Александр Мелихов. Пророк, спустившийся на землю. Солженицын-политик

 

…это порок русского духа: мы слабеем, когда мы не в сплочённых (и командуемых) массах.

А. Солженицын. «Угодило зернышко»

После триумфального явления народу солженицынского шедевра «Один день Ивана Денисовича» его автор почти сразу же скрылся за политическими тучами. Из которых время от времени доносился сначала гром и лишь затем молния — сначала появлялась разгромная статья и лишь с большим опозданием, на папиросной бумаге, на одну ночь, а то и на полчаса кто-то из друзей подбрасывал едва различимый текст, породивший эти громы. Сейчас уже и не припомнить, что в них было, в памяти осталось лишь собственное ощущение: так их, режь правду-матку!

Однако Солженицын и после высылки продолжал резать правду-матку и либеральному Западу, и либеральным западникам, и понемногу из-за туч начали доноситься голоса, объявляющие Солженицына и националистом, и монархистом, и будущим аятоллой, но все как-то нечетко, все клочками. Только «Красное колесо» прикатилось к нам в полном объеме в перестроечную пору, когда появилась возможность различать и художественные свойства: историческая составляющая необыкновенно интересна, лирическая из рук вон плоха.

Впрочем, историософская идея, явившаяся среди демократического пиршества, от этого не становилась менее сенсационной: Россию убила демократия, «большевицкая» диктатура сумела овладеть только трупом.

Урок «Как нам обустроить Россию» тоже явился своевременно и в естественном порядке — сначала молния, а затем гром. От него и осталось впечатление чего-то всеобъемлющего и громокипящего, не поддающегося ясному и сжатому пересказу. Отчего впоследствии я с большим почтением выслушивал сетования почитателей Солженицына, что если бы, де, его послушали, то все пошло бы гораздо лучше: стало быть, сумели его понять истинно умные головы!

Попробую же к ним присоединиться хотя бы двадцать лет спустя: известно же, что задний ум крепче переднего.

Первое, от чего в свое время радостно захватывало дух: МЫ — НА ПОСЛЕДНЕМ ДОКАТЕ.

Вроде бы что ж тут хорошего? Да ведь это не мы, это наши враги, наша власть оказалась на этом самом докате, а уж мы-то сумеем обустроиться, только бы нам их свалить! И то, что Солженицын не разделял этой эйфории разгулявшегося детсада, говорит о его гораздо большей политической искушенности: мир полон конфликтов, которых мы пока еще не видим. И первейшие из них — национальные: «Ничто нас не убедит, что наш голод, нищета, ранние смерти, вырождение детей — что какая-то из этих бед первей нашей национальной гордости!»

Уже один этот приоритет национальных проблем позволял наиболее благородным нашим интеллигентам отмахиваться от них, подновляя солженицынский ярлык националиста: ведь у нас в детском саду порядочные люди национальностей старались не замечать — избалованные дети больше всего ненавидят свою бонну. Только утекшие годы и утекшая кровь помогли мне понять, что главные наши враги действительно не власть и не бедность (по отношению к пяти процентам обитателей земли), а старость и смерть, бесследное исчезновение. Спастись от чувства бессилия перед которым мы хоть отчасти можем, лишь отождествляясь в своем воображении с чем-то могущественным, почитаемым и долговечным — ничего подобного, кроме национальной принадлежности, сегодняшний безрелигиозный мир предложить не может. И потому тот, кто покушается на наше национальное достоинство, действительно покушается на самые основы нашего душевного благополучия. Оттого-то из-за материального ущерба готовы на убийство лишь отдельные изверги, а из-за национального унижения почти все. По крайней мере, отвернуться, когда это делают другие. Именно поэтому Солженицын был глубоко прав, когда начал с вопроса: «А как будет с нациями? в каких географических границах мы будем лечиться или умирать?»

Но как же он отвечает на этот вопрос? «Надо безотложно, громко, четко объявить: три прибалтийских республики, три закавказских республики, четыре среднеазиатских, да и Молдавия, если ее к Румынии больше тянет, эти одиннадцать — да! — НЕПРЕМЕННО И БЕСПОВОРОТНО будут отделены». Казахстан, правда, излишне раздут, поэтому его «русский север» должен отойти к России. Теперь-то мы понимаем, что подобные «отходы» осуществляются лишь военным путем, а Солженицын уповал на некое мирное сотрудничество неких экспертов — как будто не догадываясь, что тот политик, который уступит хотя бы пядь «родной земли», навеки даст своим конкурентам возможность клеймить его предателем. Такие решения по силам лишь сверхавторитетным вождям, да и то под давлением неодолимых обстоятельств, понятных даже «простому человеку». Который в тот момент никаких таких обстоятельств не видел.

Ну, а «Слово к украинцам и белорусам» еще более наивно: «Да народ наш и разделялся на три ветви лишь по грозной беде монгольского нашествия да польской колонизации. Это все — придуманная невдавне фальшь, что чуть не с IX века существовал особый украинский народ с особым не-русским языком. Мы все вместе истекли из драгоценного Киева, “откуду русская земля стала есть”, по летописи Нестора, откуда и засветило нам христианство. Одни и те же князья правили нами: Ярослав Мудрый разделял между сыновьями Киев, Новгород и все протяжение от Чернигова до Рязани, Мурома и Белоозера; Владимир Мономах был одновременно и киевский князь и ростово-суздальский; и такое же единство в служении митрополитов. Народ Киевской Руси и создал Московское государство. В Литве и Польше белорусы и малороссы сознавали себя русскими и боролись против ополяченья и окатоличенья. Возврат этих земель в Россию был всеми тогда осознаваем как ВОССОЕДИНЕНИЕ».

