Надежда КОНДАКОВА. Свет правды

 

Вот уже  220 лет читающая и думающая Россия – а это и есть истинная Россия! – разгадывает загадку, в чем же кроется неиссякаемая притягательность Александра Сергеевича Пушкина, поэта и человека. И вторая загадка – почему все попытки сбросить Пушкина с корабля современности, забыть, переврать или  исказить его,  все эти попытки, как прошлые, так и нынешние, а равно и будущие (а уж они явятся непременно!) кажутся нам только жалким эпатажем, пустым  желанием  пристегнуть себя к Пушкину, прокатиться за его счет на вороных его неумирающей славы.

Почему, даже на время увлекшись какими-нибудь «прогулками» с эпатажных дел мастерами, Россия все-таки возвращается к первоисточнику, минуя апокрифы и  всех  его исказителей? Почему мы все-таки  верим  Пушкину, а не его соглядатаем и толкователям? Ответ, на мой взгляд, очень прост. Александр Сергеевич Пушкин никогда не врал. Все, что он написал, сказал и сочинил в своих стихах – чистая правда. Правда его великой души, его гениального ума. Он на бумаге словно передал нам себя самого таким, каким его сотворил Господь. А Господь вложил в этот сгусток божественной энергии столько света, столько любви, что в пересчете на минуты его короткой по земным меркам жизни получились огромные, неизмеримые величины.

                Есть большие поэты, сочинившие себя, придумавшие свою позу, свою подчас очень убедительную легенду, в которую мы можем поверить и верим. (К примеру, Николай Клюев, Михаил  Кузмин, или тот же Бенедиктов; ранний Блок). Но стоит только копнуть глубже – обязательно наткнешься на разночтение стихов и жизни, поэзии и судьбы. У Пушкина этого нет по определению. У него нет даже малейшего зазора между личностью и поэзией. Он был в юности «афеистом» и написал «Гавриилиаду» и некоторые стихи, о которых сожалел потом всю жизнь. Он стал с возрастом глубоко верующим человеком, и его стихи об Иуде: «И сатана, привстав, с веселием на лике, / Лобзанием своим насквозь прожег уста / В предательскую ночь лобзавшие Христа» (Подражание италианскому»)  или  знаменитое «Отцы пустынники и жены непорочны» ни на минуту не заставляют нас усомниться  в истинности этой веры. То же самое можно сказать и о любовной лирике Пушкина. Разысканы практически все адресаты этой лирики. О ней написаны томы и томы ученых книг.  По дням восстановлены его романы и пылкие увлечения. И опять же никакого зазора, никакой трещины между самим поэтом и вылившимися в стихи чувствами.

     

         Я вас люблю, хоть и бешусь,

                 Хоть это труд и стыд напрасный,

                 И в этой глупости несчастной

                У ваших ног я признаюсь…

                …………………………..

         Быть может, за грехи мои,

                Мой ангел, я любви не стою!

Но притворитесь! Этот взгляд

Все может выразить так чудно!

Ах, обмануть меня не трудно!

Я сам обманываться рад!

         1826 (адресат: Александра, падчерица П.Осиповой)

 

Или:  Я Вас любил. Любовь еще быть может,

                 В душе моей угасла не совсем.

                1829   (адресат: Анна Оленина)

 

Или такой пример, как общеизвестное  «Я помню чудное мгновенье…», стихи, обращенные к А.П.Керн. Он был влюблен и воспел возвел эту сильнейшую влюбленность в бессмертие. Часто в контраргумент приводят известное письмо Пушкина. к Вяземскому, или похожее письмо к кузену Анны,  давнему приятелю Вульфу, где поэт шутливо интересуется, как там поживает «вавилонская блудница», имея в виду свою бывшую возлюбленную. Но и тут он ничуть не слукавил и не притворился.  Ведь его любовь прошла. К тому же,  поводов для светских осуждений эта прелестная женщина, несчастная в браке,  давала множество. На старости даже отец Александра Сергеевича – Сергей Львович пытался недвусмысленно ухаживать  за ней…

     Отдельно я  хочу коснуться лишь одной  страницы,  в жизни Пушкина, той, которую считаю своим маленьким  открытием,  скорее даже – догадкой.

         Еще отроковицей  я  очень любила  стихотворение  «Зимнее утро». Хрестоматийное. «Мороз и солнце, день чудесный.  / Еще ты дремлешь, друг прелестный – / Пора, красавица, проснись: / Открой сомкнуты негой взоры, / Навстречу северной Авроры / Звездою севера явись…» И никак не могла взять в толк, сначала – почему эти стихи  трактуются школьным советским курсом только как стихи о природе, о русской зиме, а позже – почему среди всех разысканных адресатов нет той, к кому обращены эти нежные строки: 

 

Вечор, ты помнишь, вьюга злилась,

На мутном небе мгла носилась;

Луна, как бледное пятно

Сквозь тучи мрачные желтела,

И ты, печальная сидела –

А нынче…  погляди в окно…

 

Ведь совершенно явно – в  стихах речь идет о конкретной женщине, причем, близкой поэту, находящейся рядом с ним …

                Позже, когда мы с мужем, физиком  и пушкинистом, стали работать над книгой «Пушкинский календарь», я решила разобраться в этой истории.

Еще раз повторю – Пушкин никогда не врал и не путал следы. Его дивные письма – источник многих догадок  исследователей. 

Стихотворение  «Зимнее утро» датируется 1829 годом. Написано оно в начале декабря. Где был поэт в это время? Открываем письма. 16 октября 1829 года. Пушкин по пути из Петербурга в Москву ненадолго заезжает в тверское имение Вульфов  Малинники  и оттуда  сообщает своему другу А.Н. Вульфу: «В Малинниках я застал одну Анну Николаевну…».

Что происходит дальше? Заехав на денек, он  задерживается в Малинниках почти на полтора  месяца!  Пишет там 7 главу «Онегина», Посвящение к «Полтаве» и… стихотворение «Зимнее утро», обращенное к некоей печальной женщине, с которой поэт в описанное им время находится в одном доме. «Пора, красавица, проснись…»  И  в этом обращении – уже есть «наводка»…

Захотелось заглянуть поглубже,  познакомиться с  Анной Николаевной Вульф поближе.

Впервые увидела она Пушкина, практически своего ровесника,  в 1917 году. Но настоящее , глубокое и жертвенное женское чувство пришло позже. Летом 1824 года  Тригорское, соседнее с Михайловским имение Осиповых-Вульф, стало для опального поэта на целых два года вторым домом. Здесь пережил он не одно увлечение, знал к себе расположение не одного женского сердца обитательниц и гостей Тригорского.  Здесь происходил знаменитый его роман с Анной Керн, близкой родственницей  Прасковьи Осиповой-Вульф. Да и сама Прасковья Александровна, хозяйка имения и мать Анны Вульф, как известно, любила Пушкина заботливой и нежной, не столько материнской, но, может быть, самой сильной, последней женской любовью… Эта история не раз описана.

Но Анна Николаевна – статья отдельная.  Она была умна. И знала, что больших волнений в Пушкине не вызвала. Всё понимала, всё видела, но ее собственные чувства к нему были сильнее разума.  Она считала себя прототипом Татьяны. Ее сохранившиеся письма к поэту по духу действительно напоминают знаменитое письмо его героини. Но, как мы понимаем, поэт в своих поступках не следовал Онегину. Он принял любовь Анны, уверял ее, что она слишком умна, чтобы «иметь предрассудки», и, не будучи сам захвачен сильным чувством, подарил ей короткое счастье и привязанность на всю жизнь. Забегая вперед, скажем, что замуж Анна Николаевна так и не вышла. Умирая, завещала сестре уничтожить все письма  поэта. По счастью, часть из них сохранилась – и даже по ним мы можем реконструировать этот не совсем обычный роман.

Многие пушкинисты считают, что поэт относился к Анне Николаевне иронически, основывая это мнение на его письме от 21 июня 1825 года. «Итак, Вы уже в Риге, одерживаете ли победы? Скоро ли выйдете замуж? Застали ли уланов?»

 Однако то был еще период платонический в их отношениях, и насмешливость здесь действительно прочитывается.

