Ефим БЕРШИН. Машкерад. Из книги «Маски духа»

Странно, между прочим, что я на это раньше внимания не обращал. Написано же черным по белому: «…Но всякий раз переодевался в разные костюмы. Вот уже смотришь: Пушкин серб или молдаван, а одежду ему давали знакомые дамы. Издали нельзя и узнать, встретишь – спрашиваешь: «Что это с вами, Александр Сергеевич?» – «А вот я уже молдаван». А они, молдаване, тогда рясы носили. В другой раз смотришь, уже Пушкин – турок, Пушкин жид, так и разговаривает, как жид…»

Так вот оно, вот! Догадался, черт кудрявый. Догадался и подыграл. А чего ж не подыграть? Любил игру. «Ведь мы играем не из денег, а только б вечность проводить». Мало того, что, вместо лица, бог весть что. Так еще и кривлялся все время. Не человек – пародия. Понял, понял, черт. Дотумкал, что никакой разницы нет – что так, что эдак. Все равно маскарад. И дальше вот: «Танцевали под волынку местный танец джок. Приезжали смотреть на народ в каретах. Приехал и Пушкин… в феске, обритый…» Да еще и ногти эти – длиннее ногтей китайских ученых. Люди видели, вспоминали, врать не станут. Да и с чего бы им врать? Прятался! Все время кого-то изображал. Чтоб не узнали.

Тут, материализовавшись из лужи, подошел ко мне какой-то цыганенок – маленький, но уже несчастный. И пристал:

– Дяденька, купи семечек. Или так денег дай, а то я уже неделю не ел.

Врет, конечно. И семечки его мне без надобности. Но пришлось купить. Не отвяжется ведь. Да из-за кустов вон еще двое выглядывают. Еще грязью замажут. В Тирасполе как раз дождь прошел. А здесь как дождь пройдет, сразу одно болото. Этим-то что? Они все равно чумазые. Им и рядиться не надо.

Интересно, когда он в Тирасполь ездил, тоже наряжался? Видать, наряжался, да только неудачно. Генерал Сабанеев-то его признал. Признал. А зачем ездил-то? Понятно, зачем. В крепости дружок сидел, Раевский. Как сказано, «…наряжен был в 6-м корпусе в г. Тирасполе…. под наблюдением генерала Сабанеева». К тому времени уж пару лет отбыл в «наряженных». А Пушкин вырядился и тайно вокруг крепости ходил. По грязи-то. Высматривал что-то. А что? Уж не… Сабанеев его узнал. Дотошный был. Прямо из окошка углядел. И подослал к нему старшего Липранди, Пал Петровича. Чин-чином. Не желаете ли, милостивый государь, Александр Сергеич, прогуляться в крепость, дружка своего навестить? Что ходить вокруг да около, грязь месить? И что? Отказался ведь! Отказался Сабанееву на смех! Зачем тогда приезжал? Младший Липранди вот в Бендерах остался, вроде как останки Карла XII искать. Или Мазепы. А на что Липранди Мазепа? Как козе – конфетка.

Пестель, правда, напрямую высказался: «А не освободить ли силой?» Это еще там, в Кишиневе. Пушкин, вроде, пропустил мимо ушей. Хмыкнул только, гримасу состроил. Но, говорят, с того времени как раз и сочинил себе трость из ствола охотничьего ружья. Тяжеленную. И так с ней ходил. Руку укреплял. И завел обыкновение, проснувшись, палить из пистолета в стену. Запрется, сидит голый в постеле и палит до посинения. Тогда же и задираться стал с кем ни попадя. Молдавана одного чуть не прибил, или прибил даже. За то, что не хотел с ним стреляться. А молдаван был знатный, густых кровей. Теодорашка Болш. Или Балш. И что ему с того молдавана? А вот, нате вам, – прибил. Подсвечником!

