RSS RSS

Татьяна ШЕРЕМЕТЕВА. Кролик, беги! Рассказ

I

Хотелось спать, есть и в туалет одновременно. Так бывает. И обычно – в самый неподходящий момент. Но отлучиться было сложно: очередь в коридоре была здоровенная.

– Господи, ну, приходили бы они, эти сумасшедшие, днём, так нет, дружными рядами прутся в полночь.

Но сердиться некогда. То и дело в дверной проём просовывается чья-нибудь недовольная морда: или кошачья, или собачья. Физиономия же хозяина при входе в кабинет обычно имеет просительное выражение.

Хозяева́, как их называет Рашида, присев на краешек стула, обнимают своё мохнатое сокровище, успокаивающе шепчут ему что-то в макушку и искательно заглядывают в глаза врачу.

Рашида работает в государственной ветеринарной лечебнице, или, как её называют, Станции по борьбе с болезнями животных – СББЖ.

С этими болезнями Рашида борется здесь уже двенадцать лет. Переманивали сто раз её в частные клиники, она там поработала недолго, а потом опять вернулась сюда, в эту дыру, где и поесть негде, и прилечь нельзя, и туалет такой, что лучше уж до дома дотерпеть, благо он рядом.

Здесь Рашида чувствует себя на своём, очень своём месте. Здесь ей не надо унижаться перед богатыми клиентами и работодателями. Здесь она самая главная, здесь её все слушаются – и звери, и люди. Даже главврач её побаивается. А когда идёт сложная операция, просит ему ассистировать.

 

Рашида людей не очень любит. Знает она им цену. Она любит вот этих: лохматых и ушастых, которые, поджав хвосты, приходят к ней по самым разным причинам.

Кому прививка нужна, кому рану залечить, кому справка на выезд, кому – сделать самую грустную на свете операцию.

– И создал Бог каждой твари по паре, да ещё и сказал им, плодитесь, мол, и размножайтесь… Так, что ли… Они же действительно, дай им волю, будут так плодиться и размножаться, что мало не покажется.

 

Помнит Рашида операцию у «британки». Европейский призёр, голубая красавица. А родить первый раз не смогла. Пришлось «кесарево» ей делать. Когда Рашида увидела, сколько там у неё, бедной, их в животе, глазам не поверила – девять. Розовые голые мышата.

«Британка» была обречена, она умирала. После операции Рашида всю ночь не отходила от неё, следила за сердцем, проверяла капельницу, колола ей лекарства из своего собственного НЗ. Государство о людях и то не думает, какие уж там кошки-собачки.

 

Сидела она тогда рядом с кошачьей капельницей, смотрела на истерзанное болью маленькое тельце, на полузакрытые умные кошачьи глаза и думала о себе. О своей жизни, о том, как несправедливо устроен мир.

Вот кошка: она измучена, и она умирает. Если умрёт, то умрут и котята. Все девять, Рашида это знает точно.

Для того чтобы эти котята у неё появились, кошке просто понадобилось съездить к гости к котику. Пококетничать для порядка, потом подпустить к себе, потом – на десерт – треснуть ему лапой по большой простодушной морде.

А тот, мордатый, наверняка до сих пор не понимает, почему в самом конце вместо благодарности получает он каждый раз от своих дам лапой по физиономии.

– Это, – считает Рашида, – месть им, мужикам, за всех нас, женщин, и кошачьих, и человечьих.

И вот их целых девять. Если «британка» выживет, что вряд ли, будет она счастливой многодетной мамашей.

Вот если бы Рашиде Бог послал одного, только лишь одного ребёночка. Это было бы счастье. Но ребёночка нет. И счастья тоже нет. И уже не будет. Дома пусто и холодно. Есть работа, чужие кошки и собаки, а больше, в сущности, ничего.

У «британки» девять, а у неё – ни одного.

 

И всё же кошка выжила. Хозяйка плакала от радости и целовала Рашиду в плечо. Через три месяца подарила ей алиментного котёнка – самого лучшего. Котёнок был лобастый, с толстыми лапами и очень серьёзный. Рашида решила для приличия неделю подержать его у себя и вернуть по причине занятости и наличия соседей по коммунальной квартире.

