RSSВалерия ШУБИНА. Коаны Когана. О книге Исидора Когана «Бедная проза» (Рига, 2018, 144 с.)
I
Эту прозу я прочла в интернете. Год назад. Записки о тюремной школе, о том, как однажды среди слушателей появился молодой цыган с огромными глазами и тихим голосом. Он внимательно смотрел на учителя (будущего автора этих записок) и ловил каждое слово. Оказалось, цыган готовил побег: за ним числились убийства и пытки хуторян в Литве. Вскоре цыгана расстреляли. Майор по режиму сообщил тогда автору: «Твой Гаспарович казнен». А вот последняя фраза записок: «… я тогда думал и думаю сейчас: что передавал мне взглядом убийца Гаспарович? И во что трансформировались его глаза, пронзительно-грустные и печальные? На какой кузне природы куются новые тела, и как и из чего Великий Стеклодув выдувает человеческие глаза, которые светятся даже тогда, когда они прикрыты веками». Январь 2018. Здесь же на экране фотография автора. Одна из тех фотографий, нацеленных на жесткую правдивость. Хмурое выражение, седоватые волосы, напряженный взгляд, а в нем – ранимость, незащищенность, перепады настроения, упрямство, вызов судьбе. И что-то еще, что-то еще. Над всем этим – имя: «Исидор Коган».
«Кто такой, – подумала я. – Откуда он взялся. И чего неулыбчивый.» Возможно, изобразительная сила слова, которая свела сюжет о загадочном взгляде убийцы к всевидящему оку закона, обнаружила и другого постоянного наблюдателя – того, что внутри каждого человека. Незримый, он следит за нами, как страж. Перед ним меркнет даже магическая власть Стеклодува. Именно он, внутренний соглядатай, помогает нам попасть в лапы иллюзии. Этим наблюдателем была я сама, угадывающая во всяком живом что-то свое. Рядом другие снимки, интеллигентные, импозантные, иногда чуть богемные, с женой, цветами, картинами.
Неожиданное знакомство. Книга
Скоро я прочла его новые публикации. Смешные и совсем не тюремные. Похоже, на его страницу приходят развеяться. Бросают готовые лайки и уходят. Он же – ни дня без строчки, пригоршнями рассыпает свою эрудицию, остроумие, играет смыслами и словами, не чураясь фривольности и грубой эротики. Одаряет стихами. Самые простенькие получали кучу отметок, посложнее – две-три. Но он как-то умел не сердиться. «Какое, однако, желание не затеряться, – думала я. – В своей чертовской настойчивости так по-человечески искренен. Даже обидно. Не массовик же затейник».
Были там и картины. Они возникали как будто от взмаха ресниц и, мелькнув, пропадали – по прихоти опущенного на электронную клавишу пальца. Но внутреннее зрение удерживало их и отправляло в свой запасник, где копились предшествующие видения. Образы ярких цветов, округлых женских фигур, ломаные линии авангардных портретов… При них автор незримо удостоверял единство личности и творений. Как ни странно, молчал. В отличие от себя, стихотворного. Лишь иногда в комментариях отбивался от сходства с Матиссом, которое ему навязывали поклонники. И как-то забывалось, что он работал в тюрьме и чуть сам ни сел за то, что иногда помогал заключенным. Рискуя сроком, передавал письма на волю, а деньги с воли, и еще что-то непозволительное делал. Словом, обращался по-человечески, так что спустя годы бывшие заключенные, встречая его, дружески приветствовали, а ведь могли и зарезать.
Странные отношения между говорить и молчать, литературой и живописью не могли не обратить моего внимания. О раздвоении между языковым и визуальным они говорили, – этими рискованными сферами притяжения, об их воздействии, преобразованном потоком электронов в особый вид жертвоприношения. Вспоминалось травмирующее безмолвие электронных страниц.
Наше общение насчитывало уже более десятка писем, когда автор издал книгу «Бедная проза» и прислал мне её цифровой вариант. В темном переплете, не толстая и не тонкая, книга представлялась такой, чтобы положить её в сумку и при случае доставать и скрашивать чтением что-нибудь нудное. Открывалась она фантазией 1963 года. Дальше под заголовком «Две смерти Яна Гуса» шел 2010-й. Ничего себе пауза в прозе, подумала я. Между началом и продолжением – почти полвека! Если не считать Артюра Рембо, – никаких хрестоматийных примеров. Но Рембо – это давно и все знают, и вообще совсем не так, а тут человек совершил, можно сказать, подвиг, и никто ничего. Можно сказать, повернул время вспять и догнал себя молодого, сбылся как литератор.
Примерно с этими мыслями я вновь пробежала тексты глазами. И снова подумала: «Не каждый день попадается автор, которому можно сказать: «Да ты молодчина, не позволил жизни сбить себя с ног. А ведь, наверно, старалась». И прежние разрозненные впечатления потребовали уточнения, потянули на отзыв. На со-радость, если хотите. На первую фразу. Вот она: «Игра слов, эрудиция, ирония, острый намёк – всё это искрилось, избегало линейного хода и складывалось в пародию, саркастический каламбур». Фраза так понравилась мне, что присоединив к ней кучу слов, запятых, восклицаний и точек, я изготовила большой кусок чернового текста и, подогретая нетерпением автора, а также его болезнью, отправила электронной почтой.
