– Сёмочка, давай местами меняться, я хочу сесть поближе к твоему отцу.

Семену все равно, где доедать жареную картошку. Он мечтает поскорее уйти в свою комнату, поближе к компьютеру, подальше от всех этих галдящих людей, впервые появившихся в доме и сразу обожающих папу. Два тощих коммерсанта, три упитанных чиновника, один жилистый безработный, две женщины Не-знаю-чьих-будут, одна мама, моя, она не первый раз в доме, как вы понимаете, и одна подруга, второй раз, тоже с моей стороны. Унюхав в моей улыбке вежливость, а дети знают толк в родительских улыбках, он понимающе хмыкает и докладывает об этом своем желании мне на ухо, когда я ему приношу добавки. Семен молча пересаживается, Не-помню-как-зовут с заботливой улыбкой пододвигает его стул поближе к столу, а сам медленно опускается справа от Миши, боясь задеть его локтем. Как будто тот – антикварная ваза в доме крикливой тещи. Потом вскакивает, наливает себе вина, по красным щекам расплываются багровые пятна, и кричит, переходя на пиететный писк:

– С вашего позволения, Михал Семеныч, тост! – без паузы и без позволения продолжает, скорее всего, оправдывая свою поспешность значимостью тоста:

Хочу, чтобы были облака,
Хочу, чтобы ветер был с ними повенчан,
Хочу, чтоб были женщины всегда,
Это значит, что мой тост за женщин!

Красное сухое уже не помещается в его организм, одна вялая струйка катится по обрюзгшей щеке, а я ее умоляю – только не на скатерть, милая. Давай на пол, падай на пол, ниже некуда. Но толстяк спасает мою скатерть, уничтожив каплю рукавом. Остальные мужчины торопливо встают, Миша тоже, я почему-то не могу сегодня смотреть ему в глаза, даже не поворачиваю голову в его сторону. Я пока не привыкла, что теперь нежелательно каждому оппоненту все говорить в лоб. Сейчас нельзя жить в лоб. Дамы кивают хмельными головами. Выпиваю свою рюмку водки, в которой вода, до дна. Не забываю поморщиться. Гляжу на Семена. А тот с набитым ртом и выпученными глазами транслирует ехидное восхищение и поэтом, и тостующим. В стихах он тоже знает толк. Я, как допропорядочная мать, сдвигаю брови, на мгновение подношу указательный палец к губам, что должно означать «веди себя прилично», но на самом деле придерживаю им губы, чтобы не разъезжались в стороны.

Не-помню-как-зовут выходит из-за стола, подбегает ко мне, хватает за руку и размазывает слюни по моей кисти. Я еле сдерживаюсь, чтобы снова не поморщиться. Нет, не потому что это неприятно. Вот уж, каждый раз в жизни морщиться, когда тебе неприятно, от этого будет много лишних морщин. Просто представляю, как он сейчас отрезвеет, когда втянет носом этот запах. Я сегодня чистила три селедки, три луковицы и две головки чеснока. Хорошо вымыть руки с мылом времени не нашлось – гости начали сбегаться. Не знаю, кому сейчас хуже. Мне от его слюней или ему от въевшегося в кожу сомнительного аромата.

Что главное в селедке? Упругость ее просоленного тельца. В меру. Чтобы при раздевании не обрывалась кусками ее блестящая серая шкурка. И, не дай кулинарный боже, еще и с филе. Но и чтобы не была размазней. Среднего размера и средней солености. Это тоже тактически важно. Пересоленная селедка – досадное недоразумение. Когда рюмка водки уже опрокинута, огонек побежал по внутренним органам, рука с вилкой тянется к идеальной закуске, чуть отодвигая кольца лука, они сейчас не нужны – добавят огня в желудок, а там лишний огонь ни к чему, лук для едва уловимой кислинки. Так вот, тянется эта рука в ожидании счастья, берет кусочек селедки, тот, что ближе к голове, пожирнее, с пузиком (вот почему селедка должна быть упругой – обдирая, сохранить все эти Омега-3), а там шок! Там пересоленная гадость!

Я такого допустить не могу. Потому сначала пытала теток на базаре бесконечным вопросами, потом долго нюхала головы и живот, закрывала глаза и медленно выносила приговор, так что другие покупатели, не дождавшись своей селедки, уходили. Правильная селедка – уже полпобеды над власть имущими. Нет, победить буквально их я не намереваюсь. Исключительно в гастрономическом смысле. Тоже ведь люди. Тоже уважают ледяные рюмки, которые я храню в морозильнике до прихода гостей.