 

Прошло полгода. Теперь Рашиде есть куда спешить, кого кормить, кого воспитывать. И спит она теперь тоже не одна: котёнка сколько угодно можно укладывать на его лежаночку, через пять минут он всё равно неслышно запрыгивает к ней на постель.

Громко сопя от переполняющих его чувств, он наступает лапами ей на грудь и начинает вылизывать ей лицо, потом шею. Язык у котёнка как наждак, Рашиде больно, она пытается увернуться и закрывается руками. Тогда котёнок начинает лизать её руки и от усердия всхлипывает. Рашида тихо смеётся, сотрясаясь всем своим большим, крепким телом.

 

Так происходит каждую ночь.

Рашида знает лучше, чем кто-либо, что это – баловство, что животное должно знать своё место, и она добросовестно пытается применить свои профессиональные знания в домашней обстановке, чего по-настоящему не удавалось сделать ещё ни одному врачу или педагогу.

Если котёнок не приходит к ней сразу, Рашида не засыпает и ждёт, когда же он запрыгнет. И когда он, наконец, приходит, чувствует такую радость, что тихо посылает все свои профессиональные знания куда подальше и начинает шептать котёнку самые нежные, непривычные для себя слова.

 

Всё, что накопилось за тридцать восемь лет её, несмотря на двух мужей, всегда одинокой жизни, что оказалось никому не нужным во взрослом человечьем мире, дарит она теперь котёнку. Ей стыдно в этом признаваться, она понимает, что так быть не должно, и поэтому никому об этом не рассказывает.

– Но ведь кто знает по-настоящему, что должно быть и как? А если она может сделать счастливым хотя бы это существо, а если она сама от этого счастлива?

Рашиде неудобно чувствовать себя в роли хозяев своих хвостатых пациентов, которых она всегда немного презирала за их глупую мнительность и уязвимость. Теперь она понимает, что это любовь делает человека уязвимым. И мнительным.

Жизнь изменилась. Как эта малявка могла дарить ей столько тепла, Рашида не понимала. Но домой она теперь шла, торопясь и заранее радуясь.

 

Впереди ещё целая ночь на работе, и потом она вернётся к своему Бриташке-Чебурашке. Но это будет утром, а сейчас – разгар ночной смены.

– И сколько же в коридоре народу, черти их задери!

Это Рашида не со зла, она просто устала. Теперь граждане взяли моду своих козявок по всему миру с собой возить. А документы ведь не только за границу нужны, даже из города в город просто так не съездишь. Надо отдельный звериный билет брать, паспорт специальный иметь.

Вот и приходится кому шину на лапу накладывать, а для кого справку оформлять.

 

 

II

 

Дверь тихо зашевелилась, и послышался робкий полушёпот:

– Можно войти?

– Можно. Ну, заходите же, чего стоите?

В ответ ещё тише:

– Спасибо…

На край исцарапанного многими когтями стула присело «существо». Аккуратно повесило на стул курточку, одёрнуло юбочку и положило на колени детскую котомочку с жёлтенькими цветочками по синенькому полю.

Всё, что касалось этой девушки, могло именоваться только с употреблением уменьшительно-ласкательных суффиксов. У неё был не рост, а росточек, не нос, а носик, не каблуки, а каблучки и т.д.

– Интересно, и как такие девушки на белом свете живут? Как они вот такими прозрачными ручками с детскими розовыми ноготками полы моют или картошку чистят? Как грядки на даче копают, как своего мужика, в конце концов, за толстую бурую шею обнимают? Бывают ведь такие бугаи, у которых шея аккурат как у неё талия.

Впрочем, такие не моют и не копают. И, скорее всего, никого не обнимают. Такие вот ничего лучшего придумать не могут, как припереться глубокой ночью в кабинет к занятому человеку и разговоры ни о чём разговаривать.

 

У Рашиды пальцы короткие и сильные, ногти подстрижены в линеечку. И ноги её стройными тоже назвать нельзя. «Средние, в общем, ноги», как говорила всеми нелюбимая Людмила Прокофьевна.