Перепрыгнув через лужу, я отправился к приятелю, у которого остановился. Пробрался по грязи переулками, подхожу к дому и вижу, что к калитке коза привязана. Белая, но с черным пятном между рогами. Где-то я ее уже видел. Обхожу козу справа – и она вправо идет. Обхожу слева – и коза туда же. Да еще и рога выставляет. Кликнул я тогда приятеля, он вышел, козу из-за забора отвязал, она и пошла себе.

А приятель спрашивает:

– Ты зачем козу привел?

– Я? Козу? Я что – похож на человека, который коз ворует?

– Да вот, я тоже удивился. – Пожал плечами приятель. – Смотрю – коза стоит у забора. Вроде ее не было. А тут еще одна девочка приходила, маленькая, тебя спрашивала. Конфет, говорит, мне обещал. И ушла. А коза стоит. Чудеса!

Стало смеркаться, и дождь опять припустил. Да с ветром. А у приятеля весь двор виноградной лозой затянут. Она под ветром гнется, и виноградные гроздья бьются о стекло, как будто сразу десятки синих глаз в окно заглядывают.

Но, главное, думаю опять, что он постоянно переодевался, перевоплощался, так сказать. Ни часу без машкерада не обходился. То он серб, то молдаван, то турок, то полу шинели на плечо забросит – вроде как генерал. А сам-то – коллежский секретаришка. А то цыганом нарядился – и в табор, к Земфире. Да только цыган не проведешь. Получил от ворот поворот. Они сами ряженые. Земфира хвостом махнула, и поминай, как звали.

И сразу:

  

                   Остались мне одни страданья,

                   Плоды сердечной пустоты.

 

Именно что – пустоты. Не человек – колба с ветром. Потому и наряжался – скрыть хотел. Да разве скроешь? Синявский правильно догадался – пустой он, как бочонок из-под вина. С легкостью наполнялся, с легкостью и облегчался. Причем, содержимого не выбирал – что нальют, то и ладно. Выплескивал все подряд. Да быстро так – чтоб место освободить. И место, надо признать, было свято. Редко пустовало. Но он-то причем? Место – оно и есть место. Устал Господь – присел. А когда бы нет?

 

А тут еще эта коза. Где же я ее видел? Девочка какая-то. Мне еще девочек не хватало. Грязищи все-таки в этом Тирасполе! И как люди живут?

       

*  *  *

  

А Пушкин хоть и палил спросонья из пистолетов так, что чуть стена не отвалилась, хоть и приставал ко всем подряд со своими дуэлями, и руку тренировал, все ж не преминул заразиться идеями некоего французского аббата Сен-Пьера. Эти французы всегда что-нибудь придумывают. И аббат этот придумал (иначе и не скажешь – придумал) идею о вечном мире. Вот Пушкин и заразился. И стал утверждать на всех углах, что через сто лет не будет больше никаких армий. Видать, об этой идее и размышлял сосредоточенно, когда уже перебрался через Днестр из Тирасполя в Бендеры – от одной крепости к другой. А над чем еще было думать? Никакого Мазепы они с Липранди там, конечно, не нашли. Да и где его найдешь того Мазепу? Может, шведы его с собой утащили, а, может, еще куда делся. В общем, – никакого следа. И времени прошло с того Мазепы – больше века. А если и тут оставался-то под турком. А ты попробуй под турком целый век пролежать. Зарыли поглубже – концов не найдешь. Зачем туркам Мазепа? Им и Карл-то был не нужен, туркам-то. Ясное дело, припрятали, чтоб Пушкин не нашел.

   А тут эта французская идея. Армий не будет, войн не будет, вечный мир! Знал бы, что ровно через 171 год на этом самом месте, в Бендерах, среди бела дня его памятник будут расстреливать из модернизированных автоматов Калашникова, а осколки будут сыпаться на мою бедную голову!   

