RSSИрина РОДНЯНСКАЯ. Мои оттепельные настроения и авантюры
Впрочем, мое “негативистское” отношение к окружающему начало формироваться значительно раньше хрущевских послаблений. Дома, в семье (в Черновцах) никогда не скрывали от меня, что дед расстрелян в 1938-м, правда, добавляли загадочное: “во время ежовщины”, а папа сквозь рев глушилок пытался слушать “враждебные голоса”, и я запомнила внятно прорвавшуюся фразу: “Имя тирана будет стерто с карты России” (надеюсь, в будущем ее не придется корректировать).Тем не менее я с охотой, а не потому что так нужно, в 14 лет вступила в комсомол, увлекаясь всяческой революционностью, особенно французской в пьесах Ромена Ролана и в романе Анатоля Франса “Боги жаждут” (не улавливая там иронии автора). Видимо, я в форме ветрянки тогда переболела максимой “Ленин versus Сталин”, которой наши наиболее знаменитые шестидесятники перехворали как тяжелой оспой. Я уже тогда хотела, чтобы унылая и несправедливая жизнь вокруг как-то изменилась. При этом чувствовала себя (став студенткой в Библиотечном институте, в Москве) неким моральным изгоем, неспособным жить “заодно с правопорядком”, и моя пространная дипломная работа была посвящена “Жизни Клима Самгина”, поскольку именно с этим непривлекательным героем-двурушником я ощущала мучительное сходство, доходившее до расстройства психики.
Смерть Сталина не вызвала у меня страха и сожаления, только звериное любопытство: дойти до Колонного зала и увидеть гроб; к счастью, мы с подругой добрались только до Трубной и остались целы, а кто-то из наших студенток (две или три) погибли. В 1956 г., на последнем курсе института, нам в актовом зале зачитали “закрытое” письмо Хрущёва ХХ съезду. Несколько из институтских девочек (вуз был сильно девчачий) попадали в обморок при описаниях пыток; я же не помню, чтобы испытала большое потрясение и тем более воодушевление, просто мелькнула недобрая мысль: неужели теперь у них что-тополучится? – и исчезла “самгинская” фобия: оказывается, мой негативизм имел оправдание.
Если вернуться немного назад, то с Эренбугом связан мой первый литературно-критический опыт в Студенческом научном обществе, руководимом нашим преподавателем, литературоведом Н.А. Трифоновым. Я написала об “Оттепели” статью, при обсуждении которой говорилось, что она “похожа на Добролюбова” (разумелся при этом, конечно, не уровень, а, видимо, пафос в духе “когда же придет настоящий день?”). Хотелось бы заглянуть в нее сегодня, но все эти бумаги давно потеряны. Однако как раз студенческие работы, предъявленные доброжелателями в редакцию “Литературки”, позволили мне в обстановке ранеоттепельного энтузиазма прессы получить мандат на первую, в этой же газете, публикацию. Да, именно оттепели как таковой я обязана началом литературного стажа, а потом – принятием в Союз писателей на основании одной из “проблемных” статей, даже без наличия изданной книги. Притом это случилось в 1965 г., во время процесса над Синявским и Даниэлем; получив в руки красненький билет СП, я тут же написала открытое письмо против суда над ними, попавшее за границу, – и мне за это ничего не было (вот так оттепель! – но приговоры-то были вынесены).
Настоящие же, типично оттепельные приключения происходили со мной, когда я отправилась для “отработки” по обязательному послевузовскому назначению, выбрав сибирский г. Новокузнецк (тогда еще Сталинск), где в эвакуации, в детстве, провела несколько лет и где еще помнили моего отца – начальника медчасти эвакогоспиталя. Я поступила на службу в центральную городскую библиотеку и там вскоре была назначена методистом, отвечающим за культурно-библиотечные мероприятия в городе. Первой пробой стала читательская конференция по повести Павла Нилина “Жестокость”. Не знаю, что я сказала бы теперь, перечитав ее, но тогда от этой прозы веяло нравственной свободой и точно проведенной разделительной линией между добром и злом. И читатели это чувствовали и выступали как незашореннные люди.