Зато сколько зверья Рашида этими неказистыми руками вылечила, выходила и к жизни вернула. Никакой маникюр в её работе невозможен, модельная обувь – тоже. Попробуй у операционного стола постоять на этих каблуках, попробуй с маникюром швы на кровавую рану наложить. Рашида давно уже с этим смирилась и любит себя такой, как есть.

Встала, сама закрыла за вошедшей девицей дверь. «Слава тебе, Господи, вроде никого уже нет, коридор пустой. Никто больше не тявкает, не мявкает, не мычит, не блеет».

 

– О чём говорить будем, а? Девушка? О странностях любви или как? Девушка, ау! С кем пришли, говорю? Я зверей лечу, а не людей, понятно говорю?

– Вот…

 «Существо» осторожно погладило лежащую на коленях сумочку.

«Уйди, ну уйди поскорее! Поезжай домой или куда там ещё, только не сиди здесь!» – Рашида колдовать не умела, но сейчас, мысленно, старалась изо всех сил.

Хотелось поскорее выпроводить эту «ромашку» из кабинета и вернуть её куда-нибудь на ближайшее облако, по месту постоянной прописки.

Жёлтые цветочки по синему полю неожиданно зашевелились, из котомочки показался вздрагивающий нос и длинные уши.

 

Анечка была действительно «существо». Такое вот не очень счастливое существо тридцати восьми лет отроду. Рашида была не права: с тяжёлой, в том числе и не женской, работой справлялась Анечка самостоятельно, поскольку помогать было уже некому.

Когда-то у неё были мама с папой и дедушка с бабушкой.

Когда-то отец работал в конструкторском бюро, мама преподавала русский язык для иностранных студентов, дедушка ходил в магазин за продуктами и, по выражению бабушки, «ругался с телевизором», а бабушка потихоньку вела их нехитрое хозяйство. Квартира была трёхкомнатная, но малогабаритная, с шестиметровой кухней, и в ней всегда было тесно.

Уже два года жила Аня вдвоём с бабушкой, и ровная тишина накрывала собой ставшие вдруг просторными комнаты.

Кровать, где спали родители, и дедушкин диванчик стояли, аккуратно застеленные уже раз и навсегда, и рвали сердце своей безупречной нетронутостью.

 

Жить было невозможно, но и умирать было нельзя, поэтому бабушка изо всех сил старалась если не жить, то хотя бы не умирать.

«Господи, как это тяжело…» – шепчет она по утрам, когда надо опять вставать и опять плести бесконечное кружево домашней работы.

Бабушка помнила войну, хоронила многократно и по-разному. Но не думала она, что напоследок жизнь её так придавит. Пережить дочку, мужа – за что это ей?

Болело сердце за Анечку. Она ведь так и осталась в своём, как называла это бабушка, «Детском мире». Книжки, книжки. Одни книжки кругом, ну теперь ещё эта чёртова машинка – компьютер.

И работу нашла по себе: редактор в издательстве. Ещё корректором по совместительству подрабатывает. Вот так: всю жизнь про чужую жизнь читает и чужие ошибки исправляет. А на собственную жизнь и на собственные ошибки уже ни сил, ни времени не остаётся.

– Ань, ну что ты всё дома сидишь, как репа на грядке? Ну, пошла б хоть в театр, что ли… в галерею, или куда там вы сейчас ходите. На танцы… а? Ну в этот… ночной клуб?

Бабушке странно думать, что её внучка давно уже переросла и танцы, и даже ночные клубы.

– Бабуль, ну, какая я репа, я – морковка!

Анечка через силу улыбается. Настроение неважное, и больше всего хочется поскорее лечь спать и не думать о том, что было и что будет дальше – через два, четыре года или десять лет.

 

Почему у неё не получилось то, что легко и просто случается у любой хорошенькой восьмиклассницы? Почему её вежливо обходят стороной, почему она невидимкой идёт по улицам, мимо людей, которые, как те утки из старой песни на бабушкиной пластинке, «все парами»? И куда податься, как изменить свою жизнь?

На работе сплошь замужние женщины и пожилые отцы семейств, а молодые девчонки проводят время со своими «бойфрэндами», которые Ане от силы в племянники годятся.

