Мария Бушуева. На краю березовой рощи

Не все, наверное, о нем знают, но почти все с ним сталкивались. Я — о законе парных случаев, примеров упорного действия  которого множество. Иногда он принимает курьезный вид, как бы посмеиваясь над человеком, так, к примеру, случилось с Виталием: разведясь с первой женой, чье родимое пятно под коленкой ему не сильно нравилось, он с удивлением обнаружил, что женился на девушке с точно таким же врожденным дефектом кожи, только с коленки доползшим до плеча. Но в судьбе Тамары, тещи Виталия,  закон парных случаев, проявив себя дважды, принял роковой характер.

Выросла Тамара в Детском доме. Трехэтажное старое здание на краю березовой рощи, скрывающей кладбище, видело все: болезни и слезы, драки и смех, издевательства и дружбу.  Директор, Илья Петрович, держал весь этот громокипящий короб строго: не было потому, к счастью, ни насилия, ни увечий. Тамара всю жизнь потом считала Илью Петровича своим отцом. Родной-то бросил ее мать с двухмесячной Томочкой, заявив, что полюбил другую. История банальная, как мир, но не типично продолжившаяся: мать, неделю прорыдав,  вычеркнула из жизни предателя-мужа, а грудную девочку, его плоть и кровь, сдала без всяких сожалений в дом малютки, откуда Тамара и попала потом к березовому кладбищу, которым пугали  друг друга ребятишки, рассказывая в холодной спальне страшные истории про восставшего  из гроба мертвеца, что бродит по их детскому дому. И Тамаре слышались шаги. Она ерзала под жестким одеялом, переворачивала нагревающуюся под щекой, повлажневшую подушку, а, когда чужие мысли и страхи, освобождая пространство, уходили в сны, сразу стискивало ее, точно чья-то ледяная рука, тоскливое одиночество. Тогда она выбиралась тихонько из постели и подходила к окну. Если светила полная Луна, близкий лес оживал: Тамаре казалось, деревья медленно переходят с места на место, а между их ветвей то мелькают бледные призраки, то зловеще горят круглые желтые глаза волка.

Конечно, единственным настоящим  счастьем были письма от мамы. Самое их начало «Здравствуй, любимая моя доченька» вызывало у Тамары слезы, и она пряталась в самый дальний угол детского дома, под паутинную лестницу, ведущую со второго этажа на чердак, и в полумраке  впитывала в себя эти крупные нервные буквы, каждая из которых звучала словом  «жизнь».  Жизнь!  К лестнице строго запрещалось даже приближаться, но кабинет директора был почти рядом, и она знала:  Илья Петрович нарушение запрета Тамаре простит,  он любит ее за старание, волевой характер, за то, что она все делает лучше всех. Учится лучше всех. Шьет на уроках труда лучше всех.  Прибирает в спальне во время дежурства лучше всех. И в столовой никогда не оставит ни корок, ни крошек на столе. И все это ради далекой матери, которую она никогда не видела.

Мать жаловалась в каждом письме на трудную жизнь, отсутствие денег на дорогу и нищетой объясняла Тамарино пребывание в  детском доме: порой и на картошку копеек не наскрести, а уж на одежду для ребенка и совсем средств нет. Закончу школу, приеду к ней, буду работать, буду ее кормить, думала Тамара. В старших классах она уже немного зарабатывала: директор договорился — и детдому дали заказ на пошив фартуков. Оплата была сдельной — за количество готовых изделий. Ее одноклассницы ленились,  все делали как попало, а она шила и шила, иногда шила полночи при свете Луны, и директор, видя ее старание, выписывал ей денег побольше, чтобы, выйдя из детдома в восемнадцать лет, она что-то уже имела.

И, правда, получила она в руки такую сумму, что смогла накупить матери подарков: шелковый отрез на платье с жар-птицами, теплую пуховую кофту, расшитую снежным бисером, прозрачные бусы, духи «Красная Москва» (в те годы они считались самыми шикарными) и красивую белую блузку. С чемоданом, полным подарков, вышла Тамара из дверей Детского дома, в котором провела 17 лет.

— К маме сразу поеду, Илья Петрович, — радостно сказала директору, который, стоял, курил на крыльце и  смотрел на нее так скорбно, точно на уходящую на фронт дочь, —  жаль только, что роста я сильно маленького, вдруг ей не понравлюсь?

— Всегда помни: ты маленькая, да боевая, — ответил он и отвернулся. Не дело воспитаннице, пусть уже и бывшей, видеть мужские слезы. И уже ей в спину торопливо добавил:

— Если что не так,  возвращайся, работу для тебя у нас отыщем!

Ехала она поездом впервые в жизни. Перестук колес напоминал стук ложек в столовой детского дома, мелькающие вечерние рощицы — кладбищенский березовый лесок, а фонари возле дороги горели, как желтые глаза волка. Но прошла ночь, унесла страхи и воспоминания. И утром Тамара не удержалась, соседям по плацкарту, мужу и жене, уже старикам, сказала, что едет к матери с подарками.  Те слушали и кивали, а солдатик с верхней полки, свесив рыжую голову, улыбался. И он едет домой, к матери, отслужил! Ты вот что, чуть позже предложил он, я свой адресок тебе дам, напиши мне, может, встретимся. Записала ей на обрывке газеты свой адрес и семейная пара.

— Если мать не застанешь, приходи, — сказала старушка.