Есть сейчас не хочется, пить лишь бы с кем я не пью – тут я надменна и даже брезглива, завтра с утра попробую селедку. Если останется.

После меня тостующий бежит целовать руки моей маме. Обе. А потом и к щеке прижимается.

– Александра Васильевна, как я рад знакомству! Наслышан-наслышан!

Мать моя тоже не промах. Копченую скумбрию для банкета взяла на себя. Тоже, думаю, отмыть руки толком не успела.

– Как ты, Лиза? Не устала? Не замучили тебя? – мама шепчет, проходя мимо, вынося горячее. Похоже, что она получает удовольствие от своей новой роли. Роли его тещи. Нет, она, конечно, его теща уже десять лет. Но Его теща – всего первую неделю. За столом пахнет жареным.

– Как же. Сама кого хочешь замучаю.

Не замучают, наивных не держим, всегда готова. Четвертый час бесперебойно улыбаюсь.

Маша, подруга моя, как никогда хороша. Она это знает, потому часто встает, чтобы покурить, предъявить миру ноги, которые за столом скучают без дела. Платье бежевое, полупрозрачное, волосы блестящие, помада густая, двухметровая правая нога в разрезе целится в одного из чиновников. Даже такой вечер иногда случается на пользу – личную жизнь подруге организовываем.

Женщина справа от меня из Не-знаю-чьих-будет смотрит на меня как на диковинную зверюшку и засыпает вопросами:

– Елизавета… как вас по отчеству?

– Можно просто Лиза.

– Лизонька, мне муж говорил, вы писательница. А как найти ваши книги?

– По фамилии ищите.

– Я в следующий раз можно принесу, подпишите?

– Конечно-конечно.

Еще как, конечно! В последний раз с непривычки чужих людей согласилась кормить дома. Хотя безработный мне нравится. Глаза светлые, чистые. Улыбается редко, говорит по делу. Я его взгляд на своей театральной улыбке поймала – смутилась. Пьет воду. Из стакана. Не как я – из рюмки.

Говорят обо всем. О городах, областях, президентах, дорогах, бюджетах, расходах. Чиновники – пафосно. Коммерсанты – негодующе. О коррупции и контрабанде. Чиновники пьют, чокаясь. Пересказывать беседы не буду, сами знаете, чем пахнет наш «заметно буржуазный» город. Да и это не политический рассказ. Разбирают на супные наборы кандидатов, один из которых мой Миша. Мишу не разбирают. Мишу хвалят. Его, конечно, есть за что хвалить в деловом прошлом. Но гости не особо разбираются. Хвалят на будущее.

Я молчу. Мне можно. Я же прозаик, я пишу, а не говорю.

Трезвому за хмельным столом тяжко бывает. Особенно с запахами трудно бороться. Справа пахнет чушью, слева потом, таким сладким приторным потом, который источают люди, когда хотят понравиться. И только где-то напротив слегка веет надеждой.

Пора мне сменить позицию лицевых мышц. Выхожу на балкон, подкуриваю, выпускаю струю дыма. Представляю, что пахнет морем. Нет, море не совсем близко, и его даже не видно. Но запах моря, даже воображаемый, меня всегда успокаивает. Что у этого города не отнять, что если моря не видно, оно точно рядом. И всегда легко представить под носом запах моря. Запах покоя.

Миша присоединяется.

– Как ты, Лиза? Нервничаешь?

– Нервничаю, что водки мало.

– На тебя не хватит?

– Я тут не пью, – он кивает головой, мол, знаю, знаю.

– А люди как тебе?

– Люди как люди. Безработный – хороший.

– Он не безработный. Ушел в запас. Год отслужил. Первым замом будет.

– А остальные кто?

– Уже неважно. Это я с непривычки. Вечер дотерпи, а?

Поцеловал.

– Тебя когда-нибудь губернатор в губы целовал?

– Губы все те же. Не зазнавайся.

– Постараюсь.

– Старайся усердней. Не подведи.

– Тебя – не могу подвести. Да и то, если назначат.

Возвращаемся за стол, а гости наши восприняли наш уход на покурить, как приглашение разойтись. Наконец. Дошло, хоть это и непреднамеренная демонстрация протеста.

– Спасибо, великодушный рыцарь! – это Машка моему Мишке, когда он ей вина «на коня» подливает. Она буйно накрашенными ресницами хлопает, хохочет, голову закидывает. Надо же, как возбуждает иную женщину власть! Почти каждую. Особенно на этой неделе. И «на кобылу» вина захотела. Удерживать улыбку на губах мне легко. Привыкаю.