Всё, что произошло дальше, будет описано ниже. А сейчас – несколько слов, адресованных уже не Исидору Когану, а его «Бедной прозе»: «Надо же было лунному затмению случиться именно в январе. Завихрения в небе – и вот результат: твой автор полез в бутылку. И вовсе не по прихоти Великого стеклодува. Нервы загнали. Что ж, от такого не застрахован никто, даже черная кошка, прошмыгнувшая между нами».
И, провалив всё написанное в корзину, уставилась на подмигивающий курсор. Так «Бедная проза» обнаружила, что и я сама – не подарок.
Избавленная от дружеской слепоты. Всё по-новому
Текст распадался, дробился, расползался даже, автор не обязывал себя никакой композицией, полагал: читатель сам разберется и сложит её. Лепил, что называется, впечатление из фрагментов. Да и кто сказал, что форма должна быть цельной, если текст не обслуживает, а ищет взаимодействия. Что интересно: эстетические эффекты, особенно юмор, действовали мгновенно, вот со смыслами было сложнее. Они не сразу давались, держали дистанцию. Но по мере углубления в текст начинали генерировать как живая структура. Тот случай, когда от восприятия желательны свойства какой-нибудь навороченной техники. Как в фильме заумного режиссера, когда простенький пейзаж оборачивается скоплением странных деталей, а с ними – какой-нибудь скрытой жути, из-за которой герой вляпывается в историю. Подзаголовки названий: «сюрреалистическая мини-повесть» или «роман, не содержащий признаков романа», разные «входы в Знание», «площадки Истин» – подтверждали мою догадку.
Такую прозу иногда называют белибердой. Издатели руками-ногами открещиваются от неё, шлют автору вежливые отписки, но чаще – резкие отповеди. Случалось, и нобелевским лауреатам (С.Беккет) получать их по сорок две штуки.
Вряд ли и наш автор был исключением.
В Предисловии Исидор Коган пишет кое-что о себе. Заброшенный в Германию, в какой-то Реклинхаузен, где ни поговорить, ни выпить по-русски, он упоминает Ригу, откуда уехал в конце 90-х, когда всех «не своих» признали оккупантами и выдали им временные паспорта. Говорит об атмосфере легкой интеллектуальной оппозиции, в которой варился, – ею тогда отзывалась даже бочкотара, затоваренная апельсинами из Марокко.
Как правило, предисловия читаются в последнюю очередь. И меня вернуло к началу книги желание уточнить, кое-что сверить. Речь о загадочном духе коанов, который в когановских писаниях не то чтобы чувствуется, но сквозит. Кто не понял, попробую объяснить. Коан – это такое художественное высказывание – не то загадка, не то задачка, которая помогает вправить человеку мозги. Сломав стереотип мышления, она просветляет сознание, переводит его на более высокий уровень. Как говорят мудрецы Востока, коан нужен, чтобы открыть ворота ума.
Предисловие завидно короткое, охватить его взглядом нетрудно. В нем пять имен. Их размещение наводит на мысль о симметрии, о чем-то похожем на мягкую окантовку: одно в начале, остальные в конце. В первой же строчке – имя Лиза. Определению «бедная» на обложке обязаны мы неожиданной встрече с ней здесь. Автор просит не жалеть его бедную прозу как бедную Лизу. Вроде бы осторожным родителем предупреждает: «Будьте добры отойдите / Отойдите, будьте добры».
Так героиня Карамзина служит знаком отталкивания – метафорой литературного факта, его культовой власти. Вот уж действительно бедная. Один сочинитель утопил её, молодую, красивую, а второй перекрывает её тенью свою дорогу, над которой написано: «романтизм не здесь; патока, сладкий сироп, сантименты не для меня». Это к тому, что дальше наш автор – стоик, честен как римский Катон. Свою прозу он называет «войлоком», себя – Шейлоком, от читателя ждет иронии и культуры.
Легенда шамана-художника
Поклонникам авангардного искусства известно, что войлок – любимый материал знаменитого немецкого акциониста Йозефа Бойса, и это как бы обязывает соотносить его имя с метафорой Исидора Когана. (Да, кстати, и с личностью Дмитрия Пригова, потому что Бойс стал моделью его творческого поведения). Для обоих войлок – символ и убежища и отчуждения, знак нового видения мира. Но пристрастие Бойса (летчика люфтваффе, сбитого во время войны) без легенды о крымских татарах-кочевниках, якобы подобравших его и завернувших в войлок, непонятно, тогда как войлок «Бедной прозы» не вызывает вопросов. «Сцепление смыслов, ассоциаций, раскавыченных цитат и имен делают мою прозу похожей на войлок», – пишет Коган и добавляет: «Да, это войлок. Войлок Шейлока», забывая прибавить: «Его не ест моль», в отличие, скажем, от войлока Бойса, вернее его войлочных костюмов, варианты которых выставлены в самых продвинутых галереях мира.
Именами Свифта, А.Франса, Ильфа и Петрова оканчивает Исидор Коган свое Предисловие, желает под занавес: «Пусть будет теплым ваш войлок».
Такими словами кочевников открывает дорогу в сторону чтения по направлению к Исидору Когану. И сам сразу же к ним попадает, возникая под собственным именем в истории Чингис-хана. И своим панибратством размывает легенду об этой полководческой личности. Прямо на деле, быка за рога, устраивает перформанс на тему антимифологичности, которой намерен придерживаться как заповеди. И что-то далекое заставляет вспомнить. Кажется, из времен Древней Греции… Ну, конечно же, Диогена. Того, кто жил в бочке и возле неё грелся на солнышке. Однажды к нему пожаловал сам Александр Македонский. Сколько они говорили, забыто, а вот то, что царь остался доволен, известно. «Проси чего хочешь», – сказал. Ответ Диогена не потерялся в веках: «Отойди. Ты заслоняешь мне солнце».