 Но несколько дней 1826 года, проведенных Пушкиным  во Пскове,  где  то же время оказалась и Анна Николаевна с матерью, судя по всему, изменили характер этих отношений.  Ее письма – последующего периода прямо  свидетельствуют об этом. «Должна ли я проклинать или благославлять Провидение, пославшее Вас на моем пути в Тригорское?»… «Боже, какое волнение я испытала, читая Ваше письмо, как я была счастлива… Вы разрываете и раните сердце, цены которому не знаете…» «Боже, когда же я Вас увижу опять…» «Много счетов нужно было бы мне свести с Вами, но горесть, что я больше не увижу Вас, заставляет меня все забыть… никто в жизни не заставит меня испытать тех волнений и ощущений,  какие я пережила рядом с Вами…» 

…И вот, спустя почти три года, завернув  в Малинники, поэт случайно застает там эту любящую его женщину в одиночестве.  И задерживается подле нее, как уже сказано,  на полтора  месяца.

Все это время, он много и плодотворно работал. Но в начале декабря засобирался в Москву…  И, по-видимому, один из последних дней его пребывания в Малинниках так детально, так правдиво  и точно описан в стихотворении под скромным и закамуфлированным названием – «Зимнее утро». 

 

Вся комната янтарным блеском

Озарена. Веселым треском

Трещит натопленная печь.

Приятно думать у лежанки.

Но знаешь: не велеть ли в санки

Кобылку бурую запречь?

Скользя по утреннему снегу,

Друг милый,  предадимся бегу

Нетерпеливого коня

И навестим поля пустые,

Леса, недавно столь  густые, 

И берег, милый для меня.

 

Стихотворение  «Зимнее утро» –  убедительный  образец  поэтической искренности и благородной, благодарной  мужской нежности к печальной женщине, другу «милому» и «прелестному», расставание с которым – неизбежно.

В том же 1829 году в альбоме сестер Ушаковых Пушкин изобразил молодую женщину, стоящую на дороге, у верстового столба с надписью «от Москвы 235». Он был, как известно, хороший рисовальщик. Внешнее сходство ее с Анной Николаевной Вульф  несомненно, а цифра соответствует расстоянию от Москвы до Малинников, где она тогда жила…

         И еще о письмах. Надо сказать, эпистолярный жанр в творчестве Пушкина занимает особое место. Вот небольшая справка. На сегодняшний день наиболее полный корпус эпистолярного наследия Пушкина насчитывает 786 сохранившихся писем (и еще несколько – приписываемых ему), начиная с первых, 1816 года, лицейской поры, и до двух последних писем, написанных в утро дуэли, одно – к атташе французского посольства виконту Оливье д’Аршиаку, и другое – к детской писательнице Александре Ишимовой. Всего январем 1937 года, последним месяцем жизни поэта,  помечено 13 посланий, разумеется, мы говорим о сохранившихся.

Таким образом, на сегоднящний день эпистолярное наследие Пушкина, это один  900-страничный том, который лично я, уезжая их дома надолго, всегда беру с собой. Почему именно его, спросите вы? Да потому что письма Пушкина – это прежде всего – сам Пушкин, от первого лица, где он  и  комментатор, и интерпретатор своих художественных текстов,  это Пушкин без двухвекового «хрестоматийного глянца». Письма можно читать с любой страницы, с любого абзаца, и они, читанные не однажды, не надоедают, не утомляют, в них Александр Сергеевич – твой собеседник, твой конфидент и неназойливый, смелый учитель жизни, всякий раз удивляющий и восхищающий то благородным сердцем, то гениальным умом.

      Впервые   несколько писем Пушкина опубликовал его  биограф П.В.Анненков в 1855 году в «Материалах к биографии А.С.Пушкина».  И тогда же стало ясно их огромное значение  для изучения жизни поэта. Однако, когда спустя три года, (прошло 20 лет после смерти поэта!) Соболевский опубликовал его письма к брату Левушке (Льву Сергеевичу Пушкину, к тому времени уже тоже почившему)  разразился скандал. 

                «В них (письмах – НК) много неуместного и неприличного»  И резон: «Пушкин еще слишком нам современен, чтобы выносить сор из его избы; мало ли что мог брат наговорить брату в частном письме, но из того не следует, что он  то же самое мог сказать на площади, а печать – та же площадь. Жена его, дочери, сыновья, живы – к чему его раздевать при них догола» – писал друг поэта князь Петр Вяземский другому его другу Степану Шевыреву.

Или вот сентенция цензора Елагина: «Напечатание писем Пушкина крайне неприлично, а без согласия  наследников его – совершенно противно цензурному правилу. В письмах его много… непристойностей. Тут есть неуместные шутки и отзывы об отце…»

И сын Григорий Александрович написал жалобу в том же духе: «Эти письма, написанные отцом моим в ранней молодости – письма совершенно домашние, семейные, и печатать их можно лишь с согласия тех, кому адресованы послания…»

                По счастью, это выступление сына не остановило публикаций. Да и сам тот факт, что во времени сохранилось столько писем Пушкина, свидетельствует о том, что современники не считали их делом частным и не важным для нас, потомков.

Уже в 1861 году в Париже увидела свет значительная часть посланий Александра Сергеевича  к жене.

                Тут надо сказать, что благодаря постоянным странствованиям поэта, в том числе, и после его женитьбы  – в семье осталась такая обширная переписка.

Кстати, о странствованиях: В.В. Чепкуновым подсчитано, что если сложить все версты, проделанные поэтом по российским дорогам и бездорожьям, то получится ошеломляющий результат: 39 880 нынешних километров. Для справки – длина земного экватора составляет чуть больше 40 000 км. Всего одна поездка в Париж или Китай, (куда так рвался Пушкин) – и можно было бы сказать: он обогнул земной шар по экватору!

Так чем же ценны письма поэта?  И.С. Тургенев, получивший  их для издания, писал: «В этих письмах так и бьет струею СВЕТЛЫЙ и МУЖЕСТВЕННЫЙ ум Пушкина, поражает ПРЯМИЗНА и ВЕРНОСТЬ его взглядов, МЕТКОСТЬ и как бы невольная красивость выражения, ОНИ БРОСАЮТ ЯРКИЙ СВЕТ на САМЫЙ ХАРАКТЕР Пушкина и дают ключ ко многим… событиям его жизни». «Несмотря на свое французское воспитание,  – писал он далее, – Пушкин был и остается не только самым талантливым, но и самым русским человеком того времени; и уже с одной этой точки зрения его письма достойны внимания каждого образованного человека…»

         Появление писем Пушкина к жене (умершей в 1865 году в возрасте 53 лет) обратило на них общее внимание. Хотя и на сей раз раздались протестующие голоса сыновей. Тургенев писал Стасюлевичу, что «сыновья собираются приехать в Париж и поколотить его за издание писем отца».  Но раздались и другие голоса. Например, Анненков был в восторге: «Семейная мина Пушкина так же хороша, как поэтическая и жизненная вообще его мина». Критик Буренин писал, что письма эти «до некоторой степени уясняют существенные причины катастрофы, приведшие поэта к могиле…» «По тому, ЧТО писал Пушкин, можно составить ясное представление столько же о самом поэте, сколько о его корреспонденте».

 Каратыгин: «Во всех этих письмах видим пылкую, страстную натуру Пушкина в трех фазах сердечной деятельности: в дружбе, любви и ненависти… Доброе, любящее сердце поэта проглядывает сквозь самое его злоязычие…»

Первый сборник пушкинских писем вышел в 1882 году, а через пять лет (1887) они вошли в научный и жизненный обиход,

стали читаться, как художественная проза, и каждый находил в них источник высокого наслаждения, любуясь умом Пушкина и языком самих писем.