* * * *

Мостовая бывшей Итальянской, а ныне Пушкинской улицы в Одессе больше напоминала тот самый луг, где, по свидетельству знаменитого одессита Исаака Бабеля, «пасутся женщины и кони». Поэтому осторожно, чтобы не сломать ногу, я добрался, до бывших владений французского негоцианта Шарля Сикара, где летом 1823 года, перед вступлением в должность коллежского секретаря при канцелярии наместника Новороссийского края, останавливался Пушкин. Нырнув в подворотню, за которой некогда располагался каретный двор, я пошевелил ноздрями и обнаружил, что запах навоза и лошадиного пота до сих пор не выветрился, хотя никаких лошадей во дворе видно не было. С трудом разыскав в этой подворотне вход в музей-квартиру Пушкина А. С., я поднялся на второй этаж и направился было прямо в пушкинскую спальню, но был остановлен сразу тремя экскурсоводами, которые тут же повели за меня форменную войну, поскольку, как выяснилось, я был единственным посетителем, а женщины (все три экскурсовода были исключительно женщинами) из-за отсутствия посетителей прямо на глазах теряли квалификацию. Пришлось брать сразу всех.

Пытаясь блюсти музейную неторопливость и даже академичность, они, тем не менее, постоянно перебивали друг друга, потому что у каждой накопилось немало знаний о Пушкине, которыми необходимо было поделиться немедленно. И вместо того, чтобы отвести меня, как я и просил в спальню, они потащили меня совсем в другую сторону. Смирившись с неизбежным, я вынужден был прослушать весь курс школьной программы, включая чтение «Евгения Онегина», где лучшей, как я понял, была строка: «Итак, я жил тогда в Одессе».

Когда мы, наконец, дошли до спальни, я начал с неожиданным для экскурсоводок любопытством ее оглядывать. И в результате тщательного осмотра обнаружил стол, конторку, два кресла, стул, зеркало, люстру и высокое, выходящее во двор, окно с занавесками. Кровати не было.

Выглянув в окно, которое выходило в тот самый двор, через который я только что проходил, я увидел разобранную карету и двух выпряженных из нее лошадей, одна из которых, послушно согнув ногу, покорно ждала, пока то ли кузнец, то ли кучер внимательно исследовал копыто.

Зажмурив глаза, чтобы избавиться от галлюцинации, я повернулся к сопровождающим меня экскурсоводам и спросил, соблюдая строгость в голосе:

– А где кровать?

– Кровать не предусмотрена! – Радостным хором сообщили они.

– Милые дамы, ответьте мне на один вопрос: это спальня?

– Спальня!

– Видели вы когда-нибудь спальню без кровати?

– Не видели. – Потупили они взоры.

– Значит это не спальня?

– Спальня. – Подтвердили они.

– Не будете же вы утверждать, что Пушкин спал на люстре? Где кровать?

– Не предусмотрена.

Конечно, если бы на месте этих дам был групповод Дмитриев, я бы услышал немало правдивых историй о необыкновенных способностях Пушкина спать на конторке, на карнизе или даже на потолке. Но его тут не было, а глубокие объясненияего сообщниц у меня доверия не вызвали. Поэтому я потребовал директора. Директор явился через несколько минут в виде благообразного интеллигента старой модели с тяжелой тростью в руке. Сразу оценив обстановку, он взял меня под руку и повел к себе в кабинет.

– Милостивый государь, а знаете ли вы, кому принадлежала эта трость? – Доверительно прошептал он, оглядываясь по сторонам, будто за нами следили ищейки Бенкендорфа. – Она принадлежала Пушкину! Вы не поверите, но трость сделана из ствола охотничьего ружья и весит целых два с половиной кило. Отсюда я делаю вывод, что Пушкин специально укреплял руку и таким образом заранее готовился к дуэли. – Он посмотрел на меня теплыми глазами и добавил: – Поверьте, этой информацией я делюсь не с каждым. Далеко не с каждым. Но вы, я это вижу сразу, вы – это совершенно особенное дело. – И застыл, ожидая моей восторженной реакции.

Реакции не последовало. Зато последовал резкий, как дуэльный выпад, раздраженный вопрос:

– Кто упер кровать из спальни?

Заведующий сразу как-то поник, опустил плечи, прикрыл поплотнее дверь и таинственно зашептал:

– Видите ли, в чем дело…

Я уже не сомневался, что второй раз за этот день услышу невероятную историю, рассказанную Рабиновичем.