Что, если бы какой-то патетический американец воззвал к англичанам и австралийцам с призывом воссоединиться? Мы, де, и происходим из единого корня, и говорим на одном и том же языке… Или Испания с Португалией предложили это Латинской Америке, если не друг другу? Им ответили бы, что с тех пор возникли новые народы с собственной историей, причем не той, какой она выглядит со стороны, ибо каждый народ руководствуется не научной, а воодушевляющей историей, только и могущей защитить представителей этого народа от страха мизерности, который и заставляет людей объединяться в нации. И то, что в нашей общей истории нам представляется объединяющим, в их воодушевляющей версии может оказаться главным поводом для разъединения.

«И вместе перенеся от коммунистов общую кнуто-расстрельную коллективизацию, — спрашивает Солженицын, — неужели мы этими кровными страданиями не соединены?» Но мы-то уже знаем, что именно «голодомор» служит на Украине одним из важнейших пунктов антироссийской пропаганды…

«Сегодня отделять Украину — значит резать через миллионы семей и людей», — предостерегает Солженицын, хотя отделять и другие им намеченные республики тоже означает резать через миллионы людей и семей — впрочем, о тех миллионах позаботятся всемогущие и великодушные эксперты. Да и Солженицын о них помнит: «Каждое новосозданное государство должно дать четкие гарантии прав меньшинств». Забыл он лишь о том, что любые выданные гарантии сильное большинство, гласно или негласно, тут же заберет обратно, когда найдет это выгодным. Слабым всюду живется не очень сладко…

И в советской империи предзакатного периода жилось отнюдь не хуже, чем сегодня в большинстве новосозданных национальных государств. Худой мир тогдашних межнациональных отношений представлялся Солженицыну чем-то запущенным, запутанным и мерзким исключительно потому, что советский период он оценивал по худшим его проявлениям, а дореволюционный по лучшим: «За три четверти века — при вдолбляемой нам и прогрохоченной “социалистической дружбе народов” — коммунистическая власть столько запустила, запутала и намерзила в отношениях между этими народами, что уже и путей не видно, как нам бы вернуться к тому, с прискорбным исключением, спокойному сожитию наций, тому даже дремотному неразличению наций, какое было почти достигнуто в последние десятилетия предреволюционной России».

Предреволюционный период был периодом закипающих национально-освободительных движений, с которыми власть пыталась бороться принудительной русификацией, стараясь превратить империю в национальное государство, но виднейший идеолог сионизма Жаботинский уже тогда предрекал, что всем национальным провинциям рано или поздно предстоит отпасть и даже на Украине русские острова городов будут поглощены поднявшимся крестьянским морем. А вот поздняя советская власть придерживалась как раз имперской политики: старалась управлять национальными окраинами руками их собственных элит, хранила декорации независимых национальных культур (и сильные культуры — прибалтийские, закавказские — чувствовали себя, пожалуй, и посвободнее, чем русская). При этом лояльность наиболее энергичных и честолюбивых представителей национальных меньшинств покупалась тем, что им открывался путь в имперскую элиту. Этот мудрый принцип нарушался наиболее заметным образом в отношении евреев — пробудив и наделавшее наибольшего шума недовольство.

И, тем не менее, национальную политику советской империи можно назвать сравнительно успешной. Разумеется, никакой дружбы народов никогда не было, нет и не будет: дружить могут люди разных национальностей, но народы никогда, — если народы хотя бы не режут друг друга, уже и за это их укротителям нужно сказать спасибо.

А Солженицын собирался укротить тигров межнациональной конкуренции (самой непримиримой — конкуренции воодушевляющих иллюзий!) какими-то бумажками, «четкими гарантиями»…

Чувствуя слабость своей позиции, Солженицын начинает взывать к неким высшим мотивам: пришел крайний час искать более высокие формы государственности, основанные не только на эгоизме, но и на сочувствии, не гнаться лишь за ИНТЕРЕСАМИ, упуская не то что Божью справедливость, но самую умеренную нравственность. Но какая сила заставит людей отказаться от их интересов — прежде всего психологических, которые и объединяют людей в нации? «Уже кажется: только вмешательство Неба может нас спасти».

«Но не посылается Чудо тем, кто не силится ему навстречу». Искать спасительного Чуда не для торжества над конкурентами, а для мира с ними — это уже само по себе было бы чудом.

Какие чудесные силы должны и ввести в России частную собственность, и не допустить «напор собственности и корысти — до социального зла, разрушающего здоровье общества», то есть какие силы должны помешать сильным эксплуатировать слабых — на этом неприятном вопросе Солженицын не останавливается, тем более что единственными в тот момент хоть сколько-нибудь организованными силами были ненавистные ему КПСС и КГБ. Которые, не помню, сделали ли на рубеже 90-х хоть один необратимо решительный шаг — похоже, мы этими страшными «органами» больше запугивали себя сами.

Откуда возьмется всеисцеляющее САМООГРАНИЧЕНИЕ людей, в чьей природе стремиться к расширению своих возможностей? Солженицын уповает на некие спасительные «низы» — «и здесь, как и во многом, наш путь выздоровления – с н_и_з_о_в». Но если под низами понимать малые коллективы и небольшие территориальные образования, то групповой эгоизм им присущ ничуть не менее, чем целым государствам. Если не более, поскольку их ИНТЕРЕСЫ нагляднее для каждого.