Точную характеристику эпистолярного наследия  дал Академик Российской Академии Наук Л.Н. Майков:

 

Письма Пушкина – одно из удивительнейших проявлений ЕГО ГЕНИЯ. Чуждые всякой искусственности, всякого сочинения, они поражают разнообразием своих особенностей; те из них, которые писаны жене или друзьям, отличаются горячностью чувства, задушевностью, порывистой откровенностью и нередко блеском остроумия; другие же письма, обращенные к лицам официальным или малознакомым поэту…несут на себе печать ясности и благородной правоты. Пушкин умеет в них быть приветлив и приятен, отменно учтив и даже когда нужно – почтителен, но решительно никогда не впадает в приторную любезность и всегда умеет избежать сухости, если только не ставит себе целью быть сухим.

    

        Ну и теперь перейдем к самим письмам, вернее, к некоторым цитатам из них, подтверждающих все, сказанное выше.

        Наиболее частыми адресатами Пушкина были его друзья или издатели (Жуковский, Вяземский, Карамзин и Карамзина, Нащокин, Погодин, Плетнев, Языков, Одоевский, Соболевский, конечно, Дельвиг и др.),  его родственники (в юности – это брат, реже – сестра Ольга (в замужестве Павлищева), дамы сердца (Анна Керн, Собаньская, Воронцова… и  все семейство соседок из Тригорского).  В поздние годы – его основным адресатом и конфидентом, была, конечно,  жена,  Наталья Николаевна. Из официальных лиц – сохранилась большая переписка с шефом жандармов и начальником  III отделения  (высшее полицейское и политическое наблюдение) Александром Христофоровичем  Бенкендорфом. 

               

         «Я не люблю писать писем. Язык и голос едва ли достаточны для наших мыслей; а перо так глупо, так медленно, письмо не может заменить разговора» – в одном из ранних посланий заметил 20-летний Пушкин. И многие современники в воспоминаниях отмечают, сколь блистателен был Александр Сергеевич в разговоре. Однако, жизнь его, как мы знаем, складывалась так, что сначала была так называемая «южная  ссылка» в Кишинев и Одессу, затем северная – в Михайловское,  под надзор отца. То есть, поэт был надолго отлучен и от дружеского,  светского Петербурга, и от московского круга друзей и единомышленников. Так что письма невольно заменили ему эти общения и «разговоры».

                С первых же лицейских писем 1816 года, 17-летний Пушкин предстает невероятно свободным человеком. Вот он пишет старшему литературному товарищу – 24-летнему кн. П.А. Вяземскому: «Уж не пеняйте, если письмо мое заставит зевать ваше пиитеческое величество; сами виноваты, зачем дразнить было несчастного, которого и так дергает бешеный демон бумагомарания».

         А вот столь же шутливый пассаж из эпистолы  той же поры к дяде, Василию Львовичу Пушкину, довольно известному в литературных кругах стихотворцу: «Итак, любезнейший из дядей-поэтов здешнего мира, можно ли надеяться, что вы простите девятимесячную беременность пера ленивейшего из поэтов-племянников».

                В совсем ином тоне выдержаны письма Александра Сергеевича  к брату Левушке из Кишинева, те самые, публикация которых  так рассердила впоследствии его сына. «Сперва хочу с тобой побраниться: как тебе не стыдно, мой милый, писать полурусское, полуфранцузское письмо, ты не московская кузина – во-вторых, письма твои слишком коротки, ты или не хочешь, или не можешь мне говорить открыто обо всем – жалею; болтливость братской дружбы была бы мне большим утешением. Представь себе, что до моей пустыни не доходит ни один дружний голос – что друзья мои, как нарочно, решились оправдать  элегическую мою мизантропию – и это состояние несносно…»

       А вот еще демонстрация пушкинского непринужденного остроумия и  внутренней свободы. 21 августа 1821 года. Послано – из Кишинева в Одессу, одному из трех братьев Тургеневых.   Самому Александру Сергеевичу – только что исполнилось 22 года. «Поздравляю вас, почтенный Сергей Иванович, с благополучным прибытием из Турции чуждой в Турцию родную. С радостию приехал бы я в Одессу побеседовать с вами и подышать чистым европейским воздухом, но я сам в карантине, и смотритель Инзов не выпускает меня как зараженного какою-то либеральной чумою…»

И практически в то же время жалуется редактору «Сына Отечества» Н.И. Гречу: «…уж эта мне цензура! Жаль мне, что слово вольнолюбивый ей не нравится: оно так хорошо выражает нынешнее  liberal, оно прямо русское, и верно почтенный А.С.Шишков даст ему право гражданства в своем словаре, вместе с шаротыком и топталищем…» (Н.К.: так Шишков предлагал называть бильярд и тротуар; а еще брильянты – сверкальцами, эгоизм – ячеством…и так далее, то есть, все иностранные слова  он предлагал заменить на русские…) Тонкая ирония Пушкина над эскападами министра просвещения очевидна.

       Однако, не одна ирония да легкость стиля проглядываются в переписке молодого Пушкина. Удивительно, насколько уже серьезен и глубок ум этого человека, как значительно то, о чем он думает и говорит. В этом смысле замечательно одно из писем той же поры к брату. 1822 год. Поэту – 23 года, брату – на 6 лет меньше, всего 17.  Интересно, что пишет он его по-французски. Русский перевод некоторых цитат из этого письма звучит так:

       

Ты в том возрасте, когда следует подумать о выборе карьеры; я уже изложил тебе причины, по которым военная служба кажется мне предпочтительнее всякой другой. Во всяком случае, твое поведение надолго определит твою репутацию, и, быть может, твое благополучие.

 

Тебе придется иметь дело с людьми, которых ты еще не знаешь. С самого начала думай о них все самое плохое, что только можешь вообразить: ты не слишком сильно ошибешься. Не суди о людях по собственному сердцу, которое, я уверен, благородно и отзывчиво и сверх того – еще молодо <…> Будь холоден со всеми; фамильярность всегда вредит; особенно же остерегайся допускать ее в обращении с начальниками, как бы они ни были любезны с тобой. Они скоро бросают нас и рады унизить, когда мы меньше всего этого ожидаем.

                Не проявляй услужливости и обуздывай сердечное расположение, если оно будет тобою овладевать; люди этого не понимают и охотно принимают за угодливость, ибо всегда рады судить о других по себе.

         Никогда не принимай одолжений. Одолжение – чаще всего – предательство. – Избегай покровительства, потому что это порабощает и унижает.

                Я хотел бы тебя предостеречь от обольщений дружбы, но у меня не хватает решимости ожесточить тебе душу в пору наиболее сладких иллюзий. То, что я могу сказать тебе о женщинах, было бы совершенно бесполезно. Замечу только, что чем меньше любим мы женщину, тем вернее можем овладевать ею…Однако забава эта достойна старой обезьяны XVIII столетия.  Что касается той женщины, которую ты полюбишь, от всего сердца желаю тебе обладать ею.

                Никогда не забывай умышленной обиды – будь немногословен или вовсе смолчи и никогда не отвечай оскорблением на оскорбление. <…>

                Никогда не делай долгов; лучше терпи нужду; поверь, она не так ужасна, как кажется., и во всяком случае она лучше неизбежности вдруг оказаться бесчестным или прослыть таковым…

 

И обращение к Левушке брат завершает так: «Правила, которые я тебе предлагаю, приобретены мною ценой горького опыта…Хорошо, если бы ты мог их усвоить, не будучи к тому вынужден.

Они могут избавить тебя от дней тоски и бешенства».   

      Какой зрелый ум перед нами, какое доброе и любящее сердце!

Таким же сердечным, и открытым видим мы поэта в дружеской переписке. «Не странно ли, что я поладил с Инзовым, а не мог ужиться с Воронцовым; дело в том, что он стал со мною обходиться с непристойным неуважением… Воронцов – вандал, придворный хам и мелкий эгоист. Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое…» (А.И. Тургеневу)  

         «Мы в сношениях с иностранцами не имеем ни гордости, ни стыда – при англичанах дурачим Василья Львовича, при Me  де Сталь – мы заставляем Милорадовича отличиться в мазурке… Все это попадает в журнал и печатается в Европе – это мерзко. Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног, но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство…»

(П. Вяземскому, 1826)

Иным предстает Пушкин – светский человек. Более всего это проявляется в его деловой переписке. Вот письмо из Михайловского «заточения» в Петербург к вступившему на престол Николаю I.