После поезда дребезжал автобус. Оказалось, кирпичная пятиэтажка стоит довольно далеко от центра подмосковного городка,  спиной к заводской стене, подъездами в серый двор: в те годы серый цвет не главенствовал лишь в «дворянских гнездах», как называл народ дома правящей номенклатуры. Что творилось с душой Тамары, когда она поднималась на четвертый этаж, понятно всем, у кого имеется душа. Через несколько минут, через минуту, через несколько секунд! Увидит! Ее! Маму! Точно само ее сердце постучало в дверь. Дверь, скрипнув, быстро приоткрылась.

— Мама, это я,— крикнула Тамара,— твоя дочь! Я приехала к тебе!

— А кто тебя звал?! — Испитое старое лицо как раз на уровне Тамариных глаз кисло и зло сморщилось. — Вали отсюдова.  Ты мне не нужна! —  И тетка, от  которой имя «мама», вдруг отпало, точно сухая кора с умершего дерева,  заматерясь, захлопнула дверь.

— Да писала она тебе в детдом по обязанности, — объяснила ей старушка из поезда, у которой Тамара остановилась, — инспекция такая есть, она и заставляла. Небось и письма ей кто-то из сожителей сочинял.  Не хотела тебя огорчать, потому и не сказала сразу: ее в нашем городке  ведь многие знают,  она то стеклотару принимала, то  сторожила,  то сама бутылки по кустам собирала, но чаще на шее мужика очередного сидела, столько их у нее сменилось, пальцев не хватит пересчитать. Спилась в общем баба. А молодая хорошенькая была, как ты, и  маленькая тоже росточком… Когда раньше, по молодости, напивалась, кидалась к прохожим, плакала, что муж ее бросил и она его проклятое семя — дочку сгубила… А ты вот, слава Богу,  жива.  Сходи к ней еще раз, может, проспится и поласковее встретит.

Поласковее встретила, верно. Тамара сразу впихнула в щель приоткрывшейся двери чемодан с подарками. В этот раз женщина оказалась ярко накрашенной, и, явно, навеселе, впалая грудь ее светила из декольте, как тусклая луна.

— Ну зайди-и-и…

— Возьмите подарки! Я вам привезла.

Из глубины квартиры слышался мужской храп.  Испытав отчаянье, смешанное с отвращением, Тамара быстро сбежала по лестнице. Больше она никогда не видела своей матери. Прожив в подмосковном городке, где когда-то родилась, еще день, уехала в Москву, устроилась на окраинную фабрику, изготовлявшую постельное белье, и получила комнату в рабочем общежитии. Туда и приехал тот рыженький солдатик из поезда.  Тамара только что на первую свою зарплату купила яркое шелковое платье, по подолу которого летели белые голубки. И все, что обычно случается даже с невинными голубками, случилось и с ними. Вечер был теплый, июльский, в парке пахло резедой, слышались аккорды гитары, тянуло сигаретным дымком, откуда-то доносился девичий смех, а иногда, точно туман, начинала клубиться над парком протяжная тихая песня, окутывая своей дымкой скамейку, на которой все и произошло. Это были первые поцелуи в жизни Тамары. Она не знала, что уже начал действовать в ее судьбе закон парных случаев. Много позже Виталий, ее зять, удивленный точному совпадению рисунка родимых пятен у своих жен, начнет исследовать жизнь Тамары, а пока она захвачена в плен запахами лета, туманной песней и мгновением рыжего счастья. Жизнь!

Назавтра солдатик уехал. Через месяц он прислал письмо, где признался, что при встрече заробел сказать ей: он недавно женился, и потому  сейчас принял решение — хоть Тамара ему очень нравится, но их отношения необходимо завязать, все-таки он не подлец, чтобы изменять с первого года семейной жизни. А Тамара в положенный срок родила дочь и получила социальный ярлык матери-одиночки. Рыжему парню она о его ребенке писать не стала. Просто взяла конверт с последним письмом, мелко-мелко изорвала, кинула обрывки в железную тарелку и подожгла. Красиво получилось. И ей казалось: совсем несмышленые глазенки девочки Тани завороженно глядят на пламя.  Когда огонь погас, струя воздуха из окна подняла черные хлопья с тарелки, они вспорхнули — и снова упали…

Но работала Тамара, как всегда, лучше всех. Талант к шитью у нее ведь был с детства. Вскоре ее сделали бригадиром и поставили 107-й в очередь на жилье. Таня пошла уже в фабричный детский сад. Рыженькая, забавная, она нравилась воспитательнице Ирине, тоже одинокой, и потихоньку Ирина совала девчушке то мандаринку, то вафлю. Муж воспитательницы ушел, приняв крещение как свидетель Иеговы. Они разошлись, потому что Ирина креститься отказалась, сердилась на мужа и называла свидетелей сектой. Тамаре, комсомольский  пафос которой еще в детдоме не выдержал испытания, столкнувшись с хитрым и вертким комсоргом, понравилось в ее рассказах, что таинственные свидетели называют друг друга братьями и сестрами, но вскоре о религии она забыла, а мужа Ирины стала считать еще одним предателем. Подумала: выходит, других мужчин и не бывает. Эта мысль, укоренившись в ее сознании, как формула непреложного закона, возможно, и притянула к ней первого фабричного красавца Алика — лодыря и хлыща  из семьи интеллигентов. Алик, сведя в могилу доцента отца, не поднялся выше грузчика, но компенсировал свой интеллектуальный провал победами среди фабричных работниц. Закон парных случаев проявил свою власть: Тамара влюбилась до умопомрачения, однако, когда поняла, что ждет ребенка, как ни странно, обрадовалась прекратившему пересуды внезапному исчезновению Алика с фабрики; последний слух о нем ее лично уже не касался: говорили, что за красоту и артистичность хлыща взяли на какую-то киностудию. И, действительно, пару раз, когда уже ее второй дочке было лет семь, Тамара видела Алика в кинокартине по телевизору: роль играл он не главную и уже не блистал красотой, словно отдав ее вместо себя самого своей, никогда не видевшей отца, дочери Светлане.