А нужно еще спасать и семью, и школу, и библиотеки, то есть общественная нравственность должна прийти на помощь именно тем институтам, которые сами ее и порождают. «А вот спорт, да в расчете на всемирную славу, никак не должен финансироваться государством, но — сколько сами соберут». Хотя именно национальный спорт мирового уровня как и всякое явление, увеличивающее восхищение человеком, очень мощно служит сплочению нации.

Солженицын как будто и сознает неконструктивность своих политических рецептов: «Если в самих людях нет справедливости и честности — то это проявится при любом строе». Разумеется, если бы люди были ангелами, им были бы не нужны законы. А вот как обустроить далеко не ангелов? И тут у Солженицына отыскиваются лишь стандартные заклинания: о_ч_и_щ_е_н_и_е, слово СОБСТВЕННОГО раскаяния…

То есть нужны движения души, присущие людям совестливым, тогда как проблема заключается в обуздании бессовестных. Для противостояния которым и люди среднего нравственного уровня начинают считать совесть непосильной и неуместной обузой. В итоге нравственность должна породить самое себя. Обычные же политические инструменты — партии, профсоюзы — все это эгоистические корпорации. Остается только укорять единственную организацию, чья миссия печись не о земном: «Оживление смелости мало коснулось православной иерархии. (И во дни всеобщей нищеты надо же отказаться от признаков богатства, которыми соблазняет власть.)»; «Явить бы и теперь, по завету Христа, пример бесстрашия — и не только к государству, но и к обществу, и к жгучим бедам дня, и к себе самой».

В сущности говоря, двадцать лет назад, когда глас Солженицына прозвучал на земле, а не за облаками, в России появилась новая партия из одного человека, сразу же объявившего себя противником каких бы то ни было партий. Среди царства грез о спасительной многопартийности это звучало, звучало…

“Партия” — значит ЧАСТЬ.

Разделиться нам на партии — значит разделиться на части. Партия как часть народа — кому же противостоит? Очевидно — остальному народу, не пошедшему за ней. Каждая партия старается прежде всего не для всей нации, а для себя и своих».

Солженицын ощущал себя единственным истинным заступником народа, тоже единого и неделимого. Сам он «старался», разумеется, не для себя и своих — «своих» у него не было: он противостоял всем реальным политическим силам. Коммунистов он ненавидел пламенно, а «демократов» не без оснований подозревал в групповом эгоизме или как минимум самоупоении. Служа в своем воображении по-видимому тем низам, которые не способны ни целенаправленно бороться за свои нужды, ни даже отчетливо формулировать свои требования в виде политических программ. Да это для Солженицына и не так уж важно: «Политическая жизнь — совсем не главный вид жизни человека, политика — совсем не желанное занятие для большинства. Чем размашистей идет в стране политическая жизнь — тем более утрачивается душевная. Политика не должна поглощать духовные силы и творческий досуг народа».

Но открыть простор или даже пробудить духовные силы народа и обеспечить его творческий досуг должна все-таки политика? Или что-то другое? Из «Как нам обустроить Россию» легче понять то, как нам ее не нужно обустраивать, чем то, как нужно. Что не нужно: не нужно удерживать Советский Союз — все равно развалится (это 90-й год!), нету сил на Империю — и не надо: «Не к широте Державы мы должны стремиться, а к ясности нашего духа в остатке ее», «Могла же Япония примириться, отказаться и от международной миссии и от заманчивых политических авантюр — и сразу расцвела».

Я думаю, даже самые суровые наши прокуроры согласятся, что если Россия и не достигла идеальной скромности по части миссионерства и авантюризма, то сделала огромный шаг в этом направлении. Так почему же он не сделался хотя бы крошечным шагом еще и по направлению к расцвету? Почему коэффициент полезного действия оказался столь жалким — до неуловимости? Может быть, скромность — лекарство международного, а не только внутреннего употребления?

«А до каких пор и зачем нам выдувать все новые, новые виды наступательного оружия? да всеокеанский военный флот? Планету захватывать? А это все — уже сотни миллиардов в год. И это тоже надо отрубить — в одночас. Может подождать — и Космос». Насчет Космоса вопрос отдельный, зато насчет наступательного оружия звучит завлекательно. Только хотелось бы узнать: может ли армия выполнять оборонительную, профилактическую функцию, не обладая наступательным потенциалом?

По Солженицыну, нам многого не нужно: не нужно гордиться, не нужно надеяться на иностранный капитал, не нужно допускать крупной земельной собственности и вообще такой собственности, которая позволяла бы подавлять других, а также справедливость и нравственность — при том, что «независимого гражданина не может быть без частной собственности». А если независимый гражданин сам попирает справедливость и нравственность? Тогда остается лишь вздохнуть: «Если в нации иссякли духовные силы — никакое наилучшее государственное устройство и никакое промышленное развитие не спасет ее от смерти, с гнилым дуплом дерево не стоит. Среди всех возможных свобод — на первое место все равно выйдет свобода бессовестности».

Но откуда возьмутся духовные силы — вопрос остается открытым. Кто допустит «хорошую» собственность и зажмет «плохую», тоже не слишком ясно. Ясно только, что свободные выборы автоматически к этому не ведут: «Достоевский считал всеобщее-равное голосование “самым нелепым изобретением XIX века”. Во всяком случае, оно — не закон Ньютона, и в свойствах его разрешительно и усумниться».