 

Всемилостивейший государь! В 1824 году, имев несчастие заслужить гнев покойного императора  легкомысленным суждением касательно афеизма, изложенным в одном письме, я был выключен из службы и сослан в деревню, где и нахожусь под надзором губернского начальства (…) Здоровье мое расстроенное в первой молодости, и род аневризма давно уже требуют постоянного лечении, в чем я представляю свидетельства медиков: осмеливаюсь всеподданнейше просить позволения ехать для сего или в Москву, или в Петербург, или в чужие краи.»

 

А  в сообщениях с дамами, он то бешено влюблен и страстен, то уязвлено-грустен, то ироничен и проницателен. Но всегда – умен.

Вот образец письма к А.П. Керн (25 июля, Михайловское):

 

Я имел слабость попросить у вас разрешения вам писать, а вы – легкомыслие или кокетство позволить мне это…

 

Ваш приезд в Тригорское оставил во мне впечатление более глубокое и мучительное, чем то, которое некогда произвела на меня встреча наша у Олениных… Лучшее, что я могу сделать в моей печальной деревенской глуши – это стараться не думать больше о вас… Прощайте, божественная; я бешусь и я у ваших ног

Тысячу нежностей Ермолаю Федоровичу.  

               

И спустя три недели – 13 августа – пишет ей же:

 

Перечитываю ваше письмо вдоль и поперек и говорю: (милая!  Прелесть! Божественная… а потом: (ах, мерзкая!) Простите, прекрасная и нежная, но это так. Нет никакого сомнения, в том, что вы божественны, но иногда вам не хватает здравого смысла; еще раз простите и утешьтесь потому что от этого вы еще прелестнее…<…>   

 

И чуть ниже – вновь о муже… «Как поживает подагра вашего супруга? Надеюсь, у него был основательный припадок через день после вашего приезда (Поделом ему!) Если бы вы знали, какое отвращение, смешанное с почтительностью, испытываю я к этому человеку! Божественная, ради Бога постарайтесь, чтобы он играл в карты и чтобы у него сделался приступ подагры, подагры! Это моя единственная надежда!…» 

Как мы догадываемся по тону письма, отношения перешли в другую стадию. Стихотворение  «Я помню чудное мгновенье…» уже написано…    

       Переписку с Анной Петровной, как впрочем, и с большинством адресатов женского пола, Александр Сергеевич  ведет по-французски.

   И можно сказать, единственная женщина, с которой практически вся переписка велась по-русски – это его жена. Наталья Николаевна Пушкина.  Чудесны пушкинские послания из Болдина, куда он отправился осенью 1830 года решать хозяйственные дела (подготовки к свадьбе) да и застрял в холерном карантине (Первая «Болдинская осень»).

(Заметим в скобках: вначале, еще невесте,  он писал еще по-французски!) Это говорит о многом.  В письме другу (Плетневу)  замечает: «Жена – не то что невеста! Куда! Жена – свой брат».

       Наталья Николаевна бережно сохранила все письма мужа к ней.  Более того, до какого-то времени были в целости и сохранности и ее письма. Внук Пушкина передал их в Румянцевский музей. (С 1861 года он находился в Доме Пашкова!) И в 1920 году они были подготовлены к печати. Целых три печатных листа! И вдруг исчезли. Никаких следов этих писем за прошедшие 99 лет так и не обнаружено. Остается слабая надежда, что эта драгоценность еще найдется. Возможно, они и по сей день находятся в какой-то частной коллекции…

Драматическая история. Эти письма, возможно,  пролили бы  свет и на последние трагические месяцы в жизни Пушкина. И уж во всяком случае, они бы могли снять печать неприязни многих пушкинистов к Наталье Николаевне. На мой взгляд, почти все они, (включая наших великих поэтесс Цветаеву и Ахматову)  были к ней предвзяты.  Пастернак едко заметил однажды: «Лучше бы Пушкин женился  на ком-нибудь из пушкинистов!»       

         И ведь верно было подмечено, что письма поэта многое говорят не только о нем, но и о его корреспондентах. Натали в письмах мужа  предстает не просто красавицей, скачущей на балах (хотя есть и это), но она его друг, мать его детей, его «ангел».

                «Здравствуй, женка, мой ангел! Не сердись, что я третьего дня написал тебе только три строки; мочи не было, так устал… (И далее он подробно и уморительно остроумно описывает свое путешествие в Москву и московские приключения подробно: где был, с кем виделся. За неимением места это пропускаем!) А заканчивает так:  «Надеюсь увидеть тебя недели через две; тоска без тебя; к тому же, с тех пор как я тебя оставил, мне что-то страшно за тебя. Дома ты не усидишь, поедешь во дворец, и того и гляди, выкинешь на сто пятой ступени комендантской лестницы. Душа моя, женка моя, ангел мой! Сделай такую милость: ходи два часа в сутки по комнате и побереги себя…»

 

Вот еще несколько цитат из этих московских писем к жене:

 

Вечер  провел дома, где нашел студента дурака, твоего обожателя. Он поднес мне роман «Теодор и Розалия», в котором он описывает нашу историю. Умора.

 

* * * *

 

Дела мои затруднительны. Нащокин запутал дела свои более, чем мы полагали. К деду твоему явиться я не намерен.А делу его постараюсь помешать.

Тебя, мой ангел, люблю так, что выразить не могу… только и думаю, как бы удрать в Петербург –  к тебе,  женка моя.

 

* * * *

 

 

Нащокин занят делами, а дом его такая бестолочь и ералаш, что голова кругом идет. С утра до вечера у него разные народы: игроки, отставные гусары, студенты, стряпчие, цыганы, шпионы, особенно заимодавцы. Всем вольный вход; всем до него нужда; всякий кричит, курит трубку, обедает, поет, пляшет, угла нет свободного – что делать? Все это поневоле меня бесит. Был… у Вяземской, у которой увидел я твоего Давыдова – не женатого (утешься)…

 

* * * *

 

Какая ту умненькая, какая ты миленькая! Какое длинное письмо! Как оно дельно! Благодарствую, женка!

Каретник мой плут. Взял с меня за починку 500 рублей, а в один месяц  карета моя хоть брось. Это мне наука: не иметь дела с полуталантами…

 

Кстати, смотри не брюхата ли ты, а в таком случае береги себя на первых порах. Верхом не езди, а кокетничай как-нибудь иначе…

 

Переписка с женой многое открывает в характере Пушкина, в его привязанностях и его внутреннем строе после женитьбы. Особенно хорошо виден переход от «афеизма» его  молодости  к христианской сдержанности и вере. Практически каждое письмо он заканчивает одинаково со словами «Христос с тобой и с Машей…» (дочь -НК) или «Целую Машу и благославляю, и тебя тоже, душа моя, мой ангел. Христос с вами».

 

«Дела мои идут своим чередом. С Нащокиным вижусь всякий день. У него в домике был пир: подали на стол мышонка в сметане под хреном в виде поросенка»

 

«По пунктам отвечаю на твои обвинения:

Русский человек в дороге не переодевается, и, доехав до места свинья свиньею, идет в баню, которая наша вторая мать. Ты разве не крещеная, что всего этого не знаешь?»

 

Из другого путешествия: «ямщики … стращают меня грязными проселочными дорогами. Коли не утону в луже, подобно Анрепу, буду писать тебе из Яропольца… Пиши мне о своей груднице и о прочем. Машу не балуй, а сама береги свое здоровье. Не кокетничай 26го. Да бишь!  Не с кем. Однако все-таки не кокетничай.

 

Заехав  по дороге  в Павловское, имение старых своих друзей Вульфов, пишет оттуда:

«Здесь я нашел большую перемену. Назад тому пять лет Павловское, Малинники и Берново наполнены были уланами и барышнями; но уланы переведены, а барышни разъехались; из старых моих приятельниц нашел я одну белую кобылу, на которой съездил в Малинники; но и та уж подо мной не пляшет, не бесится…»

        Цитировать письма Пушкина можно бесконечно. И секрет этих писем таков, что и всему остальному творчеству поэта они придают дополнительный  свет достоверности и безусловной художественной правды.