Странно, между прочим, что я на это раньше внимания не обращал. Написано же черным по белому: «…Но всякий раз переодевался в разные костюмы. Вот уже смотришь: Пушкин серб или молдаван, а одежду ему давали знакомые дамы. Издали нельзя и узнать, встретишь – спрашиваешь: «Что это с вами, Александр Сергеевич?» – «А вот я уже молдаван». А они, молдаване, тогда рясы носили. В другой раз смотришь, уже Пушкин – турок, Пушкин жид, так и разговаривает, как жид…»

Так вот оно, вот! Догадался, черт кудрявый. Догадался и подыграл. А чего ж не подыграть? Любил игру. «Ведь мы играем не из денег, а только б вечность проводить». Мало того, что, вместо лица, бог весть что. Так еще и кривлялся все время. Не человек – пародия. Понял, понял, черт. Дотумкал, что никакой разницы нет – что так, что эдак. Все равно маскарад. И дальше вот: «Танцевали под волынку местный танец джок. Приезжали смотреть на народ в каретах. Приехал и Пушкин… в феске, обритый…» Да еще и ногти эти – длиннее ногтей китайских ученых. Люди видели, вспоминали, врать не станут. Да и с чего бы им врать? Прятался! Все время кого-то изображал. Чтоб не узнали.

Тут, материализовавшись из лужи, подошел ко мне какой-то цыганенок – маленький, но уже несчастный. И пристал:

– Дяденька, купи семечек. Или так денег дай, а то я уже неделю не ел.

Врет, конечно. И семечки его мне без надобности. Но пришлось купить. Не отвяжется ведь. Да из-за кустов вон еще двое выглядывают. Еще грязью замажут. В Тирасполе как раз дождь прошел. А здесь как дождь пройдет, сразу одно болото. Этим-то что? Они все равно чумазые. Им и рядиться не надо.

Интересно, когда он в Тирасполь ездил, тоже наряжался? Видать, наряжался, да только неудачно. Генерал Сабанеев-то его признал. Признал. А зачем ездил-то? Понятно, зачем. В крепости дружок сидел, Раевский. Как сказано, «…наряжен был в 6-м корпусе в г. Тирасполе…. под наблюдением генерала Сабанеева». К тому времени уж пару лет отбыл в «наряженных». А Пушкин вырядился и тайно вокруг крепости ходил. По грязи-то. Высматривал что-то. А что? Уж не… Сабанеев его узнал. Дотошный был. Прямо из окошка углядел. И подослал к нему старшего Липранди, Пал Петровича. Чин-чином. Не желаете ли, милостивый государь, Александр Сергеич, прогуляться в крепость, дружка своего навестить? Что ходить вокруг да около, грязь месить? И что? Отказался ведь! Отказался Сабанееву на смех! Зачем тогда приезжал? Младший Липранди вот в Бендерах остался, вроде как останки Карла XII искать. Или Мазепы. А на что Липранди Мазепа? Как козе – конфетка.

Пестель, правда, напрямую высказался: «А не освободить ли силой?» Это еще там, в Кишиневе. Пушкин, вроде, пропустил мимо ушей. Хмыкнул только, гримасу состроил. Но, говорят, с того времени как раз и сочинил себе трость из ствола охотничьего ружья. Тяжеленную. И так с ней ходил. Руку укреплял. И завел обыкновение, проснувшись, палить из пистолета в стену. Запрется, сидит голый в постеле и палит до посинения. Тогда же и задираться стал с кем ни попадя. Молдавана одного чуть не прибил, или прибил даже. За то, что не хотел с ним стреляться. А молдаван был знатный, густых кровей. Теодорашка Болш. Или Балш. И что ему с того молдавана? А вот, нате вам, – прибил. Подсвечником!

Перепрыгнув через лужу, я отправился к приятелю, у которого остановился. Пробрался по грязи переулками, подхожу к дому и вижу, что к калитке коза привязана. Белая, но с черным пятном между рогами. Где-то я ее уже видел. Обхожу козу справа – и она вправо идет. Обхожу слева – и коза туда же. Да еще и рога выставляет. Кликнул я тогда приятеля, он вышел, козу из-за забора отвязал, она и пошла себе.