Тем не менее: «Из высказанных выше критических замечаний о современной демократии вовсе не следует, что будущему Российскому Союзу демократия не нужна. О ч е н ь н у ж н а. Но при полной неготовности нашего народа к сложной демократической жизни — она должна постепенно, терпеливо и прочно строиться СНИЗУ, а не просто возглашаться громковещательно и стремительно сверху, сразу во всем объеме и шири».

Строиться снизу… Но КЕМ строиться? Кто тот строитель чудотворный, обладающий мудростью, терпением и силой, способной удержать неподготовленный народ в созидательных берегах?
«Все указанные недостатки почти никак не относятся к демократии малых пространств: небольшого города, поселка, станицы, волости (группа деревень) и в пределе уезда (района). Только в таком объеме люди безошибочно смогут определить избранцев, хорошо известных им и по деловым способностям и по душевным качествам. Здесь — не удержатся ложные репутации, здесь не поможет обманное красноречие или партийные рекомендации».

Это, пожалуй, единственное, что напоминает практическую расшифровку общего рецепта: «Наш путь выздоровления – с н и з о в». «В здоровое время у местных сил — большая жажда деятельности, и ей должен быть открыт самый широкий простор». Кем открыт? И как быть в нездоровое время? Как может государство опираться на силу, которая сама нуждается в опеке? И поглощена исключительно местными проблемами? Многолетний опыт муниципальных выборов показал, что интереса к ним у населения гораздо меньше, чем к выборам общенациональным, а жулья выбирается едва ли не больше. Дух и единство народа пробуждаются единством исторических задач, таких, как, скажем, завоевание Космоса, а не благоустройством разрозненных малых пространств. Их обустройство дело бесспорно очень важное, но к духовной деятельности национального масштаба имеющее отношение весьма отдаленное.

И тут раскаяние и самоограничение, извлеченные Солженицыным «Из-под глыб» 1973 года, окончательно превращаются в средство практического обустройства: «Западную Германию наполнило облако раскаяния — прежде, чем там наступил экономический расцвет»; «Устойчивое общество может быть достигнуто не на равенстве сопротивлений — но на сознательном самоограничении: на том, что мы всегда обязаны уступать нравственной справедливости». Самоограничение — от чего оно только не лечит, восклицает Солженицын в другом своем бестселлере «Двести лет вместе».

Я могу сказать, от чего оно не лечит — от низкой самооценки, являющейся тормозом всякой сколько-нибудь рискованной деятельности, от чувства бессилия и безнадежности, являющихся причиной «безуемного пьянства», упадка инициативы и даже в значительной степени коррупции, в которой массы менее повинны в основном лишь в силу своих малых возможностей. Человеку не дано ограничить самого себя точно так же, как поднять себя за волосы. Человеку дано лишь отказываться от худшего в пользу лучшего. И раскаяние — ощущение, что упустил лучшее в погоне за худшим — может явиться только к проигравшему. А если у него нет лучшей альтернативы, он неизбежно будет довольствоваться тем, что есть.

Из немцев, действительно творивших кошмарные преступления, не покаялся решительно никто. Каяться начали только те, кто в сущности был ни в чем не виноват. Но и тогда они отказывались от худшего в пользу лучшего — отказывались от поражения и звания извергов рода человеческого в пользу звания скромных мирных тружеников.

Я их не осуждаю — так поступают все. Святой отказывается от стяжательства в пользу Царствия небесного, благородный человек отказывается от взятки в пользу красивого образа себя. Сам Солженицын отказался от успешной советской карьеры ради неизмеримо более воодушевляющей миссии народного заступника и борца с красной чумой — а чем он предлагает воодушевляться рядовому российскому гражданину? Сметать с улиц сор? Полезный труд. Но даже самый маленький человек — все-таки тоже человек, он тоже нуждается в психологической защите от чувства мизерности и бренности. Интересный народ — народные заступники: себе для самоутешения избирают высокую историческую миссию, а своим подзащитным оставляют обустройство собственного двора. Сообщество народных заступников — это прямо какое-то общество защиты животных!

Пробуждение народного духа нужно начинать «с в е р х о в» — с вызывающих восхищение исторических задач: наука, космос, искусство, спорт, тоже презираемый Солженицыным. Для успехов в этих сферах требуется и опора не на «низы», а на «верхи» — на романтические, аристократические натуры, нацеленные на исторические свершения. Благодаря которым и рядовой гражданин тоже будет чувствовать себя участником исторических дел, не завершающихся с его смертью. Включить человека в череду поколений, служащих какому-то великому наследственному делу — одна из важнейших задач любого государства, в кризисные же периоды просто важнейшая.

А либералы еще обзывали Солженицына государственником…

Верхом государственной мудрости ему представлялся ПРОЕКТ СБЕРЕЖЕНИЯ НАРОДА, изобретенный в 1754 году при императрице Елизавете Петром Ивановичем Шуваловым, и, разумеется, переводить народ на нелепые бесплодные прожекты это… Это, впрочем, и так всем понятно. Куда менее очевидно, что народ, который начинают оберегать от участия в истории, перестает оберегать себя сам и принимается истреблять себя тем же «безуемным пьянством», наркотиками, безмозглыми авариями, идиотскими убийствами и нелепыми самоубийствами…

Мало кому удается соединять небесное с земным, смешивать два эти ремесла — пророка, взывающего к совести и небу, и политика, дающего исполнимые советы. Не удалось это и Солженицыну. Но героическая судьба и масштаб личности — масштаб притязаний — все-таки затмили его политическую неудачу: он   занял прочное место в воодушевляющей истории, ибо в нее попадают за размах, а не за унылое искусство возможного. 

