Михаил ЮДОВСКИЙ. В отражённом свете
* * *
С новой литеры алфавита,
нержавеющая, как сталь,
продолжается дойче вита,
продолжается Франкенталь.
От безвестности хорошея,
этот маленький городок
в небеса удивленно шею
устремляет, как диплодок,
где закаты плывут, алея,
а под ними – вразлад, вразлет
ясенеют, грустя, аллеи
и циррозовый сад цветет.
Я врастаю в него, листаю,
словно книгу, сходя с ума.
И готовы, как птичья стая,
над землею взлететь дома
и пропасть за бескрайним краем,
за бездонностью синих дён.
Не листай – и не будь листаем.
Не читай – и не будь прочтен.
Я живу в отраженном свете
в этих каменных погребах,
привкус кофе, тоски и смерти
ощутив на своих губах.
* * *
Над городами пыльными,
под небесами в звездах
бабочка дышит крыльями,
перебирая воздух.
Под водяными корками,
горечи тяжелее,
устрица дышит створками,
жемчужиною болея.
Стопы стерев и голени,
мир под собой сминая,
я не пойму – чем болен я,
чем я дышу – не знаю.
* * *
В первый день последнего месяца осени
деревья – как по команде «головные уборы – снять!»
внезапно сделались простоволосыми,
небеса открывая – за пядью пядь.
Серые клочки, распятые на ветках
сливались в замкнутый, но беспорочный круг,
и сердце мое в птичьих пунктирных метках
из клетки ребер вырывалось на юг,
ударялось мякотью о костяные прутья,
трепетало и не вписывалось в пробел.
Мне подумалось: «Боже Всевышний, будь я
птицей, я бы не пил, а пел –
пел до обморока, до озноба, до очуменья,
проклиная с восторгом собственную судьбу.
Принимай меня, осеннее неименье
в родовую высокую голытьбу.
Мы сразимся с будущим рукопашно,
друг на друге поставив роковую печать.
Жить – не страшно. Умирать – не страшно.
Страшно разницы не замечать.
* * *
С новой литеры алфавита,
нержавеющая, как сталь,
продолжается дойче вита,
продолжается Франкенталь.
От безвестности хорошея,
этот маленький городок
в небеса удивленно шею
устремляет, как диплодок,
где закаты плывут, алея,
а под ними – вразлад, вразлет
ясенеют, грустя, аллеи
и циррозовый сад цветет.
Я врастаю в него, листаю,
словно книгу, сходя с ума.
И готовы, как птичья стая,
над землею взлететь дома
и пропасть за бескрайним краем,
за бездонностью синих дён.
Не листай – и не будь листаем.
Не читай – и не будь прочтен.
Я живу в отраженном свете
в этих каменных погребах,
привкус кофе, тоски и смерти
ощутив на своих губах.
* * *
Над городами пыльными,
под небесами в звездах
бабочка дышит крыльями,
перебирая воздух.
Под водяными корками,
горечи тяжелее,
устрица дышит створками,
жемчужиною болея.
Стопы стерев и голени,
мир под собой сминая,
я не пойму – чем болен я,
чем я дышу – не знаю.
* * *
В первый день последнего месяца осени
деревья – как по команде «головные уборы – снять!»
внезапно сделались простоволосыми,
небеса открывая – за пядью пядь.
Серые клочки, распятые на ветках
сливались в замкнутый, но беспорочный круг,
и сердце мое в птичьих пунктирных метках
из клетки ребер вырывалось на юг,
ударялось мякотью о костяные прутья,
трепетало и не вписывалось в пробел.
Мне подумалось: «Боже Всевышний, будь я
птицей, я бы не пил, а пел –
пел до обморока, до озноба, до очуменья,
проклиная с восторгом собственную судьбу.
Принимай меня, осеннее неименье
в родовую высокую голытьбу.
Мы сразимся с будущим рукопашно,
друг на друге поставив роковую печать.
Жить – не страшно. Умирать – не страшно.
Страшно разницы не замечать.