Вот так же и Коган своей миниатюрной притчей о встрече плененного Художника-чужестранца с Владыкой монгольских племен Великой степи предлагает читателю пойти дальше ухмылок-смешков. Вечную оппозицию имеет в виду: Творец тире Правитель. Да! не всякий подобно Александру Македонскому скажет: «Если бы я не был царем, то сделался бы Диогеном». Вот автор и заставляет монгольского владыку взглянуть на себя пристальней, прикинуть что он такое без власти, богатства, невольников, наложниц, слуг… А заодно, включая себя в сюжет истории, позволяет и на него, Исидора Когана, внимательней посмотреть. Вспомнить: «Белое облако Чингисхана» Ч.Айтматова, опубликованное вдогонку «Буранного полустанка» (первое название «И больше века длится день»), а еще «Райсуд» Олега Хафизова. Оба вписывают личность «Равного небу» в политический контекст и тем превращают художественные параллели во флюгера актуальности. Политика связывает по рукам и ногам, не дает достойно выпутаться из затеянного, держа писателей на поводке и наполняя воздух повествования конъюнктурой и злобой дня. Больше века день длится только в гуманитарном пространстве, а в физическом он продолжается столько, сколько ему предписано математикой, законам которой подчиняется вечность. Как известно, любая наука, даже филология, ни с чем так не дружит как с истиной, а истина питается математикой. Когда эксцентричный, самолюбивый, знающий себе цену пленник говорит владыке-завоевателю: «Я интересен», то его самомнение перерастает в метафору Вечного, утверждается над равнодушием, усталостью, непониманием публики, которая живет фастфудом, шопингом, масс-медиа и всяческой чепухой.
Как будто всё очевидно в этой миниатюре, даже банально на первый взгляд. Ну а если перекодировать самовознесение автора на человека-одиночку, его отчуждение? Ведь наши теперешние авангардные ветераны, сталкиваясь с непониманием и гонением, декларировали не столько новые формы искусства, сколько новый тип поведения творческой личности. Прорывались, если хотите, «штыком и гранатой» и обязательно группой. Создавали «культурное поле», цеплялись за «имена». Это Василий Аксенов говорил о плеяде, о принадлежности к ней, сейчас в лучшем случае можно говорить о тусовке, о размытых случайных связях. Товарищество подменилось корпоративными отношениями. Вот и попробуйте-ка сохранить себя без никого, как когановский Чужестранец – вне зоны подтверждения и различения, без поддерживающих институций. Это уже не только другая история, но и другая география. И топология соответственно: чем дальше ты идешь на Запад, тем скорее придешь на Восток.
Постмодерновый сноб
А теперь представим иного читателя, какого-нибудь въедливого литературоведа, который уже по заглавию на обложке сечёт, куда автор клонит. Естественно, этот сноб скинет пенсне, или что там у него на цепочке, и пробубнит: «но позвольте… манифестация… а возможно, и пафос, властный концепт с указанием, чувственная акупунктура… Ну, имя мне ярость……Тогда не декларируй свою независимость. Не указывай – жалеть или нет. Мы слышали Семёна Гудзенко. Да-а, блин, “Павшие и живые” И композиторша, “Нас не нужно жалеть”… Написавшая музыку. Оригинальная дама, я бы не прочь. Какая, египетская ваша мать, независимость, если весь постмодерн – это пост-постмодерн, это прото-и-пост, это фото и жест, перевод переводов. Это вместо Орфея Плутон в Колыме, что становится текстом. К чёрту шорох, жужжание книжности, переиначивание, пересобачивание… Сгинь! “Всё уже сказано”. Разрушая искусство, вы творите его!! Белый, блин, флаг!»
А действительно: что говорить, когда нечего говорить? Может, поставить вопрос на уши: «Постмодерн – это сбор колосков или золотая жатва?»
Ирония, приправленная свинцом
ссссСтоп! Не исключено, что этот въедливый тип оставит в покое Семёна Гудзенко, выпутается из фантомов революционного уголовного кодекса-статей-приговоров, отряхнется от праха Вольтеровой переписки и наконец-то ухватится за Шекспира, а он ухватится обязательно, потому что в том же Предисловии, как я сказала, автор называет себя Шейлоком… И не только потому, что он Коган. Шейлок тоже метафора, разумеется, скупости. Но особенной, фантастической, – прежде всего по отношению к словам, к их собирательству. А потом уже душевной черствости. При десятке ларцов словесных богатств золото и серебро он держит на редкий случай, зато свинец загребает всей пятерней. Косит направо-налево, не признавая авторитеты, всё и всех выворачивая наизнанку, да и себя, «титана самомнения», не щадит. Вот почитайте:
«Эта история началась в 21 веке и продлилась, пожалуй, еще века два. В центре рассказа будет фигура, которую мы спрячем под сокращением ИК. Фон – стремительно раскручивающаяся спираль времени. Давайте, представим себе немолодого мужчину, с весьма скромными физическими данными. Взгляду читателя зацепиться не на чем. Но – существует и так называемое внутреннее содержание человека: характер, способности, индивидуальная тактика общения и многое другое. Итак, ИК, социолог в прошлом, большой любитель хорошей литературы и пишущий натюрморты исключительно для собственного удовольствия, неожиданно попал в одну социальную сеть. До дебюта в сети, ИК имел определенный успех, особенно у домработниц, поварих и буфетчиц… Слушатели его лекций всегда отмечали его обаяние, возможно, заменявшее глубину изложения. Вот, пожалуй, и всё. Однако, ИК ничем не выделяясь, был фантастически честолюбив. Читая Маркса, он внутри себя полемизировал с ним, проглатывая романы, мысленно их переделывал. Эта тайная практика выработала в нем ВЕЛИКУЮ ПРЕТЕНЗИЮ. А претензия требовала выхода, реализации».