…это порок русского духа: мы слабеем, когда мы не в сплочённых (и командуемых) массах.

А. Солженицын. «Угодило зернышко»

После триумфального явления народу солженицынского шедевра «Один день Ивана Денисовича» его автор почти сразу же скрылся за политическими тучами. Из которых время от времени доносился сначала гром и лишь затем молния — сначала появлялась разгромная статья и лишь с большим опозданием, на папиросной бумаге, на одну ночь, а то и на полчаса кто-то из друзей подбрасывал едва различимый текст, породивший эти громы. Сейчас уже и не припомнить, что в них было, в памяти осталось лишь собственное ощущение: так их, режь правду-матку!

Однако Солженицын и после высылки продолжал резать правду-матку и либеральному Западу, и либеральным западникам, и понемногу из-за туч начали доноситься голоса, объявляющие Солженицына и националистом, и монархистом, и будущим аятоллой, но все как-то нечетко, все клочками. Только «Красное колесо» прикатилось к нам в полном объеме в перестроечную пору, когда появилась возможность различать и художественные свойства: историческая составляющая необыкновенно интересна, лирическая из рук вон плоха.

Впрочем, историософская идея, явившаяся среди демократического пиршества, от этого не становилась менее сенсационной: Россию убила демократия, «большевицкая» диктатура сумела овладеть только трупом.

Урок «Как нам обустроить Россию» тоже явился своевременно и в естественном порядке — сначала молния, а затем гром. От него и осталось впечатление чего-то всеобъемлющего и громокипящего, не поддающегося ясному и сжатому пересказу. Отчего впоследствии я с большим почтением выслушивал сетования почитателей Солженицына, что если бы, де, его послушали, то все пошло бы гораздо лучше: стало быть, сумели его понять истинно умные головы!

Попробую же к ним присоединиться хотя бы двадцать лет спустя: известно же, что задний ум крепче переднего.

Первое, от чего в свое время радостно захватывало дух: МЫ — НА ПОСЛЕДНЕМ ДОКАТЕ.

Вроде бы что ж тут хорошего? Да ведь это не мы, это наши враги, наша власть оказалась на этом самом докате, а уж мы-то сумеем обустроиться, только бы нам их свалить! И то, что Солженицын не разделял этой эйфории разгулявшегося детсада, говорит о его гораздо большей политической искушенности: мир полон конфликтов, которых мы пока еще не видим. И первейшие из них — национальные: «Ничто нас не убедит, что наш голод, нищета, ранние смерти, вырождение детей — что какая-то из этих бед первей нашей национальной гордости!»

Уже один этот приоритет национальных проблем позволял наиболее благородным нашим интеллигентам отмахиваться от них, подновляя солженицынский ярлык националиста: ведь у нас в детском саду порядочные люди национальностей старались не замечать — избалованные дети больше всего ненавидят свою бонну. Только утекшие годы и утекшая кровь помогли мне понять, что главные наши враги действительно не власть и не бедность (по отношению к пяти процентам обитателей земли), а старость и смерть, бесследное исчезновение. Спастись от чувства бессилия перед которым мы хоть отчасти можем, лишь отождествляясь в своем воображении с чем-то могущественным, почитаемым и долговечным — ничего подобного, кроме национальной принадлежности, сегодняшний безрелигиозный мир предложить не может. И потому тот, кто покушается на наше национальное достоинство, действительно покушается на самые основы нашего душевного благополучия. Оттого-то из-за материального ущерба готовы на убийство лишь отдельные изверги, а из-за национального унижения почти все. По крайней мере, отвернуться, когда это делают другие. Именно поэтому Солженицын был глубоко прав, когда начал с вопроса: «А как будет с нациями? в каких географических границах мы будем лечиться или умирать?»

Но как же он отвечает на этот вопрос? «Надо безотложно, громко, четко объявить: три прибалтийских республики, три закавказских республики, четыре среднеазиатских, да и Молдавия, если ее к Румынии больше тянет, эти одиннадцать — да! — НЕПРЕМЕННО И БЕСПОВОРОТНО будут отделены». Казахстан, правда, излишне раздут, поэтому его «русский север» должен отойти к России. Теперь-то мы понимаем, что подобные «отходы» осуществляются лишь военным путем, а Солженицын уповал на некое мирное сотрудничество неких экспертов — как будто не догадываясь, что тот политик, который уступит хотя бы пядь «родной земли», навеки даст своим конкурентам возможность клеймить его предателем. Такие решения по силам лишь сверхавторитетным вождям, да и то под давлением неодолимых обстоятельств, понятных даже «простому человеку». Который в тот момент никаких таких обстоятельств не видел.

Ну, а «Слово к украинцам и белорусам» еще более наивно: «Да народ наш и разделялся на три ветви лишь по грозной беде монгольского нашествия да польской колонизации. Это все — придуманная невдавне фальшь, что чуть не с IX века существовал особый украинский народ с особым не-русским языком. Мы все вместе истекли из драгоценного Киева, “откуду русская земля стала есть”, по летописи Нестора, откуда и засветило нам христианство. Одни и те же князья правили нами: Ярослав Мудрый разделял между сыновьями Киев, Новгород и все протяжение от Чернигова до Рязани, Мурома и Белоозера; Владимир Мономах был одновременно и киевский князь и ростово-суздальский; и такое же единство в служении митрополитов. Народ Киевской Руси и создал Московское государство. В Литве и Польше белорусы и малороссы сознавали себя русскими и боролись против ополяченья и окатоличенья. Возврат этих земель в Россию был всеми тогда осознаваем как ВОССОЕДИНЕНИЕ».