 

 

III

 

Эти мысли мучают не только её. Бабушка специально уже и «Секс в большом городе» посмотрела. Всё вроде похоже, те же проблемы. Но у них худо-бедно хоть что-то получается, а у Ани жизнь между книжкой и компьютером завязла. Идти ей некуда и не с кем.

Бабушка вспоминает, как хорошо было в её молодости. По вечерам – обязательно музыка. После войны люди так радовались миру, так хотели заставить себя забыть всё. Как будто сговорились тогда: «У нас всё хорошо, а будет ещё лучше…»

До сих пор она не может спокойно слушать духовой оркестр. Как-то по-молодому начинает вспархивать сердце с «насиженного» за долгие годы жизни места, и перехватывает дыхание.

 

Она не умела танцевать. Не умела, но хорошо чувствовала музыку, и её всегда замечали. Никогда она не стояла у стенки, делая вид, что ей совершенно всё равно. Всегда танцевала и, если не приглашали мужчины, шла на круг, как все девчонки, с подружкой.

С подружкой в паре вела всегда она, характер был такой. Но когда танцевала с мужчиной, была послушной и гибкой, мягко следовала за ним и с удовольствием ему подчинялась.

И мужчины это чувствовали, ведь каждый из них хотел найти для себя именно такую: чтобы внимательно слушала их общую мелодию, чтобы с готовностью шла за ним, чтобы верила, что он всё делает правильно.

 

И с Анечкиным дедом они так познакомились. А через три недели сыграли свадьбу и уехали с её Вологодчины по месту его службы на Север.

Те пять лет были самыми счастливыми в их жизни. Никто сейчас понять этого не может. Не верят.

А как рассказать про то, как они вместе топчан себе сколотили, а потом он под ними рухнул, про то, как муж за яблоками для неё, беременной, за триста километров ездил, как ночью от голодных крыс кочергой отбивался, собой её прикрывал.

Как она его, городского, учила коротким северным летом грядки копать да сорняки полоть.

Как годовалая дочка однажды заболела и ничего уже не помогало, и как муж, молодой, сильный, с капитанскими погонами на плечах, закрыв лицо руками, плакал тогда на крыльце.

Как потом сорвался в темноту, привёз на попутке с какого-то корабля военврача, старого и сердитого дядьку, как тот велел прекратить давать лекарства и немедленно сварить простой кисель из клюквы.

На всю жизнь муж сохранил благодарность к тому врачу и бесконечную веру в силу клюквенного киселя.

– Да, а врачу-то тогда было лет пятьдесят, не больше. А мы про него всю жизнь вспоминали, что – старый…

 

И вот теперь ей самой уже под восемьдесят, и лежит она в пустой, ставшей вдруг такой большой комнате, уговаривая себя встать. Болят ноги, руки, каждый суставчик. Болит всё внутри. Но главное – душа болит неизбывной болью. Нет уже ни дочки, которую спас когда-то тот врач, ни мужа.

– Любимые мои, любимые, любимые…

По глубокой морщине медленно ползёт и прячется в складках шеи слеза.

 

Вот и Анечкин отец после смерти жены подался в дальние края дальше свою жизнь проживать. Уехал на свою родину в Таллин, теперь это настоящая заграница. Ему бы внуков воспитывать, а он там женился и на старости лет ребёночка родил. Бабушка не в обиде: зять – человек хороший, что уж грешить против правды. Конечно, с Анечкиным дедушкой не сравнится – тот орёл был!

Но порядочный и деликатный, даже слишком. Всё скрывал свои планы насчёт переезда, пугать их не хотел. Тянул до последнего.

И жену когда-то любил, а в Анечке души не чаял. Только назвал её зачем-то чужим, нерусским именем – Анжела. В честь какой-то негритянки из Америки.

Вот так: вместо того, чтобы свою жизнь обустраивать, мы вечно всей страной за американских негров переживаем.

Сначала «Хижину дяди Тома» до дыр зачитывали – бабушка это по себе помнит. Потом вот, пожалуйста, у неё, вологодской, внучка – Анжела. С ударением на первом слоге.

Бабушка так и не приняла это имя и звала внучку Анечкой. Так это имя в семье и осталось. А Анжелой внучка была для посторонних людей.