220 лет эту правду и этот свет не состарили.

 

Вот уже  220 лет читающая и думающая Россия – а это и есть истинная Россия! – разгадывает загадку, в чем же кроется неиссякаемая притягательность Александра Сергеевича Пушкина, поэта и человека. И вторая загадка – почему все попытки сбросить Пушкина с корабля современности, забыть, переврать или  исказить его,  все эти попытки, как прошлые, так и нынешние, а равно и будущие (а уж они явятся непременно!) кажутся нам только жалким эпатажем, пустым  желанием  пристегнуть себя к Пушкину, прокатиться за его счет на вороных его неумирающей славы.

Почему, даже на время увлекшись какими-нибудь «прогулками» с эпатажных дел мастерами, Россия все-таки возвращается к первоисточнику, минуя апокрифы и  всех  его исказителей? Почему мы все-таки  верим  Пушкину, а не его соглядатаем и толкователям? Ответ, на мой взгляд, очень прост. Александр Сергеевич Пушкин никогда не врал. Все, что он написал, сказал и сочинил в своих стихах – чистая правда. Правда его великой души, его гениального ума. Он на бумаге словно передал нам себя самого таким, каким его сотворил Господь. А Господь вложил в этот сгусток божественной энергии столько света, столько любви, что в пересчете на минуты его короткой по земным меркам жизни получились огромные, неизмеримые величины.

                Есть большие поэты, сочинившие себя, придумавшие свою позу, свою подчас очень убедительную легенду, в которую мы можем поверить и верим. (К примеру, Николай Клюев, Михаил  Кузмин, или тот же Бенедиктов; ранний Блок). Но стоит только копнуть глубже – обязательно наткнешься на разночтение стихов и жизни, поэзии и судьбы. У Пушкина этого нет по определению. У него нет даже малейшего зазора между личностью и поэзией. Он был в юности «афеистом» и написал «Гавриилиаду» и некоторые стихи, о которых сожалел потом всю жизнь. Он стал с возрастом глубоко верующим человеком, и его стихи об Иуде: «И сатана, привстав, с веселием на лике, / Лобзанием своим насквозь прожег уста / В предательскую ночь лобзавшие Христа» (Подражание италианскому»)  или  знаменитое «Отцы пустынники и жены непорочны» ни на минуту не заставляют нас усомниться  в истинности этой веры. То же самое можно сказать и о любовной лирике Пушкина. Разысканы практически все адресаты этой лирики. О ней написаны томы и томы ученых книг.  По дням восстановлены его романы и пылкие увлечения. И опять же никакого зазора, никакой трещины между самим поэтом и вылившимися в стихи чувствами.

     

         Я вас люблю, хоть и бешусь,

                 Хоть это труд и стыд напрасный,

                 И в этой глупости несчастной

                У ваших ног я признаюсь…

                …………………………..

         Быть может, за грехи мои,

                Мой ангел, я любви не стою!

Но притворитесь! Этот взгляд

Все может выразить так чудно!

Ах, обмануть меня не трудно!

Я сам обманываться рад!

         1826 (адресат: Александра, падчерица П.Осиповой)

 

Или:  Я Вас любил. Любовь еще быть может,

                 В душе моей угасла не совсем.

                1829   (адресат: Анна Оленина)

 

Или такой пример, как общеизвестное  «Я помню чудное мгновенье…», стихи, обращенные к А.П.Керн. Он был влюблен и воспел возвел эту сильнейшую влюбленность в бессмертие. Часто в контраргумент приводят известное письмо Пушкина. к Вяземскому, или похожее письмо к кузену Анны,  давнему приятелю Вульфу, где поэт шутливо интересуется, как там поживает «вавилонская блудница», имея в виду свою бывшую возлюбленную. Но и тут он ничуть не слукавил и не притворился.  Ведь его любовь прошла. К тому же,  поводов для светских осуждений эта прелестная женщина, несчастная в браке,  давала множество. На старости даже отец Александра Сергеевича – Сергей Львович пытался недвусмысленно ухаживать  за ней…

     Отдельно я  хочу коснуться лишь одной  страницы,  в жизни Пушкина, той, которую считаю своим маленьким  открытием,  скорее даже – догадкой.

         Еще отроковицей  я  очень любила  стихотворение  «Зимнее утро». Хрестоматийное. «Мороз и солнце, день чудесный.  / Еще ты дремлешь, друг прелестный – / Пора, красавица, проснись: / Открой сомкнуты негой взоры, / Навстречу северной Авроры / Звездою севера явись…» И никак не могла взять в толк, сначала – почему эти стихи  трактуются школьным советским курсом только как стихи о природе, о русской зиме, а позже – почему среди всех разысканных адресатов нет той, к кому обращены эти нежные строки: 

 

Вечор, ты помнишь, вьюга злилась,

На мутном небе мгла носилась;

Луна, как бледное пятно

Сквозь тучи мрачные желтела,

И ты, печальная сидела –

А нынче…  погляди в окно…

 

Ведь совершенно явно – в  стихах речь идет о конкретной женщине, причем, близкой поэту, находящейся рядом с ним …

                Позже, когда мы с мужем, физиком  и пушкинистом, стали работать над книгой «Пушкинский календарь», я решила разобраться в этой истории.

Еще раз повторю – Пушкин никогда не врал и не путал следы. Его дивные письма – источник многих догадок  исследователей. 

Стихотворение  «Зимнее утро» датируется 1829 годом. Написано оно в начале декабря. Где был поэт в это время? Открываем письма. 16 октября 1829 года. Пушкин по пути из Петербурга в Москву ненадолго заезжает в тверское имение Вульфов  Малинники  и оттуда  сообщает своему другу А.Н. Вульфу: «В Малинниках я застал одну Анну Николаевну…».

Что происходит дальше? Заехав на денек, он  задерживается в Малинниках почти на полтора  месяца!  Пишет там 7 главу «Онегина», Посвящение к «Полтаве» и… стихотворение «Зимнее утро», обращенное к некоей печальной женщине, с которой поэт в описанное им время находится в одном доме. «Пора, красавица, проснись…»  И  в этом обращении – уже есть «наводка»…

Захотелось заглянуть поглубже,  познакомиться с  Анной Николаевной Вульф поближе.

Впервые увидела она Пушкина, практически своего ровесника,  в 1917 году. Но настоящее , глубокое и жертвенное женское чувство пришло позже. Летом 1824 года  Тригорское, соседнее с Михайловским имение Осиповых-Вульф, стало для опального поэта на целых два года вторым домом. Здесь пережил он не одно увлечение, знал к себе расположение не одного женского сердца обитательниц и гостей Тригорского.  Здесь происходил знаменитый его роман с Анной Керн, близкой родственницей  Прасковьи Осиповой-Вульф. Да и сама Прасковья Александровна, хозяйка имения и мать Анны Вульф, как известно, любила Пушкина заботливой и нежной, не столько материнской, но, может быть, самой сильной, последней женской любовью… Эта история не раз описана.

Но Анна Николаевна – статья отдельная.  Она была умна. И знала, что больших волнений в Пушкине не вызвала. Всё понимала, всё видела, но ее собственные чувства к нему были сильнее разума.  Она считала себя прототипом Татьяны. Ее сохранившиеся письма к поэту по духу действительно напоминают знаменитое письмо его героини. Но, как мы понимаем, поэт в своих поступках не следовал Онегину. Он принял любовь Анны, уверял ее, что она слишком умна, чтобы «иметь предрассудки», и, не будучи сам захвачен сильным чувством, подарил ей короткое счастье и привязанность на всю жизнь. Забегая вперед, скажем, что замуж Анна Николаевна так и не вышла. Умирая, завещала сестре уничтожить все письма  поэта. По счастью, часть из них сохранилась – и даже по ним мы можем реконструировать этот не совсем обычный роман.

Многие пушкинисты считают, что поэт относился к Анне Николаевне иронически, основывая это мнение на его письме от 21 июня 1825 года. «Итак, Вы уже в Риге, одерживаете ли победы? Скоро ли выйдете замуж? Застали ли уланов?»

 Однако то был еще период платонический в их отношениях, и насмешливость здесь действительно прочитывается.