Что, если бы какой-то патетический американец воззвал к англичанам и австралийцам с призывом воссоединиться? Мы, де, и происходим из единого корня, и говорим на одном и том же языке… Или Испания с Португалией предложили это Латинской Америке, если не друг другу? Им ответили бы, что с тех пор возникли новые народы с собственной историей, причем не той, какой она выглядит со стороны, ибо каждый народ руководствуется не научной, а воодушевляющей историей, только и могущей защитить представителей этого народа от страха мизерности, который и заставляет людей объединяться в нации. И то, что в нашей общей истории нам представляется объединяющим, в их воодушевляющей версии может оказаться главным поводом для разъединения.

«И вместе перенеся от коммунистов общую кнуто-расстрельную коллективизацию, — спрашивает Солженицын, — неужели мы этими кровными страданиями не соединены?» Но мы-то уже знаем, что именно «голодомор» служит на Украине одним из важнейших пунктов антироссийской пропаганды…

«Сегодня отделять Украину — значит резать через миллионы семей и людей», — предостерегает Солженицын, хотя отделять и другие им намеченные республики тоже означает резать через миллионы людей и семей — впрочем, о тех миллионах позаботятся всемогущие и великодушные эксперты. Да и Солженицын о них помнит: «Каждое новосозданное государство должно дать четкие гарантии прав меньшинств». Забыл он лишь о том, что любые выданные гарантии сильное большинство, гласно или негласно, тут же заберет обратно, когда найдет это выгодным. Слабым всюду живется не очень сладко…

И в советской империи предзакатного периода жилось отнюдь не хуже, чем сегодня в большинстве новосозданных национальных государств. Худой мир тогдашних межнациональных отношений представлялся Солженицыну чем-то запущенным, запутанным и мерзким исключительно потому, что советский период он оценивал по худшим его проявлениям, а дореволюционный по лучшим: «За три четверти века — при вдолбляемой нам и прогрохоченной “социалистической дружбе народов” — коммунистическая власть столько запустила, запутала и намерзила в отношениях между этими народами, что уже и путей не видно, как нам бы вернуться к тому, с прискорбным исключением, спокойному сожитию наций, тому даже дремотному неразличению наций, какое было почти достигнуто в последние десятилетия предреволюционной России».

Предреволюционный период был периодом закипающих национально-освободительных движений, с которыми власть пыталась бороться принудительной русификацией, стараясь превратить империю в национальное государство, но виднейший идеолог сионизма Жаботинский уже тогда предрекал, что всем национальным провинциям рано или поздно предстоит отпасть и даже на Украине русские острова городов будут поглощены поднявшимся крестьянским морем. А вот поздняя советская власть придерживалась как раз имперской политики: старалась управлять национальными окраинами руками их собственных элит, хранила декорации независимых национальных культур (и сильные культуры — прибалтийские, закавказские — чувствовали себя, пожалуй, и посвободнее, чем русская). При этом лояльность наиболее энергичных и честолюбивых представителей национальных меньшинств покупалась тем, что им открывался путь в имперскую элиту. Этот мудрый принцип нарушался наиболее заметным образом в отношении евреев — пробудив и наделавшее наибольшего шума недовольство.

И, тем не менее, национальную политику советской империи можно назвать сравнительно успешной. Разумеется, никакой дружбы народов никогда не было, нет и не будет: дружить могут люди разных национальностей, но народы никогда, — если народы хотя бы не режут друг друга, уже и за это их укротителям нужно сказать спасибо.

А Солженицын собирался укротить тигров межнациональной конкуренции (самой непримиримой — конкуренции воодушевляющих иллюзий!) какими-то бумажками, «четкими гарантиями»…

Чувствуя слабость своей позиции, Солженицын начинает взывать к неким высшим мотивам: пришел крайний час искать более высокие формы государственности, основанные не только на эгоизме, но и на сочувствии, не гнаться лишь за ИНТЕРЕСАМИ, упуская не то что Божью справедливость, но самую умеренную нравственность. Но какая сила заставит людей отказаться от их интересов — прежде всего психологических, которые и объединяют людей в нации? «Уже кажется: только вмешательство Неба может нас спасти».

«Но не посылается Чудо тем, кто не силится ему навстречу». Искать спасительного Чуда не для торжества над конкурентами, а для мира с ними — это уже само по себе было бы чудом.

Какие чудесные силы должны и ввести в России частную собственность, и не допустить «напор собственности и корысти — до социального зла, разрушающего здоровье общества», то есть какие силы должны помешать сильным эксплуатировать слабых — на этом неприятном вопросе Солженицын не останавливается, тем более что единственными в тот момент хоть сколько-нибудь организованными силами были ненавистные ему КПСС и КГБ. Которые, не помню, сделали ли на рубеже 90-х хоть один необратимо решительный шаг — похоже, мы этими страшными «органами» больше запугивали себя сами.

Откуда возьмется всеисцеляющее САМООГРАНИЧЕНИЕ людей, в чьей природе стремиться к расширению своих возможностей? Солженицын уповает на некие спасительные «низы» — «и здесь, как и во многом, наш путь выздоровления – с н_и_з_о_в». Но если под низами понимать малые коллективы и небольшие территориальные образования, то групповой эгоизм им присущ ничуть не менее, чем целым государствам. Если не более, поскольку их ИНТЕРЕСЫ нагляднее для каждого.