Кода подошла очередь на квартиру, старшей, Тане было уже шестнадцать, а Светка пошла в третий класс. В новом московском районе два подъезда отдали фабрике, выписали ордера, вручили ключи от квартир, хотя на руки ордера еще не выдали, занося их данные для отчета в какой-то реестр. Фабрика пока исправно работала, хотя меченый, как называли нового президента рабочие, уже затеял перестройку, вскоре поставившей крест на мечтах малоимущих о приличном жилье. Квартира, пусть и в панельном доме, но светлая, с большой кухней, две просторные комнаты, хороший коридор, ванная комната с кафелем. И это после многих лет в рабочем общежитии с двумя детьми! Вот и счастье, наконец, привалило, думала Тамара, она даже обувь сняла, чтобы не испачкать свежий линолиум. Теперь можно вздохнуть полной грудью! А как девочкам будет хорошо!

И, когда на следующий день на внеочередном собрании объявили, что город внезапно отказал фабрике и забирает два их подъезда себе, Тамара застыла на стуле, посередине актового зала, думая, что прямо сейчас и умрет. Но ты же маленькая да боевая, шепнул ей  Илья Петрович, давно поселившийся у нее в сердце, борись! И Тамара, очнувшись от шока, вскочила, побежала по фабрике, собрала всех, кому пообещали квартиры в новом доме. Мы им устроим революцию, говорила она людям, охваченным отчаяньем от потери надежды на обретение дома, ночью, прямо сегодня, заселимся, и пусть попробуют нас оттуда выгнать! Пусть хоть штурмуют — наши квартиры не отдадим! Не все оказались героями, но многие. Люди ночью пробрались в квартиры и закрылись, готовые стоять за свое жилье, точно на баррикадах. Не спали всю ночь. И всю ночь луна смотрела в окна, освещая стены и высвечивая в темноте силуэты лежащих на полу. Когда назавтра приехала власть, на балкон четвертого этажа вышла маленькая гневная женщина с пышным ореолом волос и крикнула: «Нам выписали ордера и мы заняли свои квартиры! Если вы нас только тронете, мы все здесь покончим с собой!»

То ли начальство испугалось скандала, то ли пришел приказ сверху, но эти два подъезда фабрике оставили. А сама фабрика, через год встала, а еще через три, пройдя период заброшенности, перешла в руки какого-то бывшего комсорга, быстро переоборудовавшего ее в собственный  супермаркет. Тамара стала портнихой в маленьком ателье, а ее Таня  вышла замуж за симпатичного парня, который  подрабатывал в какой-то фирме, непонятно что там делая. Впрочем, и сама фирма была столь же загадочной, это потом, через несколько лет, устроившись в автосервис, Виталий признался, как противно было ему там работать, ведь босс просто «отмывал деньги».

Виталий Тамаре нравился. Парень кудрявый, статный и бравый. Он всегда наливал ей стопочку, всегда выслушивал ее и он, а не Таня, навещал ее в больнице, когда Тамара попала под машину со всеми последствиями: реанимация, кома, жуткие головные боли, травмированные ноги и позвоночник, инвалидность. А Таня с характером получилась сложным, однажды взяла да и брякнула матери, когда та пришла, заранее не позвонив:

— А кто тебя звал?!

Тамара побледнела так, что Тане страшно стало: не помрет ли прямо на пороге? Потом ее Виталий корил — может, твоя мать от обиды и под машину попала, ведь мы как живем: если от обиды или отчаянья мысль о смерти станет сильной, она-то и притянет какую-нибудь аварию.

— Она позже попала, — отмахивалась Таня. И даже в больницу, где Светлана все первые ночи дежурила, лишь раз пришла: мол, некогда. Но Тамару навестила Ирина, та самая воспитательница, что так баловала маленькую Танюшку. Редко, но все-таки с Ириной Тамара перезванивалась, и теперь была рада, когда старая приятельница вошла в ее палату с цветами и апельсинами.

— Цветы тебе для души, а телу — для движения витамины.

— Встану ли…

Тамара, честно говоря, уже не надеялась ходить, так и хирург сказал: шанс, что позвоночник восстановится, и ходить будете, минимален, и все-таки боритесь… Ведь ты маленькая, да боевая, закончил его фразу Илья Петрович. Но неожиданная новость, что, в придачу к цветам и фруктам, принесла Ирина, почему-то Тамару взбодрила: оказывается, Ирина сошлась недавно со стареющим мужем и сама окрестилась как свидетельница Иеговы.

— Как же так, — удивлялась Тамара, — ты ведь этих свидетелей сектой считала, а теперь сама с ними?

— Библию стала читать, я тебе сестру приведу, она и тебе Библию подарит.

— Сестру? А… помню: вы все назаваете друг друга сестрами и братьями.

Что дальше? А дальше, рассказывал лысой старухе Виталий, у моей тещи были десять лет упорного карабканья по горе восстановления и веры, каждый ее шаг вверх — страшные мучения, но, превозмогая боль, она упорно лезла вверх, такая маленькая, да боевая! И, наконец, вершину своей волей покорила: боли от нее отступили, как разбитая вражеская армия, — все последствия аварии были ее упорством и мужеством побеждены! Но был в ее судьбе роковой закон…

Жизнь! Тамара, такая счастливая, купила самое красивое платье. Вечером у нее собрание в Зале царства. Ведь она теперь – свидетельница Иеговы. Он помог ей вернуться к жизни! Он послал ей Ирину, послал ей силы, послал ей чудо-массажиста, который вернул ей возможность прямо сидеть и ходить, даже не хромая!  Тамара ходит!