А приятель спрашивает:

– Ты зачем козу привел?

– Я? Козу? Я что – похож на человека, который коз ворует?

– Да вот, я тоже удивился. – Пожал плечами приятель. – Смотрю – коза стоит у забора. Вроде ее не было. А тут еще одна девочка приходила, маленькая, тебя спрашивала. Конфет, говорит, мне обещал. И ушла. А коза стоит. Чудеса!

Стало смеркаться, и дождь опять припустил. Да с ветром. А у приятеля весь двор виноградной лозой затянут. Она под ветром гнется, и виноградные гроздья бьются о стекло, как будто сразу десятки синих глаз в окно заглядывают.

Но, главное, думаю опять, что он постоянно переодевался, перевоплощался, так сказать. Ни часу без машкерада не обходился. То он серб, то молдаван, то турок, то полу шинели на плечо забросит – вроде как генерал. А сам-то – коллежский секретаришка. А то цыганом нарядился – и в табор, к Земфире. Да только цыган не проведешь. Получил от ворот поворот. Они сами ряженые. Земфира хвостом махнула, и поминай, как звали.

И сразу:

  

                   Остались мне одни страданья,

                   Плоды сердечной пустоты.

 

Именно что – пустоты. Не человек – колба с ветром. Потому и наряжался – скрыть хотел. Да разве скроешь? Синявский правильно догадался – пустой он, как бочонок из-под вина. С легкостью наполнялся, с легкостью и облегчался. Причем, содержимого не выбирал – что нальют, то и ладно. Выплескивал все подряд. Да быстро так – чтоб место освободить. И место, надо признать, было свято. Редко пустовало. Но он-то причем? Место – оно и есть место. Устал Господь – присел. А когда бы нет?

 

А тут еще эта коза. Где же я ее видел? Девочка какая-то. Мне еще девочек не хватало. Грязищи все-таки в этом Тирасполе! И как люди живут?

       

*  *  *

  

А Пушкин хоть и палил спросонья из пистолетов так, что чуть стена не отвалилась, хоть и приставал ко всем подряд со своими дуэлями, и руку тренировал, все ж не преминул заразиться идеями некоего французского аббата Сен-Пьера. Эти французы всегда что-нибудь придумывают. И аббат этот придумал (иначе и не скажешь – придумал) идею о вечном мире. Вот Пушкин и заразился. И стал утверждать на всех углах, что через сто лет не будет больше никаких армий. Видать, об этой идее и размышлял сосредоточенно, когда уже перебрался через Днестр из Тирасполя в Бендеры – от одной крепости к другой. А над чем еще было думать? Никакого Мазепы они с Липранди там, конечно, не нашли. Да и где его найдешь того Мазепу? Может, шведы его с собой утащили, а, может, еще куда делся. В общем, – никакого следа. И времени прошло с того Мазепы – больше века. А если и тут оставался-то под турком. А ты попробуй под турком целый век пролежать. Зарыли поглубже – концов не найдешь. Зачем туркам Мазепа? Им и Карл-то был не нужен, туркам-то. Ясное дело, припрятали, чтоб Пушкин не нашел.

   А тут эта французская идея. Армий не будет, войн не будет, вечный мир! Знал бы, что ровно через 171 год на этом самом месте, в Бендерах, среди бела дня его памятник будут расстреливать из модернизированных автоматов Калашникова, а осколки будут сыпаться на мою бедную голову!   