 

Аня в ночные клубы не ходила и танцами интересовалась мало. Она-то хорошо понимала, что возраст у неё давно уже был для этих дел неподходящим. Это только выглядела она так – маленькая, худенькая, с русым хвостиком на голове.

– А как хорошо было раньше, – бабушка вспоминает свои локоны вдоль лица, подхваченные над ушами, и накрашенные тёмной помадой губки сердечком. И носили тогда не драные джинсы, а красивые платья с плечиками и пальто с летящей спинкой, «волнующий зад» называлось, и ботики, ботики на меху…

 

 

IV

 

Она что-то всё писала, звонко цокая тоненькими пальчиками по клавиатуре. Когда бабушка подходила к двери в её комнату, цоканье прекращалось. Бабушка подсматривать не любила, она и без того знала, что пишет Анечка стихи.

– Какие-какие… хорошие стихи!

Бабушка никому бы не позволила сомневаться в том, что их девочка – талант, Божий промысел.

Может, это имел в виду её отец, когда называл ребёнка таким странным именем?

По-русски будет Ангелина, а по-английски, оказывается, Анжела. Ангел, стало быть.

 

Да, умирать было нельзя, надо было сначала дождаться, когда Анечка найдёт себе мужа. И не спросишь ведь её ни о чём, сразу слёзы на глазах, потом быстро к себе в комнату. И сидит, чужие тексты правит, деньги зарабатывает. Потому они пока и не нуждаются.

Аня и кружева вместе с бабушкой пробует плести. Бабушка это с молодости делать умеет, и не раз это умение их выручало, лишние деньги в семью приносило.

Вологодские кружева пока ещё никто не отменял. Аня плетение освоила, но только самое простое, базовое. На узоры всегда не хватает времени.

«Потом», – говорит Анечка. Бабушка только кивает головой, не спорит. У Анечки это любимое словечко. Не знает она ещё, как быстро это «потом» откатывается далеко-далеко в прошлое.

 

Жизнь сначала шла медленно, как бы раскачиваясь. Зима тянулась долго, весной не могли дождаться лета. От Нового года до Восьмого марта был огромный промежуток.

А потом время стало навёрстывать упущенное, бежать всё быстрее. После пятидесяти – вообще стало обваливаться глыбами, как подтаявшие ледники на Севере.

Умный Анечкин папа называл это «эффект туалетной бумаги». Пока рулон большой, он расходуется не так, как в конце. А там – чем меньше остаётся, тем всё быстрее и быстрее сматывается… И скоро уже только остов на металлической перекладине болтается. Анечка возмущалась: обидное, некрасивое сравнение. Она ещё не знала, как прав был её отец.

Сидит Аня дома, иногда, бывает, к подруге на дачу съездит. А вечерами рисует каких-то крылоподобных существ.

С детства она верила, что есть у неё тайный доброжелатель. И неслучайно у неё самой такое удивительное имя. Её собственный Ангел думает только о ней, он неслышно ей помогает и охраняет от бед.

 

 

V

 

Была ранняя весна: как всегда, первое солнце и одновременно заморозки. Аня шла по Арбату и удивлялась тому, что там ещё сохранился старый, известный на всю Москву зоомагазин.

Около стены сидел на корточках парень, на коленях у него лежала большая картонная коробка. В самом углу там сидел маленький зайчик. Беленький…

– Не зайчик, а кролик, – оборвал Аню парень, – ангорский.

– Как это «ангорский»? – Аня знала, что ангорскими бывают кофты, у мамы её раньше такая была. Теперь бабушка донашивает.

– Порода такая, – с ненавистью глядя на Аню, объяснил парень.

Больше спрашивать ей уже ни о чём не хотелось. На прощание посмотрела ещё раз на «зайчика», сжавшегося в самом углу коробки. Он был совсем ещё маленьким. Уши были прижаты, нос смешно дёргался. Было видно, что ему очень холодно.

– А если не продадите зайчика, что делать с ним будете? – Аня натянуто улыбнулась парню.

– Кролик это, кролик! Суп из него сварю! Идите, женщина, отсюда.