Но главным событием в моей сибирской жизни и службе стала акция на тему, актуальнейшую для города, где градообразующим предприятием был мощный КМК (Кузнецкий металлургический комбинат), – а именно, конференция по роману В. Дудинцева “Не хлебом единым”. Она состоялась в “пафосном”, как теперь выражаются, Дворце металлургов. И затянулась далеко за полночь. (А надо сказать, что многие из переполнявших зал, жили в старом Кузнецке, куда возвращаться в темное время суток из-за неблагополучной уличной обстановки было весьма опасно). Конференцию библиотека проводила вместе с БРИЗом (теперь уже никто не помнит эту аббревиатуру: Бюро рационализации и изобретательства), т.е. брали слово для выступления фактически персонажи романа. И как у них открылись рты! Какой запас безоглядной по тем временам смелости был у этих рабочих и инженеров! Я торжествовала, как синица, чуть ли не в одиночку поджегшая море; смею заверить, исходя из последующего опыта, что эдакий “гражданский экстаз” душеопасен, – но тогда был приятен, словно лёгкий хмель. Заведующая Дворцом культуры, помнившая еще моего отца, получила за деяние его дочери – непредусмотренный “митинг – серьезное партийное взыскание, но, святая душа, несмотря на это стала убеждать меня вступить в партию (вероятно для омоложения и оздоровления ее рядов); я же иезуитски отвертелась. Жаль, что я не поторопилась описать всё это в письме гонимому автору романа. Но мне тогда было 22 года, и я робела перед маститыми писателями.
В чем-то сходное и притом свободное от тщеславия чувство я испытала во время событий, предшествовавших Преображенской (контр)революции (не знаю, как ее назовут честные историки будущего), когда “каплей лилась с массами” людей на митингах против 6-й статьи тогдашней, закреплявшей “руководящую роль КПСС” конституции и за Ельцина (никогда с тех пор не видела вокруг такого множества прекрасных, светло воодушевленных лиц). И я до сих пор не разочаровалась в атмосфере того подъема и последующего переворота. Слово-находка “оттепель” с его поразительной точностью стоит всей прозы Эренбурга. Да, тоталитарный режим может допустить только оттепель перед очередным подмораживанием и никогда не эволюционирует в настоящую весну. Сколько ни говорят наши полутайные реставраторы советчины про китайский опыт с сохранением прежнего квазипартийного костяка, у нас как органической части европейской цивилизации этот опыт был бы неприемлем: что китайцу здорово, то русскому смерть. В августе 1991-го наступила наконец не оттепель, а весна. И сколько бы у меня ни было разочарований и претензий к нашему текущему дню, я поворачиваюсь спиной к тем, кто возвещает, что “ничего не изменилось”, и готова была бы поверить в будущее нынешней России, если бы хватало веры в грядущее современного мира в целом с его нарастающими искажениями и извращениями.
Об Авторе: Ирина Роднянская
Роднянская Ирина Бенционовна – критик и публицист. Окончила Московский библиотечный институт. Печатается как критик с 1956 г. Автор книг "Социология контркультуры" (в соавторстве с Ю.Н.Давыдовым. 1980), "Художник в поисках истины" (1989). "Литературное семилетие" (1994), "Книжный сад" (1995), "Движение литературы" (2006), "Мысли о поэзии в нулевые годы" (2010). Автор статей о современной литературе, русской классике, русской философии. Заведовала отделом критики журнала "Новый мир". Участвовала в создании знаменитой "Философской энциклопедии" вместе с Сергеем Аверинцевым, Ренатой Гальцевой, Юрием Поповым и другими. Лауреат премии Александра Солженицына за 2014 год. Входит в редколлегию журнала «Гостиная» (отдел критики).
Опубликовано в выпуске: Все флаги
БРИЗ есть не Бюро рабочего изобретательства, но Бюро рационализации и изобретательства.Так, по-моему.
Думаю,Вы правы. Огромное спасибо за исправление. Ваша И.Р.