 Но несколько дней 1826 года, проведенных Пушкиным  во Пскове,  где  то же время оказалась и Анна Николаевна с матерью, судя по всему, изменили характер этих отношений.  Ее письма – последующего периода прямо  свидетельствуют об этом. «Должна ли я проклинать или благославлять Провидение, пославшее Вас на моем пути в Тригорское?»… «Боже, какое волнение я испытала, читая Ваше письмо, как я была счастлива… Вы разрываете и раните сердце, цены которому не знаете…» «Боже, когда же я Вас увижу опять…» «Много счетов нужно было бы мне свести с Вами, но горесть, что я больше не увижу Вас, заставляет меня все забыть… никто в жизни не заставит меня испытать тех волнений и ощущений,  какие я пережила рядом с Вами…» 

…И вот, спустя почти три года, завернув  в Малинники, поэт случайно застает там эту любящую его женщину в одиночестве.  И задерживается подле нее, как уже сказано,  на полтора  месяца.

Все это время, он много и плодотворно работал. Но в начале декабря засобирался в Москву…  И, по-видимому, один из последних дней его пребывания в Малинниках так детально, так правдиво  и точно описан в стихотворении под скромным и закамуфлированным названием – «Зимнее утро». 

 

Вся комната янтарным блеском

Озарена. Веселым треском

Трещит натопленная печь.

Приятно думать у лежанки.

Но знаешь: не велеть ли в санки

Кобылку бурую запречь?

Скользя по утреннему снегу,

Друг милый,  предадимся бегу

Нетерпеливого коня

И навестим поля пустые,

Леса, недавно столь  густые, 

И берег, милый для меня.

 

Стихотворение  «Зимнее утро» –  убедительный  образец  поэтической искренности и благородной, благодарной  мужской нежности к печальной женщине, другу «милому» и «прелестному», расставание с которым – неизбежно.

В том же 1829 году в альбоме сестер Ушаковых Пушкин изобразил молодую женщину, стоящую на дороге, у верстового столба с надписью «от Москвы 235». Он был, как известно, хороший рисовальщик. Внешнее сходство ее с Анной Николаевной Вульф  несомненно, а цифра соответствует расстоянию от Москвы до Малинников, где она тогда жила…

         И еще о письмах. Надо сказать, эпистолярный жанр в творчестве Пушкина занимает особое место. Вот небольшая справка. На сегодняшний день наиболее полный корпус эпистолярного наследия Пушкина насчитывает 786 сохранившихся писем (и еще несколько – приписываемых ему), начиная с первых, 1816 года, лицейской поры, и до двух последних писем, написанных в утро дуэли, одно – к атташе французского посольства виконту Оливье д’Аршиаку, и другое – к детской писательнице Александре Ишимовой. Всего январем 1937 года, последним месяцем жизни поэта,  помечено 13 посланий, разумеется, мы говорим о сохранившихся.

Таким образом, на сегоднящний день эпистолярное наследие Пушкина, это один  900-страничный том, который лично я, уезжая их дома надолго, всегда беру с собой. Почему именно его, спросите вы? Да потому что письма Пушкина – это прежде всего – сам Пушкин, от первого лица, где он  и  комментатор, и интерпретатор своих художественных текстов,  это Пушкин без двухвекового «хрестоматийного глянца». Письма можно читать с любой страницы, с любого абзаца, и они, читанные не однажды, не надоедают, не утомляют, в них Александр Сергеевич – твой собеседник, твой конфидент и неназойливый, смелый учитель жизни, всякий раз удивляющий и восхищающий то благородным сердцем, то гениальным умом.

      Впервые   несколько писем Пушкина опубликовал его  биограф П.В.Анненков в 1855 году в «Материалах к биографии А.С.Пушкина».  И тогда же стало ясно их огромное значение  для изучения жизни поэта. Однако, когда спустя три года, (прошло 20 лет после смерти поэта!) Соболевский опубликовал его письма к брату Левушке (Льву Сергеевичу Пушкину, к тому времени уже тоже почившему)  разразился скандал. 

                «В них (письмах – НК) много неуместного и неприличного»  И резон: «Пушкин еще слишком нам современен, чтобы выносить сор из его избы; мало ли что мог брат наговорить брату в частном письме, но из того не следует, что он  то же самое мог сказать на площади, а печать – та же площадь. Жена его, дочери, сыновья, живы – к чему его раздевать при них догола» – писал друг поэта князь Петр Вяземский другому его другу Степану Шевыреву.

Или вот сентенция цензора Елагина: «Напечатание писем Пушкина крайне неприлично, а без согласия  наследников его – совершенно противно цензурному правилу. В письмах его много… непристойностей. Тут есть неуместные шутки и отзывы об отце…»

И сын Григорий Александрович написал жалобу в том же духе: «Эти письма, написанные отцом моим в ранней молодости – письма совершенно домашние, семейные, и печатать их можно лишь с согласия тех, кому адресованы послания…»

                По счастью, это выступление сына не остановило публикаций. Да и сам тот факт, что во времени сохранилось столько писем Пушкина, свидетельствует о том, что современники не считали их делом частным и не важным для нас, потомков.

Уже в 1861 году в Париже увидела свет значительная часть посланий Александра Сергеевича  к жене.

                Тут надо сказать, что благодаря постоянным странствованиям поэта, в том числе, и после его женитьбы  – в семье осталась такая обширная переписка.

Кстати, о странствованиях: В.В. Чепкуновым подсчитано, что если сложить все версты, проделанные поэтом по российским дорогам и бездорожьям, то получится ошеломляющий результат: 39 880 нынешних километров. Для справки – длина земного экватора составляет чуть больше 40 000 км. Всего одна поездка в Париж или Китай, (куда так рвался Пушкин) – и можно было бы сказать: он обогнул земной шар по экватору!

Так чем же ценны письма поэта?  И.С. Тургенев, получивший  их для издания, писал: «В этих письмах так и бьет струею СВЕТЛЫЙ и МУЖЕСТВЕННЫЙ ум Пушкина, поражает ПРЯМИЗНА и ВЕРНОСТЬ его взглядов, МЕТКОСТЬ и как бы невольная красивость выражения, ОНИ БРОСАЮТ ЯРКИЙ СВЕТ на САМЫЙ ХАРАКТЕР Пушкина и дают ключ ко многим… событиям его жизни». «Несмотря на свое французское воспитание,  – писал он далее, – Пушкин был и остается не только самым талантливым, но и самым русским человеком того времени; и уже с одной этой точки зрения его письма достойны внимания каждого образованного человека…»

         Появление писем Пушкина к жене (умершей в 1865 году в возрасте 53 лет) обратило на них общее внимание. Хотя и на сей раз раздались протестующие голоса сыновей. Тургенев писал Стасюлевичу, что «сыновья собираются приехать в Париж и поколотить его за издание писем отца».  Но раздались и другие голоса. Например, Анненков был в восторге: «Семейная мина Пушкина так же хороша, как поэтическая и жизненная вообще его мина». Критик Буренин писал, что письма эти «до некоторой степени уясняют существенные причины катастрофы, приведшие поэта к могиле…» «По тому, ЧТО писал Пушкин, можно составить ясное представление столько же о самом поэте, сколько о его корреспонденте».

 Каратыгин: «Во всех этих письмах видим пылкую, страстную натуру Пушкина в трех фазах сердечной деятельности: в дружбе, любви и ненависти… Доброе, любящее сердце поэта проглядывает сквозь самое его злоязычие…»

Первый сборник пушкинских писем вышел в 1882 году, а через пять лет (1887) они вошли в научный и жизненный обиход,

стали читаться, как художественная проза, и каждый находил в них источник высокого наслаждения, любуясь умом Пушкина и языком самих писем.

