RSSМарина КУДИМОВА. А. Солженицын: судьба, роль, образ в меняющемся времени
«Как при мощных геологических катастрофах новые взрывы, взломы и скольжения материковых пластов происходят прежде, чем окончились предыдущие, даже перестигают их, – так в эту русскую революционную ночь совместились несколько выпереживающих скольжений, из которых единственного было достаточно – изменить облик страны и всю жизнь в ней, – а они текли каменными массами все одновременно, да так, что каждое следующее отменяло предшествующее, лишало его отдельного смысла, и оно могло хоть бы и вовсе не происходить». Выписка из статьи А. Солженицына «Размышления над Февральской революцией», посвященная роковой ночи падения русской монархии, одновременно – методом наложения – применима и к тектонической, сейсмологической художественной системе, созданной Солженицыным, – системе «выпереживающих скольжений».
«Одного дня Ивана Денисовича» было бы достаточно для появления писателя нового типа, создания нового литературного жанра, нового стилистического метода и нового языка национальной прозы. Зачин приведенной выше цитаты объясняет «геологическую» природу гения Солженицына, который в одиночку справился с задачей, не подвластной всей литературе XIX и начала ХХ века – до катастрофы. Задача эта, как и задачи более мелкие, вполне осознанно поставленная рациональным сегментом необъятного сознания гения, состояла в преодолении «второго раскола» русской истории. Первый – церковный раскол XVII столетия, который Солженицын называл «безумным», – привел к «обезбоживанию», духовному иссяканию общества накануне революции. Второй – ставший к тому же XIX веку непреодолимым – разрыв между культурным меньшинством и массой, давшей перворосток, первооснову данной культуры. Об этом разрыве много и сокрушенно писал самый близкий к Солженицыну по масштабу русский титан – Лев Толстой. Сближает их прежде всего непререкаемый историзм, без которого писания обоих никогда не сыграли бы роли катализатора не только литературы, но и куда более глобальных процессов. Одной из причин победы радикализма в борьбе за власть на 1/6 части суши Солженицын считал слабость Государя «против образованного класса – а это уже была половина победы будущей революции»: «В столетнем противостоянии радикализма и государственности – вторая всё больше побеждалась если не противником своим, то уверенностью в его победе… Столетняя дуэль общества и трона не прошла вничью: в мартовские дни идеология интеллигенции победила…»
Притом что Солженицын не менее пристрастен и несправедлив к последнему Царю, чем Толстой к Церкви, к обоим полезнее прислушаться, нежели отмахнуться и огрызнуться, как это происходит сейчас во всех общественных лагерях в условиях, когда постмодернизм, возобладавший над всеми сферами, низвел гения в лучшем случае до игрока в бисер. Солженицыну удалось то, что было невозможно Толстому, – взглянуть на русскую историю изнутри, глазами не князя Болконского, но Платона Каратаева и капитана Тушина – прямых участников процесса, вынужденных к участию происхождением, а не стремлением к «героизму» и не должностными обязанностями аристократа.
Толстой обозначил места разрыва исторического единства и оставил набор стяжечных инструментов – уровень, рулетку и правило. Солженицыну удалось произвести монтаж стяжки расколотой русской истории – во многом вопреки собственным идеологическим установкам, благодаря усилию не разума и знания, но гения. А гений не осуществляется без интуиций и сверхсознательного, безрасчетного догадывания.
Метафизичность судьбы Солженицына, конечно же, имеет много измерений. И юношеские преодоления комсомольской слепоты, и тюрьма, опыт которой он так ценил, и чудесное излечение от смертельной болезни, и изгнание – без любого из элементов «жития» Солженицын мог не состояться в своей неизрекаемой полновесности. Но «отдельный смысл» каждой из этих частей жизненного повествования не сложился бы воедино без сверхзадачи и сверхцели. Писатели «из народа», хлынувшие в литературу после революции, могли быть сколь угодно талантливы. Но состояться без принятия условий игры с государством никому из них просто бы не дали. И трагизм судьбы Шолохова состоит не в череде «разоблачений» авторства «Тихого Дона», к которым и Солженицын приложил увесистый кулак, а в буржуазности как неотъемлемой составляющей страшной навязанной игры, в сытости и кошмарном благополучии бытования советского писателя среди страданий последовательно сживаемых со свету матрен и иванов денисовичей. И, не испив вместе с матренами и денисовичами их горькой чаши, Шолохов не мог сказать того, что сказал Солженицын: «Селективным противоотбором, избирательным уничтожением всего яркого, отметного, что выше уровнем, — большевики планомерно меняли русский характер, издергали его, искрутили… Давние черты русского характера — какие добрые потеряны, а какие уязвимые развились — они и сделали нас беззащитными в испытаниях XX века».