А нужно еще спасать и семью, и школу, и библиотеки, то есть общественная нравственность должна прийти на помощь именно тем институтам, которые сами ее и порождают. «А вот спорт, да в расчете на всемирную славу, никак не должен финансироваться государством, но — сколько сами соберут». Хотя именно национальный спорт мирового уровня как и всякое явление, увеличивающее восхищение человеком, очень мощно служит сплочению нации.

Солженицын как будто и сознает неконструктивность своих политических рецептов: «Если в самих людях нет справедливости и честности — то это проявится при любом строе». Разумеется, если бы люди были ангелами, им были бы не нужны законы. А вот как обустроить далеко не ангелов? И тут у Солженицына отыскиваются лишь стандартные заклинания: о_ч_и_щ_е_н_и_е, слово СОБСТВЕННОГО раскаяния…

То есть нужны движения души, присущие людям совестливым, тогда как проблема заключается в обуздании бессовестных. Для противостояния которым и люди среднего нравственного уровня начинают считать совесть непосильной и неуместной обузой. В итоге нравственность должна породить самое себя. Обычные же политические инструменты — партии, профсоюзы — все это эгоистические корпорации. Остается только укорять единственную организацию, чья миссия печись не о земном: «Оживление смелости мало коснулось православной иерархии. (И во дни всеобщей нищеты надо же отказаться от признаков богатства, которыми соблазняет власть.)»; «Явить бы и теперь, по завету Христа, пример бесстрашия — и не только к государству, но и к обществу, и к жгучим бедам дня, и к себе самой».

В сущности говоря, двадцать лет назад, когда глас Солженицына прозвучал на земле, а не за облаками, в России появилась новая партия из одного человека, сразу же объявившего себя противником каких бы то ни было партий. Среди царства грез о спасительной многопартийности это звучало, звучало…

“Партия” — значит ЧАСТЬ.

Разделиться нам на партии — значит разделиться на части. Партия как часть народа — кому же противостоит? Очевидно — остальному народу, не пошедшему за ней. Каждая партия старается прежде всего не для всей нации, а для себя и своих».

Солженицын ощущал себя единственным истинным заступником народа, тоже единого и неделимого. Сам он «старался», разумеется, не для себя и своих — «своих» у него не было: он противостоял всем реальным политическим силам. Коммунистов он ненавидел пламенно, а «демократов» не без оснований подозревал в групповом эгоизме или как минимум самоупоении. Служа в своем воображении по-видимому тем низам, которые не способны ни целенаправленно бороться за свои нужды, ни даже отчетливо формулировать свои требования в виде политических программ. Да это для Солженицына и не так уж важно: «Политическая жизнь — совсем не главный вид жизни человека, политика — совсем не желанное занятие для большинства. Чем размашистей идет в стране политическая жизнь — тем более утрачивается душевная. Политика не должна поглощать духовные силы и творческий досуг народа».

Но открыть простор или даже пробудить духовные силы народа и обеспечить его творческий досуг должна все-таки политика? Или что-то другое? Из «Как нам обустроить Россию» легче понять то, как нам ее не нужно обустраивать, чем то, как нужно. Что не нужно: не нужно удерживать Советский Союз — все равно развалится (это 90-й год!), нету сил на Империю — и не надо: «Не к широте Державы мы должны стремиться, а к ясности нашего духа в остатке ее», «Могла же Япония примириться, отказаться и от международной миссии и от заманчивых политических авантюр — и сразу расцвела».

Я думаю, даже самые суровые наши прокуроры согласятся, что если Россия и не достигла идеальной скромности по части миссионерства и авантюризма, то сделала огромный шаг в этом направлении. Так почему же он не сделался хотя бы крошечным шагом еще и по направлению к расцвету? Почему коэффициент полезного действия оказался столь жалким — до неуловимости? Может быть, скромность — лекарство международного, а не только внутреннего употребления?

«А до каких пор и зачем нам выдувать все новые, новые виды наступательного оружия? да всеокеанский военный флот? Планету захватывать? А это все — уже сотни миллиардов в год. И это тоже надо отрубить — в одночас. Может подождать — и Космос». Насчет Космоса вопрос отдельный, зато насчет наступательного оружия звучит завлекательно. Только хотелось бы узнать: может ли армия выполнять оборонительную, профилактическую функцию, не обладая наступательным потенциалом?

По Солженицыну, нам многого не нужно: не нужно гордиться, не нужно надеяться на иностранный капитал, не нужно допускать крупной земельной собственности и вообще такой собственности, которая позволяла бы подавлять других, а также справедливость и нравственность — при том, что «независимого гражданина не может быть без частной собственности». А если независимый гражданин сам попирает справедливость и нравственность? Тогда остается лишь вздохнуть: «Если в нации иссякли духовные силы — никакое наилучшее государственное устройство и никакое промышленное развитие не спасет ее от смерти, с гнилым дуплом дерево не стоит. Среди всех возможных свобод — на первое место все равно выйдет свобода бессовестности».

Но откуда возьмутся духовные силы — вопрос остается открытым. Кто допустит «хорошую» собственность и зажмет «плохую», тоже не слишком ясно. Ясно только, что свободные выборы автоматически к этому не ведут: «Достоевский считал всеобщее-равное голосование “самым нелепым изобретением XIX века”. Во всяком случае, оно — не закон Ньютона, и в свойствах его разрешительно и усумниться».