Договорились довольно быстро, поскольку парню смертельно надоело торчать возле магазина. Он сунул в руки Ане коробку, зажал деньги в кулак и быстро скрылся в подворотне.

Коробку она выбросила, кролика засунула себе под куртку, прикрыв его шарфом.

 

Когда приехала домой, с порога объявила бабушке: «Я не одна, а с мужчиной!» Бабушка, чуть помедлив, вышла в коридор.

– Вот он какой у нас, смотри!

– Ну что ж ты так шутишь? Мужчина…

– А-а, испугалась? То-то же…

Кролик был пушистый и очень тощий. Весь вечер он сидел на подушке у батареи, не прыгал и не ел. Даже не пил, только мелко дрожал и никак не мог согреться. То же самое было и на следующий день. Вечером у него началась рвота.

Аня решила везти его к врачу.

 

– Ты моя заюшка, ты моя хорошая, – бабушка, по старой памяти по-вологодски немного окая, как ребёнка, запеленала кролика в вязаный детский шарфик и усадила в свою котомочку – мешочек с двумя ручками, который когда-то сшила из весёлой дачной ткани с жёлтыми ромашками.

Аня нашла по Интернету ближайшую круглосуточную клинику, взяла деньги на такси, котомочку, и уже через десять минут бабушка осталась одна.

Кролик сидел в котомочке совсем тихо, спина его мелко тряслась. Лапы и уши у него были ледяные.

Клиника была очень старая, ещё довоенная. За решётчатым забором в глубине запущенного сада стояли два почти дачных домика.

 

Площадка перед воротами была занята машинами. Очередь была большая: ночью принимал только один врач. Но те, кто его знал, говорили, что это очень хороший специалист.

Кошки тихо сидели в своих переносках, предпочтя личную безопасность боевым действиям и охотно смирившись с неволей. Собаки вели себя почти прилично.

Серьёзный случай был только один – старую колли уложили под капельницу в соседней комнате на металлическом столе. За приоткрытой дверью было видно, как пожилой дядька всё время гладил её по спине и громко шептал: «Ты наша красавица, ты наша умница…»

Колли, наверное, действительно была умная. Она не дёргалась, сидела, вытянув лапу, не пытаясь избавиться от иглы и бинтов.

 

Остальные приехали сюда ночью тоже не просто так: кто с клещом в собачьем ухе, кто с отравлением, кто за справкой для предъявления на ветконтроле утром в аэропорту.

Те, кто приехал просто за справкой, и те, кто привёз в клинику своего «страдальца», сильно отличались друг от друга. Пострадавших в боях или от зловредных насекомых хозяева из всех сил прижимали к себе и шептали им невозможно глупые, ласковые слова. Две семьи, несмотря на поздний час, приехали в полном составе: дети, мама с папой и собака.

 

 

VI

 

«Чудны дела твои, Господи», – сказала бы неверующая бабушка Анечки. Это был какой-то свой, особый мир, и Аня с удивлением обнаружила, что в этой очереди, несмотря на расцарапанный пол, жёсткие скамейки и ночное время, ей было хорошо. Никто не ругался, не качал права. Даже люди. Показывали друг другу своих кошечек в переносках, брали на руки маленьких собак, трепали по холке больших.

Рассказывали бесконечные истории о том, как: «Ну, наш за остановку меня чует», «А наша от тоски болеет, оставить ни с кем не можем».

Все терпеливо, как та старая колли, ждали своей очереди. Здесь было как-то неудобно говорить на повышенных тонах и выяснять, «кто первее».

 

И только подозрительно пахнущий дешёвым одеколоном мужик в похожих, но разных кроссовках, держа между колен драную облысевшую дворнягу с грязной повязкой на лапе, интимным шёпотом жаловался соседу на то, что нет им с гражданской супругой Люськой никакого житья от не менее гражданской тёщи:

– Слышь, ну ты сам подумай, только я Люську за жопу возьму, так эта сука сразу чувствует, свет бежит зажигать, лекарство ей, слышь, надо запить. Ну, жду. Потом опять к Люське поворачиваюсь, а эта – опять вскакивает. Ну разве это жизнь? Уйду я от них, слышь, правда уйду…»

Дядечка, сидевший рядом с ним, мученически закатывал глаза к потолку и, просунув руку в переноску, нервно гладил свою персидскую кошечку. Потом отсел подальше, но мужик пересел тоже, потому что он ещё не всё рассказал. К счастью, вскоре подошла очередь той самой кошечки, но тут мужик в разных кроссовках решил их опередить.

