Михаил ЮДОВСКИЙ. В отражённом свете

* * *

 

С новой литеры алфавита,

нержавеющая, как сталь,

продолжается дойче вита,

продолжается Франкенталь.

 

От безвестности хорошея,

этот маленький городок

в небеса удивленно шею

устремляет, как диплодок,

 

где закаты плывут, алея,

а под ними – вразлад, вразлет

ясенеют, грустя, аллеи

и циррозовый сад цветет.

 

Я врастаю в него, листаю,

словно книгу, сходя с ума.

И готовы, как птичья стая,

над землею взлететь дома

 

и пропасть за бескрайним краем,

за бездонностью синих дён.

Не листай – и не будь листаем.

Не читай – и не будь прочтен.

 

Я живу в отраженном свете

в этих каменных погребах,

привкус кофе, тоски и смерти

ощутив на своих губах.

 

* * *

 

Над городами пыльными,

под небесами в звездах

бабочка дышит крыльями,

перебирая воздух.

 

Под водяными корками,

горечи тяжелее,

устрица дышит створками,

жемчужиною болея.

 

Стопы стерев и голени,

мир под собой сминая,

я не пойму – чем болен я,

чем я дышу – не знаю.

 

* * *

 

В первый день последнего месяца осени

деревья – как по команде «головные уборы – снять!»

внезапно сделались простоволосыми,

небеса открывая – за пядью пядь.

 

Серые клочки, распятые на ветках

сливались в замкнутый, но беспорочный круг,

и сердце мое в птичьих пунктирных метках

из клетки ребер вырывалось на юг,

 

ударялось мякотью о костяные прутья,

трепетало и не вписывалось в пробел.

Мне подумалось: «Боже Всевышний, будь я

птицей, я бы не пил, а пел –

 

пел до обморока, до озноба, до очуменья,

проклиная с восторгом собственную судьбу.

Принимай меня, осеннее неименье

в родовую высокую голытьбу.

 

Мы сразимся с будущим рукопашно,

друг на друге поставив роковую печать.

Жить – не страшно. Умирать – не страшно.

Страшно разницы не замечать.

 

 

 

* * *

 

С новой литеры алфавита,

нержавеющая, как сталь,

продолжается дойче вита,

продолжается Франкенталь.

 

От безвестности хорошея,

этот маленький городок

в небеса удивленно шею

устремляет, как диплодок,

 

где закаты плывут, алея,

а под ними – вразлад, вразлет

ясенеют, грустя, аллеи

и циррозовый сад цветет.

 

Я врастаю в него, листаю,

словно книгу, сходя с ума.

И готовы, как птичья стая,

над землею взлететь дома

 

и пропасть за бескрайним краем,

за бездонностью синих дён.

Не листай – и не будь листаем.

Не читай – и не будь прочтен.

 

Я живу в отраженном свете

в этих каменных погребах,

привкус кофе, тоски и смерти

ощутив на своих губах.

 

* * *

 

Над городами пыльными,

под небесами в звездах

бабочка дышит крыльями,

перебирая воздух.

 

Под водяными корками,

горечи тяжелее,

устрица дышит створками,

жемчужиною болея.

 

Стопы стерев и голени,

мир под собой сминая,

я не пойму – чем болен я,

чем я дышу – не знаю.

 

* * *

 

В первый день последнего месяца осени

деревья – как по команде «головные уборы – снять!»

внезапно сделались простоволосыми,

небеса открывая – за пядью пядь.

 

Серые клочки, распятые на ветках

сливались в замкнутый, но беспорочный круг,

и сердце мое в птичьих пунктирных метках

из клетки ребер вырывалось на юг,

 

ударялось мякотью о костяные прутья,

трепетало и не вписывалось в пробел.

Мне подумалось: «Боже Всевышний, будь я

птицей, я бы не пил, а пел –

 

пел до обморока, до озноба, до очуменья,

проклиная с восторгом собственную судьбу.

Принимай меня, осеннее неименье

в родовую высокую голытьбу.

 

Мы сразимся с будущим рукопашно,

друг на друге поставив роковую печать.

Жить – не страшно. Умирать – не страшно.

Страшно разницы не замечать.