И еще одно чудо: Тамару нашла родная тетушка, оказывается, у отца была сестра, которая на старости лет, охваченная чувством вины, решила отыскать племянницу. Вовремя спохватилась, иронично сказала Тамара сама себе, племянница-то сама уже седая. После аварии пышный одуванчик ее волос стал белым. Но тетушку, оказавшуюся бодрой лысой старухой, она приняла честь честью: с тортом и прочим. Про отца, своего брата, та сказала коротко: в конце жизни много страдал, умер два года назад в полном одиночестве. Может быть, Тамара раньше испытала  бы чувство мстительного удовлетворения, но теперь она была верующей, проповедницей-возвещателем, и только подумала: наказан отец за брошенную им жену с только родившимся ребенком. Даже звери так не поступают.

— Наш ведь прадед был помещик, — вдруг сказала старуха, закуривая «Беломор», — из дворян Волковых.  А сколько волка не корми… Расстреляли прадеда большевики, — она покачала лысой головой,— крестьяне его сдали. Так что не суди отца, и он жертва,  дед его в имении своем жил, а его сын, твой дед, в подвале рос, своей ненавистью к жизни и сына отравил.

Несмотря на знание свих корней, не проявила лысая родственница никакого интереса к внучатым племянницам, глянула мельком на фото Тани (дочь с мужем жила отдельно), прищелкнув пальцем, отметила красоту Светы, и, как внезапно появилась, точно призрак из березовой рощи, так же из жизни Тамары исчезла, унося за собой, как шлейф, вдруг взметнувшиеся и рассыпавшиеся дорожной пылью засохшие листья родового древа.

Но это не огорчило Тамару: ее жизнь, теперь наполненная служением, обрела высший смысл. Вместе с Ириной каждый день они изучали Библию, ее притчи и символы, Тамара выучила все непонятные религиозные слова и даже научилась зарисовывать буквы тетраграмматона. Сроднились они с Ириной действительно, как сестры. То Ирина испечет пирог и принесет Тамаре, то Тамара наготовит пирогов и принесет Ирине. Не было у Тамары семьи, и вот теперь она обрела братьев и сестер по вере. Днем ходили по улицам и по домам вместе, проповедовали, призывали людей очнуться и понять, что мир погряз во зле, но есть надежда: раскаявшиеся и пришедшие к истине воскреснут на Земле. А вечером пили вместе чай, обсуждали телевизионные новости и ели свои пироги. Иногда во время служения их гнали, иногда высмеивали, но Тамара твердо верила: она несет людям свет знания, а значит, помогает им улучшить жизнь. Практичная, лишенная с детства склонности к фантазии,  она и в учении свидетелей видела земную простоту, трезвость и практичность, что ей очень нравилось. Пугало немного, почему отрицается бессмертие души? Как же люди воскреснут, если души их умрут? И еще настораживало: отчего свидетели против даже оборонительной войны? А если на страну нападут? Кто нас защитит? Ах, ты маленькая, да боевая, улыбался Илья Петрович, ты и защитишь. Но проповедовать Тамара шла каждый день с огромной радостью. Она не была нужна ни отцу, ни матери, но теперь она нужна людям! Вот она — жизнь!

Как-то они с Ириной договорись идти служить в один из домов Тамариного района, слывший домом богатых: подъезд был красиво отделан мрамором, всегда в нем дежурил консьерж, а возле подъезда стояли дорогущие иномарки. Тамара только что купила себе новое пальто, ярко-синее, красивое, решила: в нем и пойдет. А ночью ей приснилось, что заходит она в мраморный подъезд, почему-то одна, без Ирины, из своей конуры высовывается консьерж с волчьим лицом, оглядывает ее, а она в пальто-то старом, поношенном, ей неловко, но человек-волк, криво улыбаясь, разрешает ей пройти. На лифте она поднимается все выше, все выше и, наконец, выходит из лифта и видит дверь, на которой ярко выделяется огромный тетраграмматон. Робея,  звонит Тамара в эту дверь, слышит шаги, и мужской голос из-за  двери произносит отчетливо и сердито: «А кто тебя звал?!». Проснулась она от боли в сердце. В тот же вечер на собрании в Зале царства старейшины сообщили: их организацию запретили.

— И правильно запретили, — сказала , узнав эту новость, Таня. — Вы сами себя зовете саранчой, значит признаете свой вред. И вообще мне лично надоели твои проповеди.

— Ты бы, жена, помолчала и не трогала мать, —заступился за тещу Виталий. — У тебя самой вера только в силу доллара и только одна молитва: «мало денег», «мало денег».