* * * *

Мостовая бывшей Итальянской, а ныне Пушкинской улицы в Одессе больше напоминала тот самый луг, где, по свидетельству знаменитого одессита Исаака Бабеля, «пасутся женщины и кони». Поэтому осторожно, чтобы не сломать ногу, я добрался, до бывших владений французского негоцианта Шарля Сикара, где летом 1823 года, перед вступлением в должность коллежского секретаря при канцелярии наместника Новороссийского края, останавливался Пушкин. Нырнув в подворотню, за которой некогда располагался каретный двор, я пошевелил ноздрями и обнаружил, что запах навоза и лошадиного пота до сих пор не выветрился, хотя никаких лошадей во дворе видно не было. С трудом разыскав в этой подворотне вход в музей-квартиру Пушкина А. С., я поднялся на второй этаж и направился было прямо в пушкинскую спальню, но был остановлен сразу тремя экскурсоводами, которые тут же повели за меня форменную войну, поскольку, как выяснилось, я был единственным посетителем, а женщины (все три экскурсовода были исключительно женщинами) из-за отсутствия посетителей прямо на глазах теряли квалификацию. Пришлось брать сразу всех.

Пытаясь блюсти музейную неторопливость и даже академичность, они, тем не менее, постоянно перебивали друг друга, потому что у каждой накопилось немало знаний о Пушкине, которыми необходимо было поделиться немедленно. И вместо того, чтобы отвести меня, как я и просил в спальню, они потащили меня совсем в другую сторону. Смирившись с неизбежным, я вынужден был прослушать весь курс школьной программы, включая чтение «Евгения Онегина», где лучшей, как я понял, была строка: «Итак, я жил тогда в Одессе».

Когда мы, наконец, дошли до спальни, я начал с неожиданным для экскурсоводок любопытством ее оглядывать. И в результате тщательного осмотра обнаружил стол, конторку, два кресла, стул, зеркало, люстру и высокое, выходящее во двор, окно с занавесками. Кровати не было.

Выглянув в окно, которое выходило в тот самый двор, через который я только что проходил, я увидел разобранную карету и двух выпряженных из нее лошадей, одна из которых, послушно согнув ногу, покорно ждала, пока то ли кузнец, то ли кучер внимательно исследовал копыто.

Зажмурив глаза, чтобы избавиться от галлюцинации, я повернулся к сопровождающим меня экскурсоводам и спросил, соблюдая строгость в голосе:

– А где кровать?

– Кровать не предусмотрена! – Радостным хором сообщили они.

– Милые дамы, ответьте мне на один вопрос: это спальня?

– Спальня!

– Видели вы когда-нибудь спальню без кровати?

– Не видели. – Потупили они взоры.

– Значит это не спальня?

– Спальня. – Подтвердили они.

– Не будете же вы утверждать, что Пушкин спал на люстре? Где кровать?

– Не предусмотрена.

Конечно, если бы на месте этих дам был групповод Дмитриев, я бы услышал немало правдивых историй о необыкновенных способностях Пушкина спать на конторке, на карнизе или даже на потолке. Но его тут не было, а глубокие объясненияего сообщниц у меня доверия не вызвали. Поэтому я потребовал директора. Директор явился через несколько минут в виде благообразного интеллигента старой модели с тяжелой тростью в руке. Сразу оценив обстановку, он взял меня под руку и повел к себе в кабинет.

– Милостивый государь, а знаете ли вы, кому принадлежала эта трость? – Доверительно прошептал он, оглядываясь по сторонам, будто за нами следили ищейки Бенкендорфа. – Она принадлежала Пушкину! Вы не поверите, но трость сделана из ствола охотничьего ружья и весит целых два с половиной кило. Отсюда я делаю вывод, что Пушкин специально укреплял руку и таким образом заранее готовился к дуэли. – Он посмотрел на меня теплыми глазами и добавил: – Поверьте, этой информацией я делюсь не с каждым. Далеко не с каждым. Но вы, я это вижу сразу, вы – это совершенно особенное дело. – И застыл, ожидая моей восторженной реакции.

Реакции не последовало. Зато последовал резкий, как дуэльный выпад, раздраженный вопрос:

– Кто упер кровать из спальни?

Заведующий сразу как-то поник, опустил плечи, прикрыл поплотнее дверь и таинственно зашептал:

– Видите ли, в чем дело…

Я уже не сомневался, что второй раз за этот день услышу невероятную историю, рассказанную Рабиновичем.