Точную характеристику эпистолярного наследия  дал Академик Российской Академии Наук Л.Н. Майков:

 

Письма Пушкина – одно из удивительнейших проявлений ЕГО ГЕНИЯ. Чуждые всякой искусственности, всякого сочинения, они поражают разнообразием своих особенностей; те из них, которые писаны жене или друзьям, отличаются горячностью чувства, задушевностью, порывистой откровенностью и нередко блеском остроумия; другие же письма, обращенные к лицам официальным или малознакомым поэту…несут на себе печать ясности и благородной правоты. Пушкин умеет в них быть приветлив и приятен, отменно учтив и даже когда нужно – почтителен, но решительно никогда не впадает в приторную любезность и всегда умеет избежать сухости, если только не ставит себе целью быть сухим.

    

        Ну и теперь перейдем к самим письмам, вернее, к некоторым цитатам из них, подтверждающих все, сказанное выше.

        Наиболее частыми адресатами Пушкина были его друзья или издатели (Жуковский, Вяземский, Карамзин и Карамзина, Нащокин, Погодин, Плетнев, Языков, Одоевский, Соболевский, конечно, Дельвиг и др.),  его родственники (в юности – это брат, реже – сестра Ольга (в замужестве Павлищева), дамы сердца (Анна Керн, Собаньская, Воронцова… и  все семейство соседок из Тригорского).  В поздние годы – его основным адресатом и конфидентом, была, конечно,  жена,  Наталья Николаевна. Из официальных лиц – сохранилась большая переписка с шефом жандармов и начальником  III отделения  (высшее полицейское и политическое наблюдение) Александром Христофоровичем  Бенкендорфом. 

               

         «Я не люблю писать писем. Язык и голос едва ли достаточны для наших мыслей; а перо так глупо, так медленно, письмо не может заменить разговора» – в одном из ранних посланий заметил 20-летний Пушкин. И многие современники в воспоминаниях отмечают, сколь блистателен был Александр Сергеевич в разговоре. Однако, жизнь его, как мы знаем, складывалась так, что сначала была так называемая «южная  ссылка» в Кишинев и Одессу, затем северная – в Михайловское,  под надзор отца. То есть, поэт был надолго отлучен и от дружеского,  светского Петербурга, и от московского круга друзей и единомышленников. Так что письма невольно заменили ему эти общения и «разговоры».

                С первых же лицейских писем 1816 года, 17-летний Пушкин предстает невероятно свободным человеком. Вот он пишет старшему литературному товарищу – 24-летнему кн. П.А. Вяземскому: «Уж не пеняйте, если письмо мое заставит зевать ваше пиитеческое величество; сами виноваты, зачем дразнить было несчастного, которого и так дергает бешеный демон бумагомарания».

         А вот столь же шутливый пассаж из эпистолы  той же поры к дяде, Василию Львовичу Пушкину, довольно известному в литературных кругах стихотворцу: «Итак, любезнейший из дядей-поэтов здешнего мира, можно ли надеяться, что вы простите девятимесячную беременность пера ленивейшего из поэтов-племянников».

                В совсем ином тоне выдержаны письма Александра Сергеевича  к брату Левушке из Кишинева, те самые, публикация которых  так рассердила впоследствии его сына. «Сперва хочу с тобой побраниться: как тебе не стыдно, мой милый, писать полурусское, полуфранцузское письмо, ты не московская кузина – во-вторых, письма твои слишком коротки, ты или не хочешь, или не можешь мне говорить открыто обо всем – жалею; болтливость братской дружбы была бы мне большим утешением. Представь себе, что до моей пустыни не доходит ни один дружний голос – что друзья мои, как нарочно, решились оправдать  элегическую мою мизантропию – и это состояние несносно…»

       А вот еще демонстрация пушкинского непринужденного остроумия и  внутренней свободы. 21 августа 1821 года. Послано – из Кишинева в Одессу, одному из трех братьев Тургеневых.   Самому Александру Сергеевичу – только что исполнилось 22 года. «Поздравляю вас, почтенный Сергей Иванович, с благополучным прибытием из Турции чуждой в Турцию родную. С радостию приехал бы я в Одессу побеседовать с вами и подышать чистым европейским воздухом, но я сам в карантине, и смотритель Инзов не выпускает меня как зараженного какою-то либеральной чумою…»

И практически в то же время жалуется редактору «Сына Отечества» Н.И. Гречу: «…уж эта мне цензура! Жаль мне, что слово вольнолюбивый ей не нравится: оно так хорошо выражает нынешнее  liberal, оно прямо русское, и верно почтенный А.С.Шишков даст ему право гражданства в своем словаре, вместе с шаротыком и топталищем…» (Н.К.: так Шишков предлагал называть бильярд и тротуар; а еще брильянты – сверкальцами, эгоизм – ячеством…и так далее, то есть, все иностранные слова  он предлагал заменить на русские…) Тонкая ирония Пушкина над эскападами министра просвещения очевидна.

       Однако, не одна ирония да легкость стиля проглядываются в переписке молодого Пушкина. Удивительно, насколько уже серьезен и глубок ум этого человека, как значительно то, о чем он думает и говорит. В этом смысле замечательно одно из писем той же поры к брату. 1822 год. Поэту – 23 года, брату – на 6 лет меньше, всего 17.  Интересно, что пишет он его по-французски. Русский перевод некоторых цитат из этого письма звучит так:

       

Ты в том возрасте, когда следует подумать о выборе карьеры; я уже изложил тебе причины, по которым военная служба кажется мне предпочтительнее всякой другой. Во всяком случае, твое поведение надолго определит твою репутацию, и, быть может, твое благополучие.

 

Тебе придется иметь дело с людьми, которых ты еще не знаешь. С самого начала думай о них все самое плохое, что только можешь вообразить: ты не слишком сильно ошибешься. Не суди о людях по собственному сердцу, которое, я уверен, благородно и отзывчиво и сверх того – еще молодо <…> Будь холоден со всеми; фамильярность всегда вредит; особенно же остерегайся допускать ее в обращении с начальниками, как бы они ни были любезны с тобой. Они скоро бросают нас и рады унизить, когда мы меньше всего этого ожидаем.

                Не проявляй услужливости и обуздывай сердечное расположение, если оно будет тобою овладевать; люди этого не понимают и охотно принимают за угодливость, ибо всегда рады судить о других по себе.

         Никогда не принимай одолжений. Одолжение – чаще всего – предательство. – Избегай покровительства, потому что это порабощает и унижает.

                Я хотел бы тебя предостеречь от обольщений дружбы, но у меня не хватает решимости ожесточить тебе душу в пору наиболее сладких иллюзий. То, что я могу сказать тебе о женщинах, было бы совершенно бесполезно. Замечу только, что чем меньше любим мы женщину, тем вернее можем овладевать ею…Однако забава эта достойна старой обезьяны XVIII столетия.  Что касается той женщины, которую ты полюбишь, от всего сердца желаю тебе обладать ею.

                Никогда не забывай умышленной обиды – будь немногословен или вовсе смолчи и никогда не отвечай оскорблением на оскорбление. <…>

                Никогда не делай долгов; лучше терпи нужду; поверь, она не так ужасна, как кажется., и во всяком случае она лучше неизбежности вдруг оказаться бесчестным или прослыть таковым…

 

И обращение к Левушке брат завершает так: «Правила, которые я тебе предлагаю, приобретены мною ценой горького опыта…Хорошо, если бы ты мог их усвоить, не будучи к тому вынужден.

Они могут избавить тебя от дней тоски и бешенства».   

      Какой зрелый ум перед нами, какое доброе и любящее сердце!

Таким же сердечным, и открытым видим мы поэта в дружеской переписке. «Не странно ли, что я поладил с Инзовым, а не мог ужиться с Воронцовым; дело в том, что он стал со мною обходиться с непристойным неуважением… Воронцов – вандал, придворный хам и мелкий эгоист. Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое…» (А.И. Тургеневу)  

         «Мы в сношениях с иностранцами не имеем ни гордости, ни стыда – при англичанах дурачим Василья Львовича, при Me  де Сталь – мы заставляем Милорадовича отличиться в мазурке… Все это попадает в журнал и печатается в Европе – это мерзко. Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног, но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство…»

(П. Вяземскому, 1826)

Иным предстает Пушкин – светский человек. Более всего это проявляется в его деловой переписке. Вот письмо из Михайловского «заточения» в Петербург к вступившему на престол Николаю I.