Второй раз под машину Тамара попала прямо возле своего дома вечером на совершенно пустой улице.  Она лежала на асфальте,  была еще в сознании, когда позвонила Ирина и сказала, что они завтра утром должны пойти служить. И Тамара, превозмогая боль, прошептала: «Приду». Ты же маленькая, да бо…  Но фразы Илья Петрович не закончил. Тамара скончалась от травм, которые как написали в справке, выданной Виталию, были не совместимы с жизнью. Водителя не осудили. Отуда-то взялись две девушки, которые свидетельствовали, что шальная седая бабка сама бросилась под грузовик.Не все, наверное, о нем знают, но почти все с ним сталкивались. Я — о законе парных случаев, примеров упорного действия  которого множество. Иногда он принимает курьезный вид, как бы посмеиваясь над человеком, так, к примеру, случилось с Виталием: разведясь с первой женой, чье родимое пятно под коленкой ему не сильно нравилось, он с удивлением обнаружил, что женился на девушке с точно таким же врожденным дефектом кожи, только с коленки доползшим до плеча. Но в судьбе Тамары, тещи Виталия,  закон парных случаев, проявив себя дважды, принял роковой характер.

Выросла Тамара в Детском доме. Трехэтажное старое здание на краю березовой рощи, скрывающей кладбище, видело все: болезни и слезы, драки и смех, издевательства и дружбу.  Директор, Илья Петрович, держал весь этот громокипящий короб строго: не было потому, к счастью, ни насилия, ни увечий. Тамара всю жизнь потом считала Илью Петровича своим отцом. Родной-то бросил ее мать с двухмесячной Томочкой, заявив, что полюбил другую. История банальная, как мир, но не типично продолжившаяся: мать, неделю прорыдав,  вычеркнула из жизни предателя-мужа, а грудную девочку, его плоть и кровь, сдала без всяких сожалений в дом малютки, откуда Тамара и попала потом к березовому кладбищу, которым пугали  друг друга ребятишки, рассказывая в холодной спальне страшные истории про восставшего  из гроба мертвеца, что бродит по их детскому дому. И Тамаре слышались шаги. Она ерзала под жестким одеялом, переворачивала нагревающуюся под щекой, повлажневшую подушку, а, когда чужие мысли и страхи, освобождая пространство, уходили в сны, сразу стискивало ее, точно чья-то ледяная рука, тоскливое одиночество. Тогда она выбиралась тихонько из постели и подходила к окну. Если светила полная Луна, близкий лес оживал: Тамаре казалось, деревья медленно переходят с места на место, а между их ветвей то мелькают бледные призраки, то зловеще горят круглые желтые глаза волка.

Конечно, единственным настоящим  счастьем были письма от мамы. Самое их начало «Здравствуй, любимая моя доченька» вызывало у Тамары слезы, и она пряталась в самый дальний угол детского дома, под паутинную лестницу, ведущую со второго этажа на чердак, и в полумраке  впитывала в себя эти крупные нервные буквы, каждая из которых звучала словом  «жизнь».  Жизнь!  К лестнице строго запрещалось даже приближаться, но кабинет директора был почти рядом, и она знала:  Илья Петрович нарушение запрета Тамаре простит,  он любит ее за старание, волевой характер, за то, что она все делает лучше всех. Учится лучше всех. Шьет на уроках труда лучше всех.  Прибирает в спальне во время дежурства лучше всех. И в столовой никогда не оставит ни корок, ни крошек на столе. И все это ради далекой матери, которую она никогда не видела.

Мать жаловалась в каждом письме на трудную жизнь, отсутствие денег на дорогу и нищетой объясняла Тамарино пребывание в  детском доме: порой и на картошку копеек не наскрести, а уж на одежду для ребенка и совсем средств нет. Закончу школу, приеду к ней, буду работать, буду ее кормить, думала Тамара. В старших классах она уже немного зарабатывала: директор договорился — и детдому дали заказ на пошив фартуков. Оплата была сдельной — за количество готовых изделий. Ее одноклассницы ленились,  все делали как попало, а она шила и шила, иногда шила полночи при свете Луны, и директор, видя ее старание, выписывал ей денег побольше, чтобы, выйдя из детдома в восемнадцать лет, она что-то уже имела.

И, правда, получила она в руки такую сумму, что смогла накупить матери подарков: шелковый отрез на платье с жар-птицами, теплую пуховую кофту, расшитую снежным бисером, прозрачные бусы, духи «Красная Москва» (в те годы они считались самыми шикарными) и красивую белую блузку. С чемоданом, полным подарков, вышла Тамара из дверей Детского дома, в котором провела 17 лет.

— К маме сразу поеду, Илья Петрович, — радостно сказала директору, который, стоял, курил на крыльце и  смотрел на нее так скорбно, точно на уходящую на фронт дочь, —  жаль только, что роста я сильно маленького, вдруг ей не понравлюсь?

— Всегда помни: ты маленькая, да боевая, — ответил он и отвернулся. Не дело воспитаннице, пусть уже и бывшей, видеть мужские слезы. И уже ей в спину торопливо добавил:

— Если что не так,  возвращайся, работу для тебя у нас отыщем!

Ехала она поездом впервые в жизни. Перестук колес напоминал стук ложек в столовой детского дома, мелькающие вечерние рощицы — кладбищенский березовый лесок, а фонари возле дороги горели, как желтые глаза волка. Но прошла ночь, унесла страхи и воспоминания. И утром Тамара не удержалась, соседям по плацкарту, мужу и жене, уже старикам, сказала, что едет к матери с подарками.  Те слушали и кивали, а солдатик с верхней полки, свесив рыжую голову, улыбался. И он едет домой, к матери, отслужил! Ты вот что, чуть позже предложил он, я свой адресок тебе дам, напиши мне, может, встретимся. Записала ей на обрывке газеты свой адрес и семейная пара.

— Если мать не застанешь, приходи, — сказала старушка.