Глеб Нержин, герой «В круге первом» и протагонист автора, потянулся к дворнику Спиридону не так, как Пьер Безухов к Каратаеву. Пьер не мог верить в преодолимость этой бездны. Он лишь прильнул – и отпрянул в свои привычные «залы», «манжеты» и саксонский фарфор, а Нержин – поверил, что единение возможно не только на вынужденном уровне заточения – и не ошибся. Солженицын состоялся, потому что преодолел элитарность – тюрьмой, а безбожие – раковым корпусом. Он стал первым выходцем из «общества бессмертия», поправшим смерть, первым после Толстого писателем, проповедующим, а не только повествующим. Но проповедующим не собственные «искания» и метания, а то, что прежде казалось незыблемым, а после – навсегда и безвозвратно утраченным: «А истина, а правда во всем мировом течении одна — Божья», то есть – Евангельская. Солженицын состоялся прежде всего – и важнее всего – как православный христианин. Этому не помешало ни повальное религиозное диссидентство «образованщины», ни сгущающаяся «европейская ночь», которую Солженицын видел внутренним зрением при всеобщем ликовании от победы «прогресса», ни иные «взрывы, взломы и скольжения материковых пластов». И потому он – и только он – имел право обличения народа, спасовавшего перед волей «черного злодейства коммунистов». Право такое дается лишь любовью и причастностью: «У русского духа не хватило стойкости к испытаниям»; «Это уже не была Святая Русь». Первое утверждение опровергла Отечественная война. Второе остается неопровержимым. Но, пока горит лампадка в нищей избе Матрены, надежда не потеряна.
В век, когда стиль подмял и нивелировал язык и Набоков безоговорочно победил Платонова, Солженицын создал новое единство стиля и языка, и простить ему этого не могут ни «стилисты», ни «язычники». Его так часто упрекали в «советскости» – в том числе и стиля, что эта полемическая натяжка стала казаться верным допущением. Еще бы! Ведь он, верный ленинец, намеревался написать роман «Люби революцию»! Правда, было ему тогда от силы 17 лет. Биография любого публичного человека при каждом удобном случае прикладывается в виде компромата к его сочинениям. Но если читать не только серию ЖЗЛ, а собственно сочинения, тексты, то очень скоро становится неопровержимо ясно, что Солженицын и здесь стянул, замостил разделенные берега древнерусских словесных памятников, русской классики и советской литературы, взял лучшее и добился адсорбционного равновесия.
Одного только не мог предусмотреть он, кажется, все предусмотревший литературный подвижник: что язык и стиль станут недоступны читателю в силу утраты культурных ориентиров и понимания литературы как особого высококонцентрированного языка. И что сам читатель иссякнет, падет в неравной борьбе с «прогрессом», сраженный вероломным нападением не интересной ему, ничего не дающей уму и сердцу квазилитературы. Жертвой этой войны с читателем, разгоревшейся после отмены цензуры и вообще любых ограничений, стала главная книга Солженицына – «Красное колесо». В дикой мешанине рынка книга эта осталась втуне, не достигла цели. Солженицын говорил о революции как о «хаосе с невидимым стержнем», добавляя: «Она может победить и никем не управляемая». Так вышло в рыночной стихии и с «Красным колесом», поверженным неуправляемым хаосом разнородности и разномастности издательского вала. Чем немедленно воспользовались радикальные критики, объявив эпопею Солженицына неудобочитаемой. Но литература живет по иным правилам, и система табу часто играет против себя и забивает в свои ворота. «Заделы на апгрейд», как говорят компьютерщики, в культуре благотворны, даже если временная перспектива смутна. Солженицына еще только предстоит прочесть – не замыленным политикой и конъюнктурой глазом. Просто – как великого русского писателя.
Об Авторе: Марина Кудимова
Родилась в Тамбове.Начала печататься в 1969 году в тамбовской газете «Комсомольское знамя». В 1973 году окончила Тамбовский педагогический институт (ТГУ им. Г. Р. Державина). Открыл Кудимову как талантливую поэтессу Евгений Евтушенко. Книги Кудимовой: «Перечень причин» вышла в 1982 году, за ней последовали «Чуть что» (1987), «Область» (1989), «Арысь-поле» (1990). В 90-е годы прошлого века Марина Кудимова публиковала стихи практически во всех выходящих журналах и альманахах. Переводила поэтов Грузии и народов России. Произведения Марины Кудимовой переведены на английский, грузинский, датский языки. C 2001 на протяжении многих лет Марина Кудимова была председателем жюри проекта «Илья-премия». Премия названа в память девятнадцатилетнего поэта и философа Ильи Тюрина. В рамках этого проекта Кудимова «открыла» российским читателям таких поэтов, как Анна Павловская из Минска, Екатерина Цыпаева из Алатыря (Чувашия), Павел Чечёткин из Перми, Вячеслав Тюрин из бамовского поселка в Иркутской области, Иван Клиновой из Красноярска и др. Собрала больше миллиона подписей в защиту величайшего из русских святых — преподобного Сергия Радонежского, и город с 600-летней историей снова стал Сергиевым Посадом. Лауреат премии им. Маяковского (1982), премии журнала «Новый мир» (2000). За интеллектуальную эссеистику, посвящённую острым литературно-эстетическим и социальным проблемам, Марина Кудимова по итогам 2010 удостоена премии имени Антона Дельвига. В 2011 году, после более чем двадцатилетнего перерыва, Марина Кудимова выпустила книгу стихотворений «Черёд» и книгу малых поэм «Целый Божий день». Стихи Кудимовой включены практически во все российские и зарубежные антологии русской поэзии ХХ века
Опубликовано в выпуске: Скрипка эпох