Уже на пороге, женщина, жарко интересующаяся моей прозой, сует мне какой-то лист А4. Ага, чье-то резюме. Что-то за последнюю неделю многие перешли на шепот, особенно когда такие листики мне подкидывают, и она мне шепчет, слова чуть скомканы от количества спиртного и качества материнской заботы:

– Сын мой, отличник, большой опыт, очень способный, очень трудолюбивый, во многих фирмах работал, возьмите, имейте в виду.

Все мужчины, прощаясь, по очереди руки перецеловывают, а безработный пожимает. Сразу поняла, что человек нормальный. Не потому что я галантность не люблю. А потому как галантность – такая тонкая материя, если ее в тебе нет – даже не пытайся имитировать, не выйдет, никто тебе не поверит, а уж тем более я, трезвая и голодная.

Ночью мне снится сон. Я не сразу понимаю, что сон, потому как объятия осторожные, нежные, но настойчивые. А низкий голос мурлыкает на ухо:

В дверях эдема ангел нежный
Главой поникшею сиял,
А демон мрачный и мятежный
Над адской бездною летал.

Когда я собираюсь поворчать, чего муж будит среди ночи после моего отчаянного гостеприимства, оказывается, что не муж.

Его колючие бакенбарды касаются моих скул, плотная грубая шерсть сюртука щекочет грудь. Почему-то пахнет свечами, не понимаю, на яву или во сне, у меня иногда это смешивается.

– Графиня! Любимая! Лизавета Ксаверьевна!

Сам Пушкин ко мне во снах пожаловал. Отчество резануло по ушам нелепостью, но его жаркие губы сдерживают желание возмутиться. Хохочу. Спутал с Воронцовой, любовницей своей, заодно спутал века.

Быстро сообразив во сне, что я во сне, решаю расслабиться. Не сдерживаюсь. Шутка ли! Целоваться с пристойным поэтом, да, в воображении, следовательно, на законных основаниях!

– Я – не Воронцова!

– Не важно, главное, губернаторша!

– Он всего лишь кандидат! – кричу я на кульминации сна. Может, и вслух, но Миша спит крепко. Когда мы после отдыхаем с поэтом на моей половине постели, я доверительно ему шепчу: – Не факт! Могут назначить другого. Да и скажу вам по секрету, раз уж мы так близки, Александр Сергеевич, хоть бы и назначили другого. Мне же надо жить в лоб.

Поэт целует меня в макушку, а позже приходит и во второй сон, уже под утро:

– Какая разница, голубка! Будет ваш муж губернатором или нет, уже не важно, вы то в любом случае – губернаторша любимая моя!

Когда, любовию и негой упоенный,
Безмолвно пред тобой коленопреклоненный,
Я на тебя глядел и думал: ты моя, —
Ты знаешь, милая, желал ли славы я;
Ты знаешь: удален от ветреного света,
Скучая суетным прозванием поэта…

И снова лезет рукой под одеяло. Я сдерживаю порыв отказаться. Когда еще такое случится?

Просыпаюсь мокрая от трелей телефона. Пробегаю глазами по сообщениям. Все как всегда, вернее, всегда на этой неделе: одни поздравляют, другие просят, третьи советуют, четвертые поддерживают. Надо выключить звук на мобильном. Нервы давно на беззвучном режиме.

Прорывается журналист Не-спросила-откуда, спросонья не соображаю, что не время принимать звонки от неопределенных абонентов:

– Как вы себя ощущаете в новом статусе?

Сдерживаюсь. Отключаюсь.

Иду на кухню, открываю холодильник. Полбутылки водки, две селедки. Как могли не доесть их? Ни черта не понимают в нормальной еде. Выпью. И закушу.

Выхожу на балкон.

Как я себя ощущаю?

Поднимаю глаза в небо. Небо все тоже, ему ничей статус не важен: голубое, легкое, прозрачное. Напоминает море и пахнет морем. А кудрявое облако надо мной очень уж похоже на одного сукиного сына, который спать всю ночь не давал. Подмигивает. Я снова отвечаю ему взаимностью.

Я возмужал среди печальных бурь,
И дней моих поток, так долго мутный,
Теперь утих дремотою минутной
И отразил небесную лазурь.

Беру в левую руку ледяную рюмку, которую еще вчера для себя в морозильнике за пельменями припрятала, насаживаю кусок селедки на вилку, которая в правой. Выпиваю до дна. Жую закуску. Мысленно возмущаюсь вкусу – оказалась пересоленной. Говорю как бы себе, но скорее кому-то сверху, возможно Пушкину:

– Ну и говно!

Поморщилась. Не сдержалась.