 

Просунув в кабинет свой когда-то «стройный стан» и усадив перед собой как главный аргумент смиренную дворнягу, он деловито предложил:

– Слышь, Сабантуевна, ты меня без очереди обслужи, а? По-соседски. У тебя ведь как: солдат сидит – служба идёт, а мне в утренню вставать – скоро уже.

– Я тебе покажу «Сабантуевну»! Давай, отчаливай домой, отрава жизни моей! Сейчас вот Люське твоей позвоню, врежет она тебе по полной. Давай, Манаенков, вали отсюда, быстро!

– На лечение нам дашь, тогда уйду. А то опять в очередь сяду, ты же знаешь. А из коридора ты меня права не имеешь гнать: у меня, может, собачка снова лапку поранила.

 

Рашида горела от стыда: её авторитет ветеринарного врача и добрую репутацию государственного лечебного учреждения подрывали на глазах у притихших пациентов и их хозяев. Быстро протянула полтинник.

– Всё, хватит с тебя. Уйди, Манаенков, ну, пожалуйста. Отвянь навсегда.

 

Как пробежало время, Аня и не заметила. Вокруг было так много интересного, все друг другу что-то рассказывали, давали посмотреть и погладить своих зверей.

Только привычно кольнуло: все были парами и даже с детьми. Только она пришла одна – с маленькой котомочкой.

Кролик сидел тише тихого. Наконец дошла очередь и до них. Коридор уже опустел, Аня была последняя.

– Заходи-и-те!

В кабинете плотным облаком висела усталость врача и желание, чтобы Анечка тоже поскорее «отвяла». Как Манаенков.

Как могла, кратко рассказала, что кролик у неё только два дня, что с самого начала был как пришибленный, мёрз, что так ничего и не поел.

 

Рашида взяла его на руки, заметила, что он, скорее, напоминал белую, пушистую мышь.

«И зачем ей кролик? Завела бы себе собаку, выгуливала бы по вечерам, глядишь, с кем бы и познакомилась. И охрана опять же». Рашиде потребовалось две минуты, чтобы, как сканером, мысленно срисовать Анечкино семейное положение на сегодняшний день и ближайшее будущее.

– Как зовут?

– У него пока нет имени, я ещё не придумала.

– Вас как зовут?

 – Анжела.

– Фамилия? Возраст?

А про возраст-то зачем она её спросила? Рашида сама не могла этого понять и потому злилась. Ну вот, к тому же выяснилось, что они ровесницы. Только в её собственную жизнь могло бы вместиться несколько жизней вот таких хороших, чистеньких ангелочков.

Ну, всё понятно: «папе-маме», «аспирантура-диссертация», «кушать подано» и т.д. Никаких тебе школ-интернатов, выкидышей в шестнадцать лет, общежитий, пьющих мужей, разводов, коммунальных квартир и прочего.

 

По всему, должна была бы эта Анжела кошечку пушистую, на помойке найденную, принести. Такие любят всех подбирать. А потом лечить их до посинения.

– Паспорт на животное имеется?

Зачем она вредничает? Рашида сама понимала, что ведёт себя глупо. Ну, какой там паспорт?

– Я его на улице купила, около зоомагазина.

– И что, даже не поинтересовались, откуда животное?

– Его парень продавал. Он сам ничего не знает. Он вообще хотел его на суп пустить, – неловко попыталась пошутить Анечка.

Шутку не приняли:

– Ну, знаете, крольчатина – это диетический продукт.

Анечка в ужасе закрыла ручками лицо:

– Да что вы, как можно! Он не «продукт», он – личность!

– С вашей «личностью» мне всё ясно. Заморозили несчастного зверя, Божью тварь. У него жар, придётся антибиотики назначать. А потом прививки, обязательно, милая моя, прививки.