«О широте любви и долготе жизни» – называется история, начало которой только что процитировано и которой автор уготовил подзаголовок: сказка. Исидор Коган собственной персоной, со всей своей биографией перевоплощается здесь в своего же героя эгоцентричного ИК. Какое-то время повествование держится на иронии, но ближе к концу из сказки превращается в притчу о Великой претензии, которая переходит в Великое отчуждение, а потом Великую пустоту. От сказки остается разве что казнь героя. Недруги из кружка «Не Коган, а Тютчев» вешают на шею бедняги 32-томное собрание сочинений Мамина-Сибиряка и сталкивают с мостика в воду.
Пожалуй, так жестоко автор расправляется только с одним своим персонажем – писателем Францем Кафкой, не впадая, правда, в обаятельную печаль, которой овеян конец его автобиографической сказки. Автор сравнивает Франца Кафку с Климентом – придуманным уродом из Кремоны, жившем в 14 веке. Телесный клубок без рук, без ног, бессмысленный, непонятный – и всё это только за то, что Кафка автору скучен. Будем честны: скучен не ему одному. Но это как-то не принято говорить. Разве что великий безумец Антонен Арто, писатель и режиссер, позволял себе разные вольности, но в психиатрической лечебнице, куда Арто поместили, да после сеансов электрошоковой терапии, и не такое скажешь, тем более в адрес коллеги.
Но особенно причудлива фантазия Когана при описании безобидных пенсионерок вроде С.Л. Левенталь («Осторожно, двери закрываются»). Другой бы автор махнул рукой на их маленькие человеческие слабости и снисходительно открыл бы им двери, хотя они и сквозь них просочатся. А Коган нет, обыгрывает почетную активистку в самой дорогой особенности её внешнего вида: у неё столько медалей, значков и памятных знаков, что стоя их не смог бы вынести даже атлет. Потому она передвигается в специальном кресле. К поясу С.Л. прикреплен пригласительный билет: «Участница семинара Мамардашвили с выходом в бескрайние зоны». А ведь правда – медийный имидж подобных особ так заполонил пространство, что дышать уже нечем. Погрузил их в легенды, обволок «новой» этикой, хуже того, приучил к ним, и – вся ирония в том, что совсем ни в какие ворота, – граждане этого не заметили. А Коган увидел. Потому что он вне, в другой системе координат.
Однако новелла-галлюцинация написана не ради этой особы. Идея согласия между людьми – вот что заботит автора. И он воплощает её подобно художникам стрит-арта. Они своими граффити, либо оптическими иллюзиями на тротуарах обличают пограничные стены между государствами, представляя их разрушенными, тогда как стены не просто стоят (Израиль-Палестина), а возле них убивают и в назидание нарушителям вешают на них символические гробы (США-Мексика). Коган же обрушивается на двери – вечную препону человеческой страсти: «…мудрецы, поэты, философы, пророки, юродивые – Великое ничто было им ответом», – пишет он, фантастически оборачивая Вход в Знание Пиком Замерзших Надежд. По Когану, выхода нет, потому что вход закрыт, даже если открыт: его караулит Вий.
В определенной степени это медитация автора на прочитанное, на вселенскую переизбыточность текстов, их чисто количественное накопление, перекрывшее все входы и выходы, не дающее найти себе место. Одновременно и реакция на высокие ожидания, заявленная с мощной прямотой.
Та же идея вскользь проброшена и в философской притче «Вахта Антея». Титан, держащий Землю, устал. С ходом тысячелетий к привычному весу Земли прибавилась тяжесть человеческих страстей и мыслей. Груз становится непосильным. И Антей наклоняет земную ось. Земля рассыпается и трещит. Всё живое оказывается под властью планеты Сатурн в его суровой фазе. Начинается новый исторический цикл. Иные люди, иные ценности.
Крысы и тень Ники Самофракийской
Можно привести целый список известных имен, задействованных в «Бедной прозе», но лучше рассказать, что вытворяет автор со своими литературными жертвами. Стефан Цвейг, попадая в новеллу «Исчезновение», затевает братание с выдающимся людоедом Спиридоновым, который вульгарно жрал классовых врагов. К сюжету подверстывается таинственный агент Максим, который приносит себя в жертву, чтобы внедриться в тело, интеллект и творческий дар знаменитого писателя. Хоть и обольщенный Россией, западноевропейский интеллектуал опасен и потому нежелателен. Причудливый абсурд превращается в дикую путаницу с участием чекистов, дипломатов, поэта Маяковского и самого тов. Сталина. Путаницу усиливает сама композиция рассказа – доверительная, в форме писем, дополненных псевдоархивными материалами под грифом «Совершенно секретно». Окрик вождя: «Кончайте с достоевщиной и мейерхольдовщиной!» – кладет конец свистопляске, и резолюция о подготовке агентов высокого класса подводит итог всему балагану. Концентрация бреда здесь такова, что даже крупица здравого смысла воспринимается как полный идиотизм. «Богемных писателей следует искать там, где они находятся, то есть в кафе». Эта смешная фраза замгенпрокурора, к тому же Вышинского, в обстановке поголовного помешательства дает эффект абсолютного дуболомного тупоумия. Да и сам запрос об исчезновении иностранного гражданина и прочие документы, включая стихи Маяковского, – ментальная коллекция сбрендивших бюрократов. А уже в «Сталинослове» конкретно выясняется, как все советские люди становятся одновременно разведчиками, пограничниками, таможенниками, конвоирами и подменяют собой ЧК-ОГПУ-НКВД-МГБ. На полное отождествление им требуется иногда несколько минут, а иногда, как агенту Максиму, – вся жизнь.