После поезда дребезжал автобус. Оказалось, кирпичная пятиэтажка стоит довольно далеко от центра подмосковного городка,  спиной к заводской стене, подъездами в серый двор: в те годы серый цвет не главенствовал лишь в «дворянских гнездах», как называл народ дома правящей номенклатуры. Что творилось с душой Тамары, когда она поднималась на четвертый этаж, понятно всем, у кого имеется душа. Через несколько минут, через минуту, через несколько секунд! Увидит! Ее! Маму! Точно само ее сердце постучало в дверь. Дверь, скрипнув, быстро приоткрылась.

— Мама, это я,— крикнула Тамара,— твоя дочь! Я приехала к тебе!

— А кто тебя звал?! — Испитое старое лицо как раз на уровне Тамариных глаз кисло и зло сморщилось. — Вали отсюдова.  Ты мне не нужна! —  И тетка, от  которой имя «мама», вдруг отпало, точно сухая кора с умершего дерева,  заматерясь, захлопнула дверь.

— Да писала она тебе в детдом по обязанности, — объяснила ей старушка из поезда, у которой Тамара остановилась, — инспекция такая есть, она и заставляла. Небось и письма ей кто-то из сожителей сочинял.  Не хотела тебя огорчать, потому и не сказала сразу: ее в нашем городке  ведь многие знают,  она то стеклотару принимала, то  сторожила,  то сама бутылки по кустам собирала, но чаще на шее мужика очередного сидела, столько их у нее сменилось, пальцев не хватит пересчитать. Спилась в общем баба. А молодая хорошенькая была, как ты, и  маленькая тоже росточком… Когда раньше, по молодости, напивалась, кидалась к прохожим, плакала, что муж ее бросил и она его проклятое семя — дочку сгубила… А ты вот, слава Богу,  жива.  Сходи к ней еще раз, может, проспится и поласковее встретит.

Поласковее встретила, верно. Тамара сразу впихнула в щель приоткрывшейся двери чемодан с подарками. В этот раз женщина оказалась ярко накрашенной, и, явно, навеселе, впалая грудь ее светила из декольте, как тусклая луна.

— Ну зайди-и-и…

— Возьмите подарки! Я вам привезла.

Из глубины квартиры слышался мужской храп.  Испытав отчаянье, смешанное с отвращением, Тамара быстро сбежала по лестнице. Больше она никогда не видела своей матери. Прожив в подмосковном городке, где когда-то родилась, еще день, уехала в Москву, устроилась на окраинную фабрику, изготовлявшую постельное белье, и получила комнату в рабочем общежитии. Туда и приехал тот рыженький солдатик из поезда.  Тамара только что на первую свою зарплату купила яркое шелковое платье, по подолу которого летели белые голубки. И все, что обычно случается даже с невинными голубками, случилось и с ними. Вечер был теплый, июльский, в парке пахло резедой, слышались аккорды гитары, тянуло сигаретным дымком, откуда-то доносился девичий смех, а иногда, точно туман, начинала клубиться над парком протяжная тихая песня, окутывая своей дымкой скамейку, на которой все и произошло. Это были первые поцелуи в жизни Тамары. Она не знала, что уже начал действовать в ее судьбе закон парных случаев. Много позже Виталий, ее зять, удивленный точному совпадению рисунка родимых пятен у своих жен, начнет исследовать жизнь Тамары, а пока она захвачена в плен запахами лета, туманной песней и мгновением рыжего счастья. Жизнь!

Назавтра солдатик уехал. Через месяц он прислал письмо, где признался, что при встрече заробел сказать ей: он недавно женился, и потому  сейчас принял решение — хоть Тамара ему очень нравится, но их отношения необходимо завязать, все-таки он не подлец, чтобы изменять с первого года семейной жизни. А Тамара в положенный срок родила дочь и получила социальный ярлык матери-одиночки. Рыжему парню она о его ребенке писать не стала. Просто взяла конверт с последним письмом, мелко-мелко изорвала, кинула обрывки в железную тарелку и подожгла. Красиво получилось. И ей казалось: совсем несмышленые глазенки девочки Тани завороженно глядят на пламя.  Когда огонь погас, струя воздуха из окна подняла черные хлопья с тарелки, они вспорхнули — и снова упали…

Но работала Тамара, как всегда, лучше всех. Талант к шитью у нее ведь был с детства. Вскоре ее сделали бригадиром и поставили 107-й в очередь на жилье. Таня пошла уже в фабричный детский сад. Рыженькая, забавная, она нравилась воспитательнице Ирине, тоже одинокой, и потихоньку Ирина совала девчушке то мандаринку, то вафлю. Муж воспитательницы ушел, приняв крещение как свидетель Иеговы. Они разошлись, потому что Ирина креститься отказалась, сердилась на мужа и называла свидетелей сектой. Тамаре, комсомольский  пафос которой еще в детдоме не выдержал испытания, столкнувшись с хитрым и вертким комсоргом, понравилось в ее рассказах, что таинственные свидетели называют друг друга братьями и сестрами, но вскоре о религии она забыла, а мужа Ирины стала считать еще одним предателем. Подумала: выходит, других мужчин и не бывает. Эта мысль, укоренившись в ее сознании, как формула непреложного закона, возможно, и притянула к ней первого фабричного красавца Алика — лодыря и хлыща  из семьи интеллигентов. Алик, сведя в могилу доцента отца, не поднялся выше грузчика, но компенсировал свой интеллектуальный провал победами среди фабричных работниц. Закон парных случаев проявил свою власть: Тамара влюбилась до умопомрачения, однако, когда поняла, что ждет ребенка, как ни странно, обрадовалась прекратившему пересуды внезапному исчезновению Алика с фабрики; последний слух о нем ее лично уже не касался: говорили, что за красоту и артистичность хлыща взяли на какую-то киностудию. И, действительно, пару раз, когда уже ее второй дочке было лет семь, Тамара видела Алика в кинокартине по телевизору: роль играл он не главную и уже не блистал красотой, словно отдав ее вместо себя самого своей, никогда не видевшей отца, дочери Светлане.