 

 

VII

 

В коридоре было пусто, только охранник Валерка, сцепив пальцы на животе, дремал в продавленном кресле. Сейчас Рашида быстренько сбегает домой, одна нога здесь, другая уже там… До конца работы ещё далеко, смена придёт только в восемь утра.

Аня в коридоре вызывала по телефону такси. Они вместе прошли вдоль чёрных зарослей кустарника. Главные ворота, как обычно, были закрыты, поэтому выходили через узкую калитку, которой пользовались в ночное время.

– Девушка, вы бы подождали лучше у дежурного, внутри. У нас райончик тот ещё, не забалуешь!

Сама Рашида ничего не боялась: здесь её каждая собака – в прямом и переносном смысле слова – знала в лицо. Она быстро пошла к себе: через улицу стоял её старый коммунальный дом.

 

Аня осмотрелась. Машины все разъехались, небольшая квадратная площадка перед входом в клинику была совершенно пустая. Она напоминала коробку, в которой сидел её или зайчик, или кролик. С трёх сторон её окружал глухой бетонный забор, и только с четвёртой стороны был выезд на дорогу.

В дальнем углу на высокой стене метровыми зелёными буквами, видными даже при слабом свете фонаря, со всей страстью безнадёжного отчаяния было начертано: «НЕ СРАТЬ!!!» Но, судя по аромату фиалок и лаванды, доносившемуся оттуда, многочисленные ночные снайперы эту настоятельную просьбу общественности игнорировали.

 

Аня стояла, прижимая к себе котомочку, в которой билось ещё одно сердце и трепетала ещё одна жизнь. Из тени больших деревьев, перевесившихся через забор, вышли двое.

Ну вот, а говорят, ангелов не бывает. Анечка недаром верила в своего – доброго и заботливого.

Всё произошло очень быстро, и больно было только сначала. Она даже не успела удивиться тому, как послушно её тело превращается во что-то бесчувственное и чужое.

Но память ещё сопротивлялась. Нужно было ещё сказать что-то очень важное. «Кролик, беги!!!» – крикнула она, как ей показалось, очень громко, а на самом деле – едва шевеля уже почерневшими губами. Когда-то она читала этот американский роман со смешным названием, и теперь именно эти слова выплыли на минуту из надвигающейся темноты.

 

Когда Рашида вернулась, на площадке по-прежнему было тихо и безлюдно. Только навстречу ей очень быстро проехало такси. На асфальте лежала Анжела, а рядом с ней – бабушкина котомочка с весёлыми жёлтыми ромашками.

 

Бабушке принесли котомочку и кролика, потому что больше нести было нечего – ни кошелька, ни телефона при Ане не оказалось.

И так славно всё сложилось.

Хоронили Анечку всем издательством, говорили много хороших слов, и все женщины плакали.

И водителю такси удалось быстро забыть это страшное место, как будто ничего и не было. Он-то вообще был ни при чём.

Бабушку долго в больнице держать не стали, чтобы не портила статистику. Поэтому она лежит не в общей палате на восемь человек, а дома, в своей собственной кроватке.

Кролика Рашида вылечила, и теперь он живёт у неё. И вместе они дважды в неделю приходят навещать бабушку.

И белые ангелы машут крылами над свежей могилкой и тихо шепчут, что никто ни в чём не виноват. Просто так получилось.

 

 

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Татьяна Шереметева

Из Москвы. Окончила филологический факультет МГУ. Последние годы живет в Нью-Йорке. Публикуется в литературных журналах России, Германии, США, Канады, Израиля, Украины и Беларуси. Автор книг: – Сборник «Грамерси-парк» – Сборник «Посвящается дурам» – Роман «Жить легко» – Роман «Маленькая Луна» Литературный редактор журнала “Elegant New York”. Член жюри международных литературных конкурсов. Член Американского ПЕН-Центра и Национального союза писателей США. Награды: Победитель и дипломант Германского Международного Литературного конкурса «Лучшая книга года» 2015, 1016, 2017, 2018гг., Лауреат Международного конкурса им. Дюка де Ришелье: «Алмазный Дюк» 2016г. и Гран-при «Бриллиантовый Дюк» 2017, 2018гг. и др.

Оставьте комментарий