 

Всемилостивейший государь! В 1824 году, имев несчастие заслужить гнев покойного императора  легкомысленным суждением касательно афеизма, изложенным в одном письме, я был выключен из службы и сослан в деревню, где и нахожусь под надзором губернского начальства (…) Здоровье мое расстроенное в первой молодости, и род аневризма давно уже требуют постоянного лечении, в чем я представляю свидетельства медиков: осмеливаюсь всеподданнейше просить позволения ехать для сего или в Москву, или в Петербург, или в чужие краи.»

 

А  в сообщениях с дамами, он то бешено влюблен и страстен, то уязвлено-грустен, то ироничен и проницателен. Но всегда – умен.

Вот образец письма к А.П. Керн (25 июля, Михайловское):

 

Я имел слабость попросить у вас разрешения вам писать, а вы – легкомыслие или кокетство позволить мне это…

 

Ваш приезд в Тригорское оставил во мне впечатление более глубокое и мучительное, чем то, которое некогда произвела на меня встреча наша у Олениных… Лучшее, что я могу сделать в моей печальной деревенской глуши – это стараться не думать больше о вас… Прощайте, божественная; я бешусь и я у ваших ног

Тысячу нежностей Ермолаю Федоровичу.  

               

И спустя три недели – 13 августа – пишет ей же:

 

Перечитываю ваше письмо вдоль и поперек и говорю: (милая!  Прелесть! Божественная… а потом: (ах, мерзкая!) Простите, прекрасная и нежная, но это так. Нет никакого сомнения, в том, что вы божественны, но иногда вам не хватает здравого смысла; еще раз простите и утешьтесь потому что от этого вы еще прелестнее…<…>   

 

И чуть ниже – вновь о муже… «Как поживает подагра вашего супруга? Надеюсь, у него был основательный припадок через день после вашего приезда (Поделом ему!) Если бы вы знали, какое отвращение, смешанное с почтительностью, испытываю я к этому человеку! Божественная, ради Бога постарайтесь, чтобы он играл в карты и чтобы у него сделался приступ подагры, подагры! Это моя единственная надежда!…» 

Как мы догадываемся по тону письма, отношения перешли в другую стадию. Стихотворение  «Я помню чудное мгновенье…» уже написано…    

       Переписку с Анной Петровной, как впрочем, и с большинством адресатов женского пола, Александр Сергеевич  ведет по-французски.

   И можно сказать, единственная женщина, с которой практически вся переписка велась по-русски – это его жена. Наталья Николаевна Пушкина.  Чудесны пушкинские послания из Болдина, куда он отправился осенью 1830 года решать хозяйственные дела (подготовки к свадьбе) да и застрял в холерном карантине (Первая «Болдинская осень»).

(Заметим в скобках: вначале, еще невесте,  он писал еще по-французски!) Это говорит о многом.  В письме другу (Плетневу)  замечает: «Жена – не то что невеста! Куда! Жена – свой брат».

       Наталья Николаевна бережно сохранила все письма мужа к ней.  Более того, до какого-то времени были в целости и сохранности и ее письма. Внук Пушкина передал их в Румянцевский музей. (С 1861 года он находился в Доме Пашкова!) И в 1920 году они были подготовлены к печати. Целых три печатных листа! И вдруг исчезли. Никаких следов этих писем за прошедшие 99 лет так и не обнаружено. Остается слабая надежда, что эта драгоценность еще найдется. Возможно, они и по сей день находятся в какой-то частной коллекции…

Драматическая история. Эти письма, возможно,  пролили бы  свет и на последние трагические месяцы в жизни Пушкина. И уж во всяком случае, они бы могли снять печать неприязни многих пушкинистов к Наталье Николаевне. На мой взгляд, почти все они, (включая наших великих поэтесс Цветаеву и Ахматову)  были к ней предвзяты.  Пастернак едко заметил однажды: «Лучше бы Пушкин женился  на ком-нибудь из пушкинистов!»       

         И ведь верно было подмечено, что письма поэта многое говорят не только о нем, но и о его корреспондентах. Натали в письмах мужа  предстает не просто красавицей, скачущей на балах (хотя есть и это), но она его друг, мать его детей, его «ангел».

                «Здравствуй, женка, мой ангел! Не сердись, что я третьего дня написал тебе только три строки; мочи не было, так устал… (И далее он подробно и уморительно остроумно описывает свое путешествие в Москву и московские приключения подробно: где был, с кем виделся. За неимением места это пропускаем!) А заканчивает так:  «Надеюсь увидеть тебя недели через две; тоска без тебя; к тому же, с тех пор как я тебя оставил, мне что-то страшно за тебя. Дома ты не усидишь, поедешь во дворец, и того и гляди, выкинешь на сто пятой ступени комендантской лестницы. Душа моя, женка моя, ангел мой! Сделай такую милость: ходи два часа в сутки по комнате и побереги себя…»

 

Вот еще несколько цитат из этих московских писем к жене:

 

Вечер  провел дома, где нашел студента дурака, твоего обожателя. Он поднес мне роман «Теодор и Розалия», в котором он описывает нашу историю. Умора.

 

* * * *

 

Дела мои затруднительны. Нащокин запутал дела свои более, чем мы полагали. К деду твоему явиться я не намерен.А делу его постараюсь помешать.

Тебя, мой ангел, люблю так, что выразить не могу… только и думаю, как бы удрать в Петербург –  к тебе,  женка моя.

 

* * * *

 

 

Нащокин занят делами, а дом его такая бестолочь и ералаш, что голова кругом идет. С утра до вечера у него разные народы: игроки, отставные гусары, студенты, стряпчие, цыганы, шпионы, особенно заимодавцы. Всем вольный вход; всем до него нужда; всякий кричит, курит трубку, обедает, поет, пляшет, угла нет свободного – что делать? Все это поневоле меня бесит. Был… у Вяземской, у которой увидел я твоего Давыдова – не женатого (утешься)…

 

* * * *

 

Какая ту умненькая, какая ты миленькая! Какое длинное письмо! Как оно дельно! Благодарствую, женка!

Каретник мой плут. Взял с меня за починку 500 рублей, а в один месяц  карета моя хоть брось. Это мне наука: не иметь дела с полуталантами…

 

Кстати, смотри не брюхата ли ты, а в таком случае береги себя на первых порах. Верхом не езди, а кокетничай как-нибудь иначе…

 

Переписка с женой многое открывает в характере Пушкина, в его привязанностях и его внутреннем строе после женитьбы. Особенно хорошо виден переход от «афеизма» его  молодости  к христианской сдержанности и вере. Практически каждое письмо он заканчивает одинаково со словами «Христос с тобой и с Машей…» (дочь -НК) или «Целую Машу и благославляю, и тебя тоже, душа моя, мой ангел. Христос с вами».

 

«Дела мои идут своим чередом. С Нащокиным вижусь всякий день. У него в домике был пир: подали на стол мышонка в сметане под хреном в виде поросенка»

 

«По пунктам отвечаю на твои обвинения:

Русский человек в дороге не переодевается, и, доехав до места свинья свиньею, идет в баню, которая наша вторая мать. Ты разве не крещеная, что всего этого не знаешь?»

 

Из другого путешествия: «ямщики … стращают меня грязными проселочными дорогами. Коли не утону в луже, подобно Анрепу, буду писать тебе из Яропольца… Пиши мне о своей груднице и о прочем. Машу не балуй, а сама береги свое здоровье. Не кокетничай 26го. Да бишь!  Не с кем. Однако все-таки не кокетничай.

 

Заехав  по дороге  в Павловское, имение старых своих друзей Вульфов, пишет оттуда:

«Здесь я нашел большую перемену. Назад тому пять лет Павловское, Малинники и Берново наполнены были уланами и барышнями; но уланы переведены, а барышни разъехались; из старых моих приятельниц нашел я одну белую кобылу, на которой съездил в Малинники; но и та уж подо мной не пляшет, не бесится…»

        Цитировать письма Пушкина можно бесконечно. И секрет этих писем таков, что и всему остальному творчеству поэта они придают дополнительный  свет достоверности и безусловной художественной правды.

220 лет эту правду и этот свет не состарили.