Тем не менее: «Из высказанных выше критических замечаний о современной демократии вовсе не следует, что будущему Российскому Союзу демократия не нужна. О ч е н ь н у ж н а. Но при полной неготовности нашего народа к сложной демократической жизни — она должна постепенно, терпеливо и прочно строиться СНИЗУ, а не просто возглашаться громковещательно и стремительно сверху, сразу во всем объеме и шири».

Строиться снизу… Но КЕМ строиться? Кто тот строитель чудотворный, обладающий мудростью, терпением и силой, способной удержать неподготовленный народ в созидательных берегах?
«Все указанные недостатки почти никак не относятся к демократии малых пространств: небольшого города, поселка, станицы, волости (группа деревень) и в пределе уезда (района). Только в таком объеме люди безошибочно смогут определить избранцев, хорошо известных им и по деловым способностям и по душевным качествам. Здесь — не удержатся ложные репутации, здесь не поможет обманное красноречие или партийные рекомендации».

Это, пожалуй, единственное, что напоминает практическую расшифровку общего рецепта: «Наш путь выздоровления – с н и з о в». «В здоровое время у местных сил — большая жажда деятельности, и ей должен быть открыт самый широкий простор». Кем открыт? И как быть в нездоровое время? Как может государство опираться на силу, которая сама нуждается в опеке? И поглощена исключительно местными проблемами? Многолетний опыт муниципальных выборов показал, что интереса к ним у населения гораздо меньше, чем к выборам общенациональным, а жулья выбирается едва ли не больше. Дух и единство народа пробуждаются единством исторических задач, таких, как, скажем, завоевание Космоса, а не благоустройством разрозненных малых пространств. Их обустройство дело бесспорно очень важное, но к духовной деятельности национального масштаба имеющее отношение весьма отдаленное.

И тут раскаяние и самоограничение, извлеченные Солженицыным «Из-под глыб» 1973 года, окончательно превращаются в средство практического обустройства: «Западную Германию наполнило облако раскаяния — прежде, чем там наступил экономический расцвет»; «Устойчивое общество может быть достигнуто не на равенстве сопротивлений — но на сознательном самоограничении: на том, что мы всегда обязаны уступать нравственной справедливости». Самоограничение — от чего оно только не лечит, восклицает Солженицын в другом своем бестселлере «Двести лет вместе».

Я могу сказать, от чего оно не лечит — от низкой самооценки, являющейся тормозом всякой сколько-нибудь рискованной деятельности, от чувства бессилия и безнадежности, являющихся причиной «безуемного пьянства», упадка инициативы и даже в значительной степени коррупции, в которой массы менее повинны в основном лишь в силу своих малых возможностей. Человеку не дано ограничить самого себя точно так же, как поднять себя за волосы. Человеку дано лишь отказываться от худшего в пользу лучшего. И раскаяние — ощущение, что упустил лучшее в погоне за худшим — может явиться только к проигравшему. А если у него нет лучшей альтернативы, он неизбежно будет довольствоваться тем, что есть.

Из немцев, действительно творивших кошмарные преступления, не покаялся решительно никто. Каяться начали только те, кто в сущности был ни в чем не виноват. Но и тогда они отказывались от худшего в пользу лучшего — отказывались от поражения и звания извергов рода человеческого в пользу звания скромных мирных тружеников.

Я их не осуждаю — так поступают все. Святой отказывается от стяжательства в пользу Царствия небесного, благородный человек отказывается от взятки в пользу красивого образа себя. Сам Солженицын отказался от успешной советской карьеры ради неизмеримо более воодушевляющей миссии народного заступника и борца с красной чумой — а чем он предлагает воодушевляться рядовому российскому гражданину? Сметать с улиц сор? Полезный труд. Но даже самый маленький человек — все-таки тоже человек, он тоже нуждается в психологической защите от чувства мизерности и бренности. Интересный народ — народные заступники: себе для самоутешения избирают высокую историческую миссию, а своим подзащитным оставляют обустройство собственного двора. Сообщество народных заступников — это прямо какое-то общество защиты животных!

Пробуждение народного духа нужно начинать «с в е р х о в» — с вызывающих восхищение исторических задач: наука, космос, искусство, спорт, тоже презираемый Солженицыным. Для успехов в этих сферах требуется и опора не на «низы», а на «верхи» — на романтические, аристократические натуры, нацеленные на исторические свершения. Благодаря которым и рядовой гражданин тоже будет чувствовать себя участником исторических дел, не завершающихся с его смертью. Включить человека в череду поколений, служащих какому-то великому наследственному делу — одна из важнейших задач любого государства, в кризисные же периоды просто важнейшая.

А либералы еще обзывали Солженицына государственником…

Верхом государственной мудрости ему представлялся ПРОЕКТ СБЕРЕЖЕНИЯ НАРОДА, изобретенный в 1754 году при императрице Елизавете Петром Ивановичем Шуваловым, и, разумеется, переводить народ на нелепые бесплодные прожекты это… Это, впрочем, и так всем понятно. Куда менее очевидно, что народ, который начинают оберегать от участия в истории, перестает оберегать себя сам и принимается истреблять себя тем же «безуемным пьянством», наркотиками, безмозглыми авариями, идиотскими убийствами и нелепыми самоубийствами…

Мало кому удается соединять небесное с земным, смешивать два эти ремесла — пророка, взывающего к совести и небу, и политика, дающего исполнимые советы. Не удалось это и Солженицыну. Но героическая судьба и масштаб личности — масштаб притязаний — все-таки затмили его политическую неудачу: он   занял прочное место в воодушевляющей истории, ибо в нее попадают за размах, а не за унылое искусство возможного.