Кода подошла очередь на квартиру, старшей, Тане было уже шестнадцать, а Светка пошла в третий класс. В новом московском районе два подъезда отдали фабрике, выписали ордера, вручили ключи от квартир, хотя на руки ордера еще не выдали, занося их данные для отчета в какой-то реестр. Фабрика пока исправно работала, хотя меченый, как называли нового президента рабочие, уже затеял перестройку, вскоре поставившей крест на мечтах малоимущих о приличном жилье. Квартира, пусть и в панельном доме, но светлая, с большой кухней, две просторные комнаты, хороший коридор, ванная комната с кафелем. И это после многих лет в рабочем общежитии с двумя детьми! Вот и счастье, наконец, привалило, думала Тамара, она даже обувь сняла, чтобы не испачкать свежий линолиум. Теперь можно вздохнуть полной грудью! А как девочкам будет хорошо!

И, когда на следующий день на внеочередном собрании объявили, что город внезапно отказал фабрике и забирает два их подъезда себе, Тамара застыла на стуле, посередине актового зала, думая, что прямо сейчас и умрет. Но ты же маленькая да боевая, шепнул ей  Илья Петрович, давно поселившийся у нее в сердце, борись! И Тамара, очнувшись от шока, вскочила, побежала по фабрике, собрала всех, кому пообещали квартиры в новом доме. Мы им устроим революцию, говорила она людям, охваченным отчаяньем от потери надежды на обретение дома, ночью, прямо сегодня, заселимся, и пусть попробуют нас оттуда выгнать! Пусть хоть штурмуют — наши квартиры не отдадим! Не все оказались героями, но многие. Люди ночью пробрались в квартиры и закрылись, готовые стоять за свое жилье, точно на баррикадах. Не спали всю ночь. И всю ночь луна смотрела в окна, освещая стены и высвечивая в темноте силуэты лежащих на полу. Когда назавтра приехала власть, на балкон четвертого этажа вышла маленькая гневная женщина с пышным ореолом волос и крикнула: «Нам выписали ордера и мы заняли свои квартиры! Если вы нас только тронете, мы все здесь покончим с собой!»

То ли начальство испугалось скандала, то ли пришел приказ сверху, но эти два подъезда фабрике оставили. А сама фабрика, через год встала, а еще через три, пройдя период заброшенности, перешла в руки какого-то бывшего комсорга, быстро переоборудовавшего ее в собственный  супермаркет. Тамара стала портнихой в маленьком ателье, а ее Таня  вышла замуж за симпатичного парня, который  подрабатывал в какой-то фирме, непонятно что там делая. Впрочем, и сама фирма была столь же загадочной, это потом, через несколько лет, устроившись в автосервис, Виталий признался, как противно было ему там работать, ведь босс просто «отмывал деньги».

Виталий Тамаре нравился. Парень кудрявый, статный и бравый. Он всегда наливал ей стопочку, всегда выслушивал ее и он, а не Таня, навещал ее в больнице, когда Тамара попала под машину со всеми последствиями: реанимация, кома, жуткие головные боли, травмированные ноги и позвоночник, инвалидность. А Таня с характером получилась сложным, однажды взяла да и брякнула матери, когда та пришла, заранее не позвонив:

— А кто тебя звал?!

Тамара побледнела так, что Тане страшно стало: не помрет ли прямо на пороге? Потом ее Виталий корил — может, твоя мать от обиды и под машину попала, ведь мы как живем: если от обиды или отчаянья мысль о смерти станет сильной, она-то и притянет какую-нибудь аварию.

— Она позже попала, — отмахивалась Таня. И даже в больницу, где Светлана все первые ночи дежурила, лишь раз пришла: мол, некогда. Но Тамару навестила Ирина, та самая воспитательница, что так баловала маленькую Танюшку. Редко, но все-таки с Ириной Тамара перезванивалась, и теперь была рада, когда старая приятельница вошла в ее палату с цветами и апельсинами.

— Цветы тебе для души, а телу — для движения витамины.

— Встану ли…

Тамара, честно говоря, уже не надеялась ходить, так и хирург сказал: шанс, что позвоночник восстановится, и ходить будете, минимален, и все-таки боритесь… Ведь ты маленькая, да боевая, закончил его фразу Илья Петрович. Но неожиданная новость, что, в придачу к цветам и фруктам, принесла Ирина, почему-то Тамару взбодрила: оказывается, Ирина сошлась недавно со стареющим мужем и сама окрестилась как свидетельница Иеговы.

— Как же так, — удивлялась Тамара, — ты ведь этих свидетелей сектой считала, а теперь сама с ними?

— Библию стала читать, я тебе сестру приведу, она и тебе Библию подарит.

— Сестру? А… помню: вы все назаваете друг друга сестрами и братьями.

Что дальше? А дальше, рассказывал лысой старухе Виталий, у моей тещи были десять лет упорного карабканья по горе восстановления и веры, каждый ее шаг вверх — страшные мучения, но, превозмогая боль, она упорно лезла вверх, такая маленькая, да боевая! И, наконец, вершину своей волей покорила: боли от нее отступили, как разбитая вражеская армия, — все последствия аварии были ее упорством и мужеством побеждены! Но был в ее судьбе роковой закон…

Жизнь! Тамара, такая счастливая, купила самое красивое платье. Вечером у нее собрание в Зале царства. Ведь она теперь – свидетельница Иеговы. Он помог ей вернуться к жизни! Он послал ей Ирину, послал ей силы, послал ей чудо-массажиста, который вернул ей возможность прямо сидеть и ходить, даже не хромая!  Тамара ходит!

И еще одно чудо: Тамару нашла родная тетушка, оказывается, у отца была сестра, которая на старости лет, охваченная чувством вины, решила отыскать племянницу. Вовремя спохватилась, иронично сказала Тамара сама себе, племянница-то сама уже седая. После аварии пышный одуванчик ее волос стал белым. Но тетушку, оказавшуюся бодрой лысой старухой, она приняла честь честью: с тортом и прочим. Про отца, своего брата, та сказала коротко: в конце жизни много страдал, умер два года назад в полном одиночестве. Может быть, Тамара раньше испытала  бы чувство мстительного удовлетворения, но теперь она была верующей, проповедницей-возвещателем, и только подумала: наказан отец за брошенную им жену с только родившимся ребенком. Даже звери так не поступают.

— Наш ведь прадед был помещик, — вдруг сказала старуха, закуривая «Беломор», — из дворян Волковых.  А сколько волка не корми… Расстреляли прадеда большевики, — она покачала лысой головой,— крестьяне его сдали. Так что не суди отца, и он жертва,  дед его в имении своем жил, а его сын, твой дед, в подвале рос, своей ненавистью к жизни и сына отравил.

Несмотря на знание свих корней, не проявила лысая родственница никакого интереса к внучатым племянницам, глянула мельком на фото Тани (дочь с мужем жила отдельно), прищелкнув пальцем, отметила красоту Светы, и, как внезапно появилась, точно призрак из березовой рощи, так же из жизни Тамары исчезла, унося за собой, как шлейф, вдруг взметнувшиеся и рассыпавшиеся дорожной пылью засохшие листья родового древа.

Но это не огорчило Тамару: ее жизнь, теперь наполненная служением, обрела высший смысл. Вместе с Ириной каждый день они изучали Библию, ее притчи и символы, Тамара выучила все непонятные религиозные слова и даже научилась зарисовывать буквы тетраграмматона. Сроднились они с Ириной действительно, как сестры. То Ирина испечет пирог и принесет Тамаре, то Тамара наготовит пирогов и принесет Ирине. Не было у Тамары семьи, и вот теперь она обрела братьев и сестер по вере. Днем ходили по улицам и по домам вместе, проповедовали, призывали людей очнуться и понять, что мир погряз во зле, но есть надежда: раскаявшиеся и пришедшие к истине воскреснут на Земле. А вечером пили вместе чай, обсуждали телевизионные новости и ели свои пироги. Иногда во время служения их гнали, иногда высмеивали, но Тамара твердо верила: она несет людям свет знания, а значит, помогает им улучшить жизнь. Практичная, лишенная с детства склонности к фантазии,  она и в учении свидетелей видела земную простоту, трезвость и практичность, что ей очень нравилось. Пугало немного, почему отрицается бессмертие души? Как же люди воскреснут, если души их умрут? И еще настораживало: отчего свидетели против даже оборонительной войны? А если на страну нападут? Кто нас защитит? Ах, ты маленькая, да боевая, улыбался Илья Петрович, ты и защитишь. Но проповедовать Тамара шла каждый день с огромной радостью. Она не была нужна ни отцу, ни матери, но теперь она нужна людям! Вот она — жизнь!

Как-то они с Ириной договорись идти служить в один из домов Тамариного района, слывший домом богатых: подъезд был красиво отделан мрамором, всегда в нем дежурил консьерж, а возле подъезда стояли дорогущие иномарки. Тамара только что купила себе новое пальто, ярко-синее, красивое, решила: в нем и пойдет. А ночью ей приснилось, что заходит она в мраморный подъезд, почему-то одна, без Ирины, из своей конуры высовывается консьерж с волчьим лицом, оглядывает ее, а она в пальто-то старом, поношенном, ей неловко, но человек-волк, криво улыбаясь, разрешает ей пройти. На лифте она поднимается все выше, все выше и, наконец, выходит из лифта и видит дверь, на которой ярко выделяется огромный тетраграмматон. Робея,  звонит Тамара в эту дверь, слышит шаги, и мужской голос из-за  двери произносит отчетливо и сердито: «А кто тебя звал?!». Проснулась она от боли в сердце. В тот же вечер на собрании в Зале царства старейшины сообщили: их организацию запретили.

— И правильно запретили, — сказала , узнав эту новость, Таня. — Вы сами себя зовете саранчой, значит признаете свой вред. И вообще мне лично надоели твои проповеди.

— Ты бы, жена, помолчала и не трогала мать, —заступился за тещу Виталий. — У тебя самой вера только в силу доллара и только одна молитва: «мало денег», «мало денег».

Второй раз под машину Тамара попала прямо возле своего дома вечером на совершенно пустой улице.  Она лежала на асфальте,  была еще в сознании, когда позвонила Ирина и сказала, что они завтра утром должны пойти служить. И Тамара, превозмогая боль, прошептала: «Приду». Ты же маленькая, да бо…  Но фразы Илья Петрович не закончил. Тамара скончалась от травм, которые как написали в справке, выданной Виталию, были не совместимы с жизнью. Водителя не осудили. Отуда-то взялись две девушки, которые свидетельствовали, что шальная седая бабка сама бросилась под грузовик.