтобы было приятно лежать, и улеглись там. После нехилой пробежки нам было тепло. Правда, пока мы возились, спряталась луна и мороз окреп. Небо стало темное, звездное. Не знаю, о чем думал Колька, но я думал о звездах, которые, почти не мигая, смотрели на меня. Рассматривали нас под микроскопом. Изучали. Это был консилиум. У каждой было свое выражение. Я постарался запомнить их по этому выражению, а еще по размеру и как они расположены относительно друг друга. Для этого я закрывал глаза и мысленно восстанавливал картинку, а потом открывал и сверял.

– Как ты думаешь, – спросил я Кольку, – там есть жизнь?

– Ну? – ответил Колька неопределенно.

– Ну есть там где-нибудь на Марсе или на Венере – люди, животные, растения? Хотя бы вода…

– Люди – вряд ли, – сказал Колька со знанием дела. – Но что-нибудь живое, совсем непохожее на нас, наверное, есть. Например, – Колька несколько секунд подыскивал пример чего-нибудь подходящего, – живые камни.

– Камни? – я задумался и сразу представил, как мы с Колькой в составе экспедиции, разыскивающей жизнь, летим на другую планету. Мы оснащены специальными приборами, которые могут определять наличие хоть какой-нибудь самой маленькой завалящей жизни с точностью до 99 процентов. И вот на одной из планет приборы показывают, что вроде бы жизни нет, но что-то в их показаниях есть подозрительное, противоречивое. И инженер, который отвечает за эти приборы, начинает разбираться, как-то их перенастраивает – и вдруг оказывается, что жизнь здесь есть. Живые камни. Мы вступаем с ними в контакт, это удивительно и сенсационно. Потом возвращаемся на Землю, чтобы всех потрясти своим открытием. Захватив, разумеется, с их согласия, с собой несколько не очень тяжелых инопланетян. И – о чудо! – на Земле наши приборы, которые мы используем для общения с гостями из космоса, показывают, что все камни тут тоже живые. И не только камни…

Внезапно я осознал, что одновременно заснул и проснулся, потому что кто-то невидимый будто толкнул меня в бок. Довольно бесцеремонно. Я попробовал пошевелиться, но все тело окоченело, я понял, что если срочно не начну двигаться, то мне хана. Но как – если руки и ноги меня совсем не слушались?! Хорошо, я вспомнил, отец рассказывал, как на Индигирке они присели отдохнуть около сосны, задремали и замерзли. Но начали кататься, и это их спасло. И я тоже начал. В основном я работал спиной. Потом мне удалось сползти со скирды. Я валялся, пока тело не пошло мурашками, надо было перетерпеть. Казалось, время остановилось, и эта пронзающая мелкими иголочками боль никогда не прекратится. Первыми отошли руки, потом я смог встать, попробовал бегать. Сначала каждое движение давалось с трудом, но постепенно тело возвращалось ко мне. Тогда я подумал о Кольке, который все это время тихо лежал на вершине стога. Я снова забрался наверх, заглянул ему в лицо, потряс за плечо, позвал. Но Колька заснул слишком глубоко, чтобы меня услышать. Считается, что замерзнуть – самая приятная смерть. Но я не мог позволить Кольке получить это удовольствие. Я тряс его, растирал ему щеки, таскал, мял, сгибал руки-ноги, кричал. В какой-то момент мне показалось, что его веки дрогнули, и я с удвоенным остервенением стал его колошматить. Наконец он очухался, а я в конец ухайдокался. Но кое-как мы добрались до дома.

Это все единым махом пронеслось, как говорится, перед моим мысленным взором, пока я лежал на полу забегаловки, нашаривал свалившиеся от удара очки и узнавал в незнакомом чуваке моего Кольку. Морщинистого опустившегося школьного друга Кольку, который стоял надо мной и с ненавистью честил меня за то, что тогда ночью я не дал ему заснуть, а вытащил его из этого прекрасного забытья в эту страшную жизнь, которая у него совершенно не сложилась. И в этом был виноват я. Так считал Колька. Он орал на меня, забрызгивая все вокруг слюной, что худшей сволочи он не встречал, что его жизнь – настоящий ад, что он нищий, заброшенный, что я не имел права менять его судьбу. Или я возомнил себя Богом?! Я не нашелся, что ему сказать тогда. И уже в самолете я вдруг с особенной ясностью понял, что, наверное, было бы гуманнее и честнее вмазать Кольке в ответ, чтобы вывести его из этого риторического жизненного тупика. Надо было, но желания не было. Из иллюминатора я видел, как тень самолета скользит по облакам, и стрекоза летает и летает над живыми камнями.

 

ЕСЛИ ВАША ГОЛОВА….

Помню, в детстве я не любила воздушные шарики. Не любила иметь. Всего только из-за одной оговорки взрослых – «смотри, осторожно: лопнет». Все общение с воздушным шариком было под знаком конечности его существования, ожидания этой неизбежности. Страшно и неприятно держать в руках того, кто вот-вот… да еще, видимо, по твоей неосторожности. Ибо чужая смерть страшней собственной. И не потому что, как думают иные мудрецы, нам не дано собственную пережить. А по какой-то дикой боли расставанья, – я осталась, тебя не стало: воздушный шарик. Даже если не лопнул, а просто взлетел, просто исчез из виду, просто – уже никогда… Вот и сейчас, пролетая над парком, я думаю: этот пруд. Он был до меня, будет после меня. Странно. Странно научиться любить, не присваивая. Идти сбоку, вокруг, около. Ты не мой, ты свой. Или – не свой. Ничей. Ты свободен. Только сейчас понятно, что ждешь, чтобы тебе разрешили освободиться. Скажи и мне это. Потому что я лечу над тобой, потому что твоя боль меня не отпустит. Твоя любовь меня не отпустит. Пусть меня отпустит твоя любовь. Мне нужно в небо, ибо я в земле. Найти самые тихие слова, написать тебе твоей же рукой. Помнишь, в детстве я не любила воздушные шарики? Солнце уже садится. Ты выходишь на балкон, в заплаканных глазах ветер. Ты надуваешь один за одним разноцветные воздушные шары – до предела, до беспредела – и они лопаются, разбрызгивая свои останки. Последний шар ты завязываешь ленточкой и выпускаешь. Он зеленый и он летит. Ты уходишь с балкона. Скоро и он исчезнет из виду.

Если ваша голова уже так тяжела,
что легко отделяется и взлетает,
как воздушный —

Или, хотя бы, такой исход
вам не кажется парадоксом,

значит, вы готовы к зиме,
значит, вас не душит витальность,
а душит

что-то совсем другое.
Что-то совсем другое.