Перед этим пассажем, подающим доносительство в оболочке идеологии, просто смешны реальные нападки на стукачей как на неких уродов и недоумков, одержимых манией закладывать ближних. Даже иностранцы, попавшие в СССР, не брезгали доносами. С удовольствием писали, полагая, что исполняют важную государственную миссию. И думать не думали о циркуляции специально подобранных, возведенных в канон идей, утверждающих этику любой власти.
Но это не всё. В рассказе «Так закалялась сталь» есть «Преамбула первого вдоха». Согласно её методике каждому новорожденному, едва появившись на свет, следовало кричать не «а-а-а», но: «в теснине чрева я думал о Сталине».
В стиле пародийной подмены написана и новелла о Яне Гусе. И здесь парадоксальная выдумка подается на полном серьезе, создавая впечатление ахинеи.
Но высшей степени фантастический бред достигает в другой псевдоистории, где описана встреча тов. Сталина с пианисткой Марией Юдиной. Читая нынешние писания, можете представить себе Сталина, шлепающего босиком к телефону? В «Бедной прозе» есть такой Сталин. Но автора не упрекнешь: он помнит о знаменитых сапогах вождя и от имени своего героя предлагает их пианистке. Ведь пожилая эксцентричная музыкантша выходит у автора на сцену в потрепанном тренировочном костюме и кедах. Почему бы ей не сыграть Моцарта в сапогах? Или лаптях?
«Звуки шли вначале под инструмент, а потом, деформируясь от обуви, ликующе рвались в пространство», – рассуждает автор, прикидываясь профаном, не ведающим, что под рояль идут только проваленные концерты. Юдина, впрочем, оставив Сталину свои кеды, оставляет с ними и запах. Сталин зачем-то нюхает их. В этой концовке есть какая-то перекличка с началом гоголевского «Ревизора», с Городничим, его сном, где что-то нюхают крысы – примета обещает крупные неприятности. И они не задерживаются. Рассерженный друг всех пианистов приказывает строптивой артистке: нести музыку в массы уже не в кедах или сапогах, а валенках!
Бредовые когановские несуразности ожидают и поэтов Рильке, Пастернака, Цветаеву («Вообразим на троих», по мотивам одной переписки), и пламенного трибуна революции Троцкого, который в эротическом трансе бегал по болоту за тенью Ники Самофракийской вместо того, чтобы ехать на похороны Ленина. (Если под Никой Самофракийской подразумевается Лариса Рейснер, то Троцкого можно понять). И всяких иных партийцев, которые в момент откровения на площади Истины забывают самое важное и духоподъемное слово. Описывая одного из таких старцев, Коган называет его сухое тельце тушкой – точность, которой вряд ли не позавидует ценитель краткости.
Но всё это нужно читать. Некоторые тексты книги раскручиваются как сны. И как сны улетучиваются. Если кто-то думает, что это сделать проще простого, пусть попробует сам. Пересказу когановские вещи не поддаются. Да и смысл филологического анализа не в том, чтобы разложить по полочкам содержание. Настоящий текст тем и силен, что его тайна неизъяснима. Это и есть основной коан Когана: давая мифам новую жизнь – в мире абсурда, он отождествляет исчерпавшую себя, осточертевшую банальную дребедень с паранойей и казнит её издевательством и глумлением. В этом прелесть таких книг, как «Бедная проза».
II
Категорическая культура
А теперь попробуем найти их слабое место и заглянуть по другую сторону коана. Для этого нужно вернуться к Предисловию, где автор уподобляет себя Шейлоку, и признать общечеловеческое право на скупость. Ведь сам автор говорит, что «Бедная проза» написана дотошным собирателем имен, раскавыченных цитат, разных историй, мифов, фантазий, что она мотивирована культурной памятью человечества. Выше я назвала манеру автора свинцовой, хотя Исидор Коган сравнивает свое письмо с войлоком. Но, предлагая себя в образе Шейлока, как бы становится адептом игры под флагом Шекспира, в пьесах которого исчерпываются предшествующие попытки других драматургов. Здесь уважаемый Исидор впадает в ересь. Заигрывается. А может, самого себя переигрывает. Подпадает под чары своей фамилии: коганы – пропагандисты царских указов, ветвь приближенных к царям израильским, первосвященникам. Иначе говоря – агитаторы.
А уж совсем иначе – комиссары. Языком свинца наделенные и от него же погибшие.
Марк Аврелий не дремлет
Есть в «Бедной прозе» вещь, на которой стоит остановиться особо. И не только в связи с фольклорными пристрастиями автора. Это «Ступени блабы».
Автор сразу же поясняет: «блаба – это особое состояние человека, сопровождаемое видениями жизни малого народа в Экваториальной Африке». Предположим, что это так. Следом представляет свой текст как «роман без признаков романа и прочих литературных жанров». А вот это уже совсем не так. Читая, скоро начинаешь понимать, что перед тобой пародия, изощренная и тонкая, и что под блабой подразумевается околесица, какую несут люди, объевшиеся беленой. Так автор с издевательским правдоподобием, что называется, на полном серьезе выдает некий сказ, ориентированный на псевдоисторическую “лапшу”, которую обильно вешают на уши, говоря о причинах Октябрьской революции, её демонах, героях и пр. Скрывшись под маской Исидора Свияжского, Коган закладывает свою идею в эпиграф: «Идите, опираясь на Посох Истины, коля Им в глаза, заросшие неправдой». Эта красивая фраза становится для читателя путеводной. Но она не спешит раскрыть свою глубину.
Отличие «Ступеней блабы» от других текстов книги в том, что, отсылая, как и они, к литературным источникам, этот «роман-не-роман» обнаруживает родство с новым российским кинематографом. Если хотите, с экранными галлюцинациями «Ангелов революции» Алексея Федорченко, современного режиссера из Екатеринбурга. Свою монтажную киноинсталляцию режиссер осуществил с Денисом Осокиным, сценаристом. Фильм, представленный на фестиваль, был отмечен специальной премией «Марк Аврелий Будущего».
Что же так поразило ценителей-итальянцев в фильме? Советские 30-е годы, народ меря, шаманы, приобская тундра, куда прибыли миссионеры из центра?.. Прибыли учреждать культурную базу. И учреждают Наркомат Неба. Но шаманы поднимают восстание. (Реальное Казымское восстание обских шаманов против советской власти произошло в 30-х годах).
Реквием по рыцарскому экстазу гениев Культпросвета таких, как Лариса Рейснер, Татлин, Малевич, Освальд Глазунов (режиссер расстрелянного латышского театра «Скатуве») и многих-многих других – так можно определить этот фильм, исполненный грусти, даже нежности к своим героям-ангелам. Видимо, это и покорило итальянцев.
Но вернемся к «Ступеням блабы». Трудно не заметить их идейное сходство с «Ангелами» Федорченко. Подпись под эпиграфом: «от Исидора Свияжского» намекает на то, что туземный остров Отмель, где происходит действие «Ступеней», имеет отношение к Свияжску. В свое время в это сельцо под Казанью наведывались Троцкий и Лариса Рейснер с флотилией, с командой «Ваня – коммунист», где Рейснер была комиссаром. Укреплять советскую власть. Легенда говорит о том, что здесь даже памятник Иуде был установлен. Как первому революционеру. (Правда, никто этот памятник не видел.)
Невинный народец «флуффо», безмятежно живущий в «Ступенях блабы» на острове под сенью гигантских хвощей, подается Коганом как идеальная модель для социализации. И вот в доадамово неведение туземцев вторгается пришелец. Его прибивает к острову после кораблекрушения. Хитрый и властный, он прибирает Отмель к рукам. Проходит время и уже на диктатора готова управа. Комиссар ЧК Моисей Натанзон и валькирия революции Лора Победер прибывают на остров.
Имитация сказовой формы, лубок, китч – к этому прибегает автор, чтобы спародировать “лажу”, которую выдают публике за историю. Коган как бы забавляется, сохраняя невозмутимую, серьезную мину, и тем перечеркивает эту “лажу”, ставит крест от имени Исидора Свияжского.
По сути, все авторы: что Коган, что Федорченко и Осокин нацелены на одно – на правду о Революции. Но литератор делает это в форме насквозь прозеркаленной пародии (она задевает и сам факт, и его отражение и даже тень отражения типа слухов, баек), а режиссер – с помощью культурно-мистических видений кино. Их работы можно объединить по принципу: что не сделал Мистификатор, доработал Иллюзионист, а что не додумал Иллюзионист, дополнил Мистификатор. Так Посох Истины, взятый в начале, приводит Когана к планете Сатурн, под власть её последней безжалостной ипостаси – энергии, затмевающей разум. Страж мистерий Сатурн – планета, которая распоряжается судьбами всего живого. Всего, что принадлежит её доминиону. Даже гигантских хвощей, растущих на острове, даже зеленых изумрудов, транслирующих её влияние. И той белены, что видится под блабой. В ауре темного излучения гибнут и жертвы и палачи. Их пожирает Циклоп. Негативная энергия этой планеты снова активизировалась, снова сбивает с толку враждующих потомков, ослепляет страхом – таково послание автора. Посох Истины – пророческий атрибут, ведет Исидора к Улиссу. Ведь это он, хитроумный, победил Циклопа. Так текст, начатый как сказ, оборачивается загадкой, аллюзией в сторону Джойса и полной неизвестностью по поводу заданного автором вопроса: «Насколько хитроумны мы?».
Не по такому ли случаю автор «Бедной прозы» – приверженец контркультуры – требует от читателя иронии и культуры? Вот тут и спросить: уважаемый Исидор свет-Коган-задэ, вы что, охренели? На дворе 2019-й год новой эры! И 5779-й старой. Где их взять – иронию и культуру в нужном количестве? Агрессии навалом, оскорблённости до чёрта, эксгибиционизма – до тошноты, а ваших высоких материй – днем с огнем… (Опять же! привет Диогену – это он средь бела дня с фонарем искал Человека). Вашенская культура чувствительна к эпидемиям. Об отвращении к ней, которое нападает на человечество, еще ваш любимый Стефан Цвейг написал. А теперь его правду застолбил Илья Кабаков: «В будущее возьмут не всех»! Прямо как Данте начертал на воротах своей выставки в Третьяковке. Возвел страх в движущую силу жизни. И всех апостолов власти, секса и всяческих архетипов, этих Фрейдов, Юнгов и Адлеров послал подальше. Расписание выноса ведра на помойку увековечил на уровне приговских записочек и крика кикиморой. Кстати, гораздо раньше, убедительней и бесспорней это сделал тов. Зощенко, исповедуя преданность творчеству вне конъюнктуры. А сейчас Н. Касаткин (1932 г.р.) радикально совмещает миры без какого-либо шума и треска.
Неуравновешенные моменты жизни
Не уверена, что я переполнена этой самой культурой, которую автор так категорически требует, но интерес к его художественной личности у меня сразу возник. Наверно потому, что в Когане я поймала саму себя. Такие прыжки и гримасы жизни, какие случились с ним, заставляли задуматься. Одна работа в тюрьме чего стоит! Все эти гаспаровичи и прочие отпетые типы. А также великие стеклодувы, приверженцы мимолетности, оборачивающие высокие ожидания в мыльные пузыри. Во встречи с майорами по режиму. А до этого детство в Свияжске (том самом, что помянут в «Ступенях блабы») – при разрушенной крепости, оприходованной монастырями, потом госпиталями для пленных, сначала царскими (в Первую мировую войну здесь около года как австрийский военнопленный содержался Иосиф Броз Тито, будущий диктатор Югославии, в ту пору солдат, раненный в Галиции черкесским всадником), потом советскими психбольницами, тюрьмами, приютами для совсем уж обрубленных инвалидов войны; вот где кошмар! Его не пишут, его поют, уже опера есть о Свияжске, «Сны Иакова» называется, где намоленность, безумие, кровь бессудных расстрелов смешались в одну адскую эманацию, ту самую, что вышла из призрака коммунизма, который когда-то бродил по Европе. А после лавиной шизофрении двинулся на Восток. Выпеть, проговорить или возопить к небесам – есть ли музыкальный эквивалент истлевшим страницам следственных дел, историй болезней хронических сумасшедших или калек, изувеченных до состояния кочерыжек?.. Какой звук вберет в себя эти страсти? Реквием или минута молчания?
А до Свияжска – рождение в Ленинграде, блокада и мартовский лёд 1942-го по страшной «Дороге жизни». Что тоже достойно библейского видения.
Перечисленное вовсе не означало моей готовности к истолкованию «Бедной прозы», то есть партнерства в жанре, который можно назвать литературой о литературе. Абсурд, как и магия, тоже имеет цвет. Мое чувство абсурда видится белым. Чистым как лист. Потому сразу скажу, терпеть не могу жанр пересказов, его шум, котлованы для терминов. Всё это занудство, синечулочничество. Вторичность. Хотя нельзя не признать, кое-какие заметки вдогонку иногда важнее первоисточника, ставшего для них поводом. Но для этого нужно родиться Бахтиным. Так что идти по чьим-то следам – радость невелика. Но и героическая жизнь первопроходца тоже не сахар. «Ни тебе спасибо, ни мне здрасьте», – как в анекдоте, где обманутый муж сталкивается с любовником своей жены. То ли дело писать тысяча-энную статью о каком-нибудь монументальном лауреате или апробированной посредственности. Но… Не дано. Мне же как-то милее образ того молодого человека, который после Свияжска попал в Ригу, работал в тюрьме, интересовался архивным делом, любил читать, сам начал писать, потом бросил и, забыв свое одиночество бегуна на длинной дистанции, перескочил на другую дорожку – и сразу лбом в Психологию, Социологию, что-то еще. Этим наукам тогда дали ход, ничего удивительного, что публике потребовалось молодое горячее красноречие и нечеловеческое честолюбие. Неудивительно и то, что молодой человек бросил прозу. Молодые люди, может, для того и существуют, чтобы всегда что-то или кого-то бросать. Вопрос в другом: для чего существуют люди, так сказать, кое-что повидавшие и хлебнувшие, так сказать, непростые, начитанные, амбициозные и талантливые? Вот где главный коан Когана. Много ли примеров того, чтобы, кинув увлекательное занятие в молодости, человек через полвека вернулся к нему пересмешником и продолжил его на профессиональном уровне? Судите, каково прозаику, то есть мне, сушиться и париться в текстах, когда их проламывает личность самого автора, когда готовый герой налицо. При этом он не таится в каких-нибудь внутренних зеркалах своей книги, а кричит о себе, мешая услышать голоса своих же персонажей. И тем наводит на мысль о неврозе творца, о личном зацикливании на непризнании. Я не врач, но на меня это действует. Кто-то же должен сказать во всеуслышание, что «Бедная проза» талантлива, ярка, самобытна, не заметить нарциссизма её автора (этой полуценности-полуобузы) и по-дружески посвятить себя текстам. Ведь все междометия, восклицательные знаки, хвалебные лайки, эти ахи и охи на страницах Фейсбука не сделают книгу объектом исследования и осмысления. Задействованная, она всё равно останется вещью в себе, вне триады «писатель-читатель-критик». Тогда-то и взялась я за отзыв.
Об Авторе: Валерия Шубина
Валерия Шубина – прозаик, эссеист, публицист. Автор ряда книг прозы, в том числе «Мода на короля Умберто», «Гербарий огня», «Женщина-катафалк», «Недобитые, праздные», «Портрет из холодного воздуха». Последняя книга «Колыма становится текстом» (2018г.) - монтажный опыт автобиографического повествования, где автор не отделяет свою жизнь от судьбы узников Колымы, выдающихся заключенных ГУЛАГа (В.Шаламов, Г.Демидов, Л.Бородин), соотносит их пребывание в этом мире с мифическим странствием Орфея, вынося в заглавие первой части: «Орфей, ты только убит». При всей разножанровости, разнохарактерности и разновременности написания отдельных сочинений "Колыма" - это единый цельный поток прозы с ясно прочерченной драматургической линией и мировоззренческим наполнением. Книга вызвала ряд интересных рецензий в прессе («Независимая газета», «День литературы», журналах «Литература», «Дон», «Дружба народов», «Москва»). В одной из рецензий замечено: «…на традиционное повествование о репрессиях этот, как всегда, изысканный и обстоятельный текст не похож». Публиковалась в журналах «Москва», «Континент» (при В. Максимове), «Литературная учеба» (при А. Михайлове), «Знание-сила», «Предлог» и др. Постоянный автор «Литературной газеты» конца 70-80 годов (вторая тетрадь, раздел «Человек и экономика», тираж 5 млн), а также отдела прозы «Литературной России». Одно время была под запретом ЦК КПСС за публицистический материал об охоте в «ЛГ». В Союз писателей рекомендована Юрием Домбровским. Самым точным отзывом о своей работе считает мнение Ильи Миньковецкого, заслуженного деятеля искусств (постоянного оператора В. Басова и Хамдамова), высказанное в интервью, где, давая положительный отзыв ее рассказам, эссе, повестям, И. Миньковецкий говорит: «Тем удивительнее, что это пишется в коммерческое время, когда в ход идет не столько добротное, сколько доступное».
Опубликовано в выпуске: Наше всё
Здорово!
Очень рад Публикации Валерии Шубиной!
Настоящий Писатель – современник-классик!
Поздравляю всех!
Желаю новых публикаций, изданий книг Валерии Шубиной!
Эта рецензия, по-моему, – настоящее литературное произведение, россыпь любви к искусству в море вдохновения с душевным тонким пониманием автора. Впечатление, что писала интеллектуал и утонченная дворянка в 11-м поколении. А какой литераторско-лирико-публицистический настрой и тон задает эта публикация журналу, украсив его.
Поздравляю журнал с публикацией!
Спасибо от журнала, Александр! Наше мнение абсолютно сходится.
Этот текст обращает на себя внимание прежде всего выходом за рамки собственно рецензии, яркой, профессиональной работой в жанре, скорее, культурологического, весьма свободного по форме эссе. Язык, стиль, изложение материала, глубина анализа, некоторые запоминающиеся, броские на слух и глаз формулировки_резюме, очень индивидуальный образный строй авторской речи – всё это позволяет говорить о явлении ПРОЗЫ Шубиной, именно прозы как пограничья между неким критико-эстетическим и уже чисто художественным видением-восприятием окружающего мира. Браво! При этом, читая, невольно сожалеешь, что до сих пор не ведал об авторах, кои в поле зрения Шубиной (Коган, Федорченко, Осокин), но интерес к коим по мере углубления в данный текст заметно возрастает. Это, поверьте дорогого стоит.
Я не поклонник интернета, этой виртуальной барахолки, где осетрина второй “свежести” нередко выдается за новое слово в рыбной кулинарии, но попав сюда по случаю, благодарю судьбу за нежданный подарок знакомства с “Гостиной” в целом и Шубиной в частности. Респект и наилучшие пожелания всем-всем!
Ув.Петр Ткачев!Из-под глыб эссе В.Шубиной взываю.Давайте свяжемся ,если не остыла ” кровь”.В качестве пробы могу выслать неск.вещей из обогатившейся В.вниманием прозы.Спасибо!
Пётр, спасибо за интересный отзыв. Мне так же интересно узнать Ваше мнение о “Бедной прозе” И.Когана. Хотелось бы сравнить его со своим.
Маясь с собственной опостылевшей душой, проклиная домашнее заточение в эпоху ка-ви, шлялся по сайтам и вдруг набрёл на этот удивительный текст, весьма нелёгкий и лично для меня совершенно не обязательный – но который невозможно было не дочитать до конца. Такова самодовлеющая сила Мастерского слова, даже вне связи с тем, что, какой смысл за этим словом, точнее, искусной вязью вязью слов, стоит. Поразительно, но факт! Спасибо автору за яростную увлеченность темой, исследуемым материалом /книга Когана/, за истовую веру в значимость, даже, пожалуй, необходимость сотворяемого ею текста для мира и ЧЕЛОВЕЧЕСТВА в целом. Да, только так можно победить в этой бесконечной и бесцельной гонке за истинно прекрасным- все тем же Словом, их вечным и пока ещё чрезвычайно важным для всех нас, говорящих на проходу проклиная Вамтворческих удач, дорогой Автор, Вам и Вашему журналу! С искренним уважениеяиг9м Владимир.
Владимир, спасибо за отзыв. Жаль, не прочли “Бедную прозу”. Ее автор более связан с ЧЕЛОВЕЧЕСТВОМ, чем я. Мне достаточно человека. Да и похвалу он любит больше меня. Впрочем, слово “